|
НЕОБХОДИМОСТЬ ИСКУССТВА
Игорь Светлов — Гавриил Заполянский
Из альбома «Субботние свечи»
Г. З. Давайте нарушим традицию.
И. С. Давайте.
Г. З. В конце концов, все новаторы были нарушителями
спокойствия.
И. С. Однако, начинается что-то интересное.
Г. З. Попробуем быть новаторами хотя бы в беседе.
И. С. Попробуем.
Г. З. Если так, начнем с того, что вопросы задаю я.
И. С. Несколько неожиданно. Начнем.
Г. З. Заманчиво узнать, чем известного ученого,
теоретика искусства заинтересовали мои работы. Я хотел бы
вам напомнить историю о том, как литератор спросил
художника: «Вы так часто меня рисуете, вы, должно быть,
постоянно читаете мои книги». — «Я о них понятия не имею»,
ответил художник. «За что же вы меня любите?» — «У вас
красивая голова». Итак, за что, сударь, я удостоен вашего
внимания?
И. С. Думая о Шагале и других мастерах нашего века
Гавриил Заполянский увидел в еврейской теме нечто личное.
Г. З. Пожалуй, так. Интересно узнать подробности.
И. С. Обращаясь к живой народной стихии, передавая
напор впечатлений, переживаний, счастливо увиденные
колоритные сцены, он ориентировался на праздничную смеховую
культуру.
Г. З. Кстати, приятно, когда о тебе говорят в третьем
лице. Вы меня расшевелили. Я расскажу вам о празднике Пурим,
который я запомнил с 1939 года. Я был тогда ребенком и
тяжело болел. И в прекрасный день моей жизни в мою комнату
ввели ряженых. Они разыграли «Пурим-шпиль», фольклорную
гротескную комедию о великом страхе и великом спасении
евреев во времена первобытного фашиста Гамана. Гремел бубен,
играла скрипка, вертелась трещотка, ряженые с раскрашенными
цикорием щеками плясали и пели, посылая мне волны живого
духа жизни. Я выздоровел, и вот я перед вами. Эта первая
встреча с еврейским фольклором, кажется, по сей день
составляет главный двигатель моего художественного азарта.
Должен заметить, что этот интерес к фольклорной стихии во
мне поддержало народное творчество Украины. Около двадцати
лет я был собирателем славянского фольклора, и тут кое-что
мне приоткрылось.
И. С. Что же именно?
Г. З. Мне приоткрылось, что нет принципиальной разницы
в философии и эстетике еврейского и славянского фольклора.
Мне открылся высокий гуманизм и простая дидактика великого
искусства, которое народ создает не для элиты, а для самого
себя. Народная фантазия наделена тем безмерным и, порой,
парадоксальным масштабом, той причудливостью сопоставлений и
контрастов, которая и не снится иным профессионалам. Мне
показалось, что так называемая высокая классика стоит на
котурнах, ее качает на ветру, в то время когда великое плато
народной культуры сияет причудливыми вершинами, светится
бирюзовыми источниками, расцветает эдельвейсами счастья...
Однажды я получил от вас письмо. Я не сентиментальный
человек и вообще не очень верю похвале, всегда сомневаюсь
в моих силах. И когда я прочел в обращении «Уважаемый
маэстро!» — я подумал, что тут какая-то ошибка, что это
письмо не ко мне. Не объясните ли мне, что дало вам
основание на столь торжественное обращение.
И. С. В великом множестве вариантов выплеснулось
в живописи и графике Гавриила Заполянского тоска по
уходящему миру наивных чувств. Его блуждающая фантазия
порой, может, даже избыточна, ибо трудно охватить все это
множество лиц, фигур, пейзажей, множество библейских,
жанровых, освященных традициями и совершенно новых сюжетов,
озаренных мыслью о любви, бесконечности мира, взволнованным
переживанием чего-то давно случившегося.
Г. З. Вот здесь вы затронули момент — о новых сюжетах и
бесконечности мира. Это позволяет мне вернуться к вашему
письму, в котором вы изложили мне несколько очень важных и
приятных вещей, которые я очень долго не мог всерьез принять
на свой счет. Вы тогда написали, что видите в моих картинах
спокойный взгляд на европейский опыт, и, тем не менее,
упоминали Шагала и экспрессионистов, которые явно оставили
след в моей душе. Вы и сейчас так считаете?
И. С. Разная стилистика, разные традиции участвуют
в неистощимом поиске Гавриила Заполянского, способствуя
обнаружению живущего в нем умения быть камерным и
монументальным, спокойно просветленным и драматичным,
насмешливо задорным и вдумчиво серьезным. Для него не
характерно стремление раз навсегда определить свое лицо, и
не сознательно выбранная ориентация на то или иное
направление, а свободное поисковое восприятие,
художественного опыта XX века. Сначала Гавриил видел
в работах Шагала скорее стилизацию «под еврейство». Одинокий
забитый шагаловский еврей казался олицетворением неодолимой
темной силы. Но Шагал вывел еврейскую тему в мировой
масштаб.
Г. З. Это верно. И это оттеснило все, что мне не
нравилось у Шагала, на второй план, потому что мировой
масштаб еврейства в гипертрофированной форме существует уже
много веков в больном сознании антисемитов. Шагал кое-что
с гениальной наивностью и неустрашимой мудростью поставил на
свои места. Вы однажды меня спросили — какая главная
национальная черта евреев.
И. С. Я и сейчас повторю этот вопрос.
Г. З. Я и сейчас отвечу, как тогда: наивность. В этой
наивности вся сила и вся слабость евреев. Из-за этой
наивности он так легко становится жертвой. Из-за этой
наивности он с каждым веком обретает все новых и новых
друзей. Что может быть правдивее и доказательнее наивной
трагедии. Мне показалось на каком-то этапе, что я не просто
художник, исповедующий эстетику или, скажем, философию
фольклора. Я понял, что со мною происходят естественные
перемены. Я ощущаю себя наследником еврейской наивности,
главного достояния веры и надежды моего народа. «Только
прямодушные предстанут перед лицом Всевышнего» — сказано
в Торе. Высоко же ценится прямодушие среди народа, которого
кое-кто в мире все еще продолжает считать народом тайного
умысла. Но тут я хочу вернуться к вашим соображениям о моих
пристрастиях к экспрессионизму, которые вы не ставите мне
в упрек, а наоборот, считаете сильной стороной.
И. С. В лучших работах этой группы (думаю, к ним
следует отнести триптих «Плоды земли») энергия изображения,
выразительность ритма, обостренная фактура образа, и при
этом весьма определенная формулировка целого, вдохновлены
известными образцами европейского экспрессионизма.
Удивительно соединились в стилистике этой работы приемы,
близкие к немецкому экспрессионизму, и гармонические образы,
восходящие к классическому наследию, к античности. Явно
обозначилось увлечение Барлахом.
Г. З. Вы попали в десятку! Я давно люблю Барлаха и
думаю, что это один из самых великих художников трагической
темы, в которой заметны чисто еврейские черты. Но я бы
согрешил, если бы не упомянул среди своих учителей Ван Гога,
Мунка, Риверу и Пикассо. Думаю, что не обошлось без
Мазерееля. Надолго меня всколыхнул Гуттузо. Кроме того были
художники, которых еще не знает мир, но с которыми я имел
счастье встречаться, дружить и мог видеть их работы. Тут я
скажу о друге, трагически рано покинувшем мир сей, — Романе
Вайнштоке. В трудные для меня годы метаний между литературой
и живописью и в годы полного молчания он говорил мне
неустанно о необходимости искусства! Он своей жизнью
утверждал то, что говорил. Оставил после себя тысячи
композиций. Умел соединять монументальность и гротеск. Эти
уроки гротеска не прошли для меня даром и скорее всего
отсюда заметный в моих работах «экспрессионизм».
И. С. Своеобразная духовная символика, которую непросто
разгадать. Она увязана с определенной организацией
пространства картины или графического листа, создающего свой
смысловой ряд. На выразительном обособлении одного
изображения, на ясном звучании фигуры в огромном пустынном
пространстве построена целая серия. Одиночество, уход
в себя, растворение в пустынном пейзаже сменяется темой
ОБЩЕНИЯ ВСЕГО СУЩЕГО, единства глаголов природы...
Г. З. Это как раз меня занимает! Ведь вы писали мне,
что в моих картинах я пытаюсь расставить те знаки, на
которых по моим понятиям держится мироздание и что мои
картины тем самым дают людям опору в этом шатком мире,
надежду на монументальность и устойчивость бытия.
И. С. Ощущение устойчивости бытия.
Г. З. Именно так... Меня это очень взволновало.
Показалось, что и в самом деле я чего-то добился в этом.
Главное, было отрадно и приятно, что вы заметили то самое
важное, к чему я бессознательно всегда стремился... Вы
думаете, что я и вправду заслуживаю такой похвалы?
И. С. В цикле «Время царя Давида», пожалуй, впервые
намечается широкий масштаб мышления, утвердившийся
впоследствии в некоторых других циклах. Художник призывает
видеть духовные искания, мир больших чувств, обращаясь ко
всему опыту человечества. Эти стремления он понимает как
сопутствующие тысячелетиям, как способные породить
в человеке высшую меру восприятия всего сущего — любовь
человека к человеку, любовь к Богу, любовь к звездам. Но как
сложны лики современного мира, лики истории!
Г. З. Вас как-то заинтересовала «заселенность» моих
картин множеством персонажей. У меня этот принцип
реализуется далеко не всегда. Картина «О чем ты играешь,
скрипач одинокий» представляет всего одного человека и его
скрипку в снежной пустыне. И все-таки вас интересует
«множественность». Как вы сами на это отвечаете?
И. С. Множество лиц, множество фигур на узком
пространстве полотна... Множественность получает у Гавриила
разное значение! В цикле «Время царя Давида» воспринимается
как спрессованный образ — своеобразная человеческая
драматургия. Может быть от чтения святых книг? От
музыкальных впечатлений детства? Идет многоголосье
в работах, навеянных далеким прошлым... Целый сонм фигур и
персонажей заполняют формат картин, СОЗДАВАЯ ХОРОВОЙ ОБРАЗ
МИРА, ДОНОСЯ ЭХО ИЗ ГЛУБИНЫ ВЕКОВ! В застылости замерших
в напряжении лиц, в статике и условности всей сцены, или,
напротив, в экспрессивном чередовании геометрически
очерченных голов и странно врезающихся в пространство рук
возникает огромный театр, в котором каждый актер имеет
индивидуальную роль. Многофигурные построения — одна из
самых трудных проблем изобразительного искусства... Что же
питает эту приверженность к такому типу изображения?
Г. З. Хоровой образ мира... Это хорошо сказано. Хотя
думаю, что тут есть некий аванс. Множественность в искусстве
я впервые открыл для себя во время одной из поездок по
городам Западной Украины. Там я увидел многофигурные рельефы
на деревянных крестах. Эти застывшие шествия маленьких
изваяний, приобщенных к самой вечности, тени безвестных
прошедших по земле в страданиях и муках людей были полны
величия. Тут была и тайна масштаба: мелкий рельеф на
деревянном, захватанном руками кресте давал точно
перспективу во времени и в какое-то мгновение приобретал
вселенское сияние... Под сильнейшим впечатлением увиденного
я сделал тогда несколько рельефов на дереве. Я не был
очарован результатами... Все-таки отдал работе над
деревянными скульптурами несколько лет. Если что-то удалось
— то это формирование небольшой уютной компании деревяшек,
которые иногда между собой беседуют на своем наивном языке.
Думаю, что многофигурные славянские рельефы спустя
десятилетия сделали эту идею для меня притягательной
в станковой живописи — о времени первых царей Иудеи. Должен
признаться, что, похоже, отсюда и те новые для меня
стремления к большим монументальным росписям, к которым еще
не приступил. Однако нетрудно заметить, что створки большого
цикла о времени царя Давида — это первая моя попытка
создания монументальной росписи об истории, страданиях, и
великом скитальческом пути евреев через века и страны
к своему возрождению... Вас однажды интересовало, что я
делал в литературе и как это повлияло на мою живопись.
И. С. Превратности судьбы человека, художника,
писателя... Ощущение холодной необъятности сибирской ссылки.
Поездка в украинскую глубинку. Фольклорные экспедиции.
Отклик на трагедию БАБЬЕГО ЯРА... Как и когда соединилось у
Гавриила Заполянского способность быть философом и
чувствовать ток современной жизни?
Г. З. Начну с того, что на моей родине в Черновцах до
1941 года и в Нарымском крае (Томская область, Пудинский
район, село Шерстобитово, село Пудино...) до 1954 года во
время ссылки в нашей семье в основном говорили на еврейском
языке — идиш. Мои интересы к русской литературе, в основном
классической, сформировались под сильнейшим влиянием
образованнейшей женщины — ссыльной Эрики Левиной. Позднее
мой родной брат Шлойме-Меир обратил мое внимание на
потрясающую веселость Гоголя. Надо заметить, что это были
годы войны и голода... К этому времени относится и мое
первое знакомство с поразительной книгой Шолом-Алейхема
«Мальчик Мотл». Меня потрясли и иллюстрации в книге,
настолько потрясли, что страница с изображением
несравненного идиота Пини и его изумленного слушателя Мотла
вскоре перекочевала в мой нагрудный карман, где пребывала
многие годы, согревая мое сердце. Это одно из самых первых и
самых сильных впечатлений от изобразительного искусства.
Гоголь и Шолом-Алейхем по сей день остаются где-то рядом во
мне, хотя первый не раз рождал немало мучительных вопросов.
В те же годы состоялось и знакомство с «Гайдамаками» Тараса
Шевченко. Книга показалась мне тогда запретной... Постепенно
русский язык стал родным. В тридцать лет, еще не будучи
реабилитированным (это состоялось только в 1989 году...), я
отважился написать свой первый роман «Аз есмь», на который
обратили внимание в «Новом мире», заключили со мной договор,
но не напечатали: шел 1967 год. В этом романе я задался
крамольным для того времени вопросом — о смысле человеческой
жизни. На одном обсуждении один влиятельный критик бросил
мне деликатную реплику: «Эта повесть разоружает наш
народ...» Скажу коротко, что в этом романе одним из главных
героев был художник. Как видите, это началось давно.
Написано несколько романов, около двадцати пьес, есть стихи,
притчи, статьи о театре... Все это пока не издано. И вот я
рисую, как, впрочем, рисовал всю свою жизнь, с перерывами,
но всегда. И это занятие давало иногда ту уверенность
в устойчивости бытия, ради которой стоит жить, на которую,
вы, спасибо вам, обратили свое внимание... Еще что-нибудь
неясно с неким занятным художником, или все вопросы
исчерпаны?
И. С. Вопросы всегда остаются. Иногда самые интересные.
Г. З. Тогда... Я думаю, древние мудрецы рассудили бы
так, что нам следует продолжить беседу. Ведь нельзя
рассмотрев одни вопросы, оставить без внимания другие, да
еще наиболее интересные!
И. С. Вы сосредоточили свое внимание по преимуществу на
судьбе еврейского народа, на его истории и философии, на его
пути... Есть, по-видимому, какие-то особенности в ритмах
этой жизни, национальном самочувствии, восприятии мира?
Г. З. Я не думаю, чтобы евреи страдали иначе, чем
страдают другие народы, чтобы любили иначе и иначе
чувствовали, чтобы видели мир совсем другими глазами. Есть,
конечно, неосознанные импульсы творчества, пристрастия
к звукам и цвету, которые необъяснимы на обычном языке. Эта
область — тайна этнического и духовного единства любого
народа, которую он не может объяснить точно так же, как не
может объяснить и обосновать свой внешний облик, цвет волос
или акцент. Но есть другое обстоятельство: судьба. У евреев
есть понятие «гулис». Не знаю, есть ли оно в таком смысле у
других народов. Я не знаю, как его перевести... Суть этого
слова в том, что все евреи во все века объединены одной
судьбой — вечно гонимых, вечно без вины виновных и вечно
надеющихся на чудо, которое явится в образе Мешиаха, то есть
Мессии. Вот эта особенность есть. Она главная. Что касается
особенностей такого феномена как еврейское искусство, то мы
едва ли сможем тут даже прикоснуться к этому вопросу. Но
есть и общие вопросы — в области течений и стилей
современного искусства.
И. С. Например, ваши абстрактно-коструктивные
построения... Смещения форм, разрядки и сгущения ритма. Они
передают странный порядок современного мира, готовый перейти
во всемирный хаос. Эти вариации на тему бурлящих в человеке
сил, которые страстно ищут выход, стремятся к разрядке, но
не всегда способны ее найти... Похоже, это делается давно и
подкреплено школой.
Г. З. Это давнее увлечение, которое с годами стало
осознаваться как нечто не случайное в моих поисках. Я думаю,
что это связано с тем, что в течение многих лет, находясь
в ссылке с родителями, я был лишен возможности слушать и
воспринимать серьезную музыку. Я был уже взрослым, женатым
человеком, когда впервые услышал симфонический оркестр,
грамзаписи с музыкой Баха, Бартока, Кребса, а позднее —
Малера, Шостаковича. Мир музыки оказался со временем
связанным с миром красок. Опыты Чюрлениса разбудили во мне
отвагу прикоснуться цветом к музыке. Первые мои композиции
такого рода (я не знаю, как называть это искусство, но
понятие «абстрактное» по-моему далеко от существа этого
явления) относятся к 60-м годам. Они были стимулированы моим
знакомством с одесским художником Олегом Соколовым, смело
работавшим в этой области. В последние годы абстрактные
композиции появляются у меня не так часто, и смею заверить,
— не так просто. Они связаны с особыми состояниями,
накоплением той избыточной и неспособной себя реализовать
в традиционной форме энергии, которая стремится найти выход
цветовым потоком мышления. Тут многое находится на грани
цвета и звука, есть даже признаки того, что это искусство
обладает особой энергией, непредсказуемо влияющей на наш
внутренний мир, внося гармонию, а порою и дисгармонию в нашу
жизнь.
И. С. Несомненно и чисто литературное влияние на выборе
тем, сюжетов!
Г. З. Это так. Но здесь есть два ответа: это с одной
стороны, фантазии на темы книг любимых писателей, например,
Шолом-Алейхема, Менделе Мойхер-Сфорима, у которых черты
национального характера и национальной духовной идеи
выступают в близкой мне наивно-бурлескной форме. С другой
стороны, это несомненное воздействие на мою художественную
фантазию самых разных писателей, таких, как Блок и Брюсов,
Эдгар По и Уитмен, Тютчев и Заболоцкий. Вы видите: я говорю
по преимуществу о поэтах. Музыка и поэзия — лучшая почва для
художника.
И. С. Какие же свои картины вы больше всего любите?
Г. З. Скажу откровенно: это мой лубок! В счастливую
пору, на основе собирания и изучения славянского фольклора я
оказался приближенным к тому феномену художественной
культуры, который именуется на языке снобов «народным
примитивом». Там, где мне удается стать на позицию этого
простодушия, этой открытости, которые рождали лубок, там
возникает ощущение счастья! Меня веселят лукавые хасиды,
неловкие танцоры, свадебные музыканты, мои добрые гости, мои
странники и философы, важные талмудисты еврейских местечек.
От них веет великим покоем и мудростью, и мне легко с ними
беседовать. Согласитесь, трудно и автору воздержаться от
улыбки, когда он рисует картины «Покупал еврей рояль», «К
вам сватается принц уэльский», «Гоп со смыком в стиле
джаза», или «Праздник в еврейском местечке»... Эти сюжеты
возвращают меня в ту колыбель, откуда выпал мой народ на
десятилетия. Притягательны и опыты исторических
реконструкций библейских времен. Наконец, притчевое начало
дает свободу быть понятым широко и по-разному, в меру ума
каждого, любящего иносказание, как доверие к его уму.
И. С. Вы создали свой самобытный стиль, свою концепцию
мира и человека. У вас свободное поисковое восприятие
художественного опыта XX века. Крупные мастера видятся вам
как коллеги...
Г. З. Но только это между нами. Они могут на меня
обидеться, ведь на Олимпе всегда тесно. Но искусство само
себе награда. И каждый художник веселится в меру своих
печалей. Заметьте, что только осенью, когда опадают листья,
проступает настоящее лицо дерева. И пока художник жив, он не
знает своего настоящего лица...
Октябрь. 1991 г.
|
