|
На пути к Свету
Злата ЗАРЕЦКАЯ
Газета «Новости недели», Израиль,
06.03.1998 г.
«Портрет художника»
Художник Йом-Тов (в той жизни — Александр Заполянский)
живет в еврейском квартале Старого города с первого дня
своей алии. Он не позволяет себя снимать. Абсолютно седой
в свои 38 лет, с взглядом, углубленным в себя, весь
в черном, стройный, он выглядит бодрым стариком, напоминает
сатмарского хасида, и, если бы не чисто столичные интонации,
то в нем вряд ли можно было бы узнать бывшего москвича...
Жизненный путь художника во многом определился
наследственностью: его отец — известный театральный художник
и литератор Габриэль Заполянский, мать, Лея, — архитектор,
дед — раввин Тосфот Йом-Тов... Качества творческие и
религиозные удивительно сплавились в наследнике — художнике,
каждое движение свое поверяющем высшим духовным смыслом и
без ощущения себя проводником воли божьей к листу не
приближающемся...
В его картинах вы не найдете готовых визуальных
ответов: они, как и следует из еврейской традиции, побуждают
к контрразмышлениям, вопросам, спору... Диалогичность линий
фиксирует не только индивидуальные ассоциации от погружения
в жизнь праотцев, но и передает незаконченное движение самой
истории, как будто протекающей в нашем сознании сейчас,
заново. Это освежение внутренней связи с существом
еврейского знания, приоткрывающегося на наших глазах в своем
скрытом богатстве, — пожалуй, самое ценное в импровизациях
Йом-Това.
«Одесса И.Бабеля», «Театр Шекспира», «Дни Сотворения»,
«Когелет», «Патриархи», «Время Пророков», «Дуновения
Иерусалима» — вот далеко не полный перечень художественных
циклов, определяемых самим автором как один большой «Сад
Мудрости».
Он живет недалеко от Стены плача в огромной холодной
квартире, согреваемой только его картинами и книгами.
В демонстративно антибытовом иудее-отшельнике трудно угадать
кандидата искусствоведения, блистательно защитившего в 1987
году в Московском институте искусствознания диссертацию по
архитектуре на тему «Специфика общественного пространства
в европейских исторических городах (Чехословакия, Польша,
Германия)». Успех сопутствовал ему во всем: престижная
работа научного сотрудника, выставки одна за другой (1990 г. — в Японском культурном центре и в Обществе Пиросмани,
1991 г. — на ВДНХ и в Международном бизнес-клубе, 1993 г. —
в галерее «Круг» Союза художников и в Российской
Академии...)
И вдруг, в 1994-м, — Израиль...
«Я не ждал признания. Я не видел смысла. Смысл мне
открылся в вечном. Смысл божества, отголоска одинокой
Вселенной, блуждающей, откликнувшейся мне...
Я думал, что уберегу душу от призраков...
Я живу, вопреки несвободе, когда я прикован к дневному
свету. Я верую, мне не нужен этот, я прикасаюсь к другому,
телесному свету, я черпаю сипы в нем. Но что есть телесный
свет — лишь блики от мерцающей Вселенной, которую я долго
искал в душе».
(Александр Заполянский. «Голос», 1989 г.)
Мы беседуем с ним уже в 1998-м, как бы подводя первые
итоги.
— Вы очень сильно изменились с московских времен.
С какими моментами «внутренней биографии» это связано?
— Вначале был Арбат. В 1987 году в связи с его
открытием в моей жизни стало происходить что-то странное. Я
занимался историей, архитектурой, а тут вышел на улицу как
художник. Там я познакомился с интереснейшими людьми:
Александром Кудрявцевым, художником театра и кино, и
Гамлиэлем Гаспаряном, философом и дизайнером книги. Именно
они подтолкнули меня больше рисовать и размышлять о духовном
в искусстве.
— Что это означает для вас лично?
— Слабое место многих творцов — огромное эго. Принято,
особенно среди талантливых художников, говорить: я — самый
лучший в мире, я — номер один, мне нет равных. Но это не
верно. Я решил для себя так: все, чего я достиг, — не моя
заслуга. Это — благословения, которые были даны моим
праотцам. В 1974 — 1976 гг. я учился в Николаеве у Романа
Вайнштока — графика и скульптора. Он открыл мне в свое время
глаза на мироздание, как на явление гармоничное и
драматичное, одновременно. Понимаете, во всем, что
существует в мире, — человеке, фрукте, дереве, животном... —
существуют две силы: «хесед» — милосердие и «гвура» —
мужество. Себя я тоже ощущаю на скрещенье этих сил. Они
преследуют, но и помогают... Незадолго до отъезда я начал
писать философский текст о «внутреннем свете». Уже здесь,
в общении с раввинами, я узнал, что это не моя идея о
существовании внутреннего света природных форм. Все, что
художнику открывается во время творческого процесса, когда
ты понимаешь, что действительно что-то удалось, — все
происходит в момент благоприятного расположения иных сфер,
когда есть соизволение свыше и есть благословение... Тебе
открывается эта дорога, и ты в состоянии сделать что-то
настоящее. Человек — лишь проводник света или тьмы, и
счастлив тот, кто является проводником добрых сил.
Лет 10 назад в Союзе я сжег целый ящик своих картин —
они были сделаны тогда, когда я себя еще не контролировал. Я
был счастлив, что освободился от большого груза
необязательных работ — меня тоже одолевали злые силы.
Понимаете, художник не должен вносить в этот мир разрушение.
Его и без того с избытком. Задача принести в мир радость —
добро, которого не достает. Там не было этой гармонии, и я
все сжег... Я вообще, может быть, не художник... Я пишу
только когда что-то открывается, и, бывает, неделями не
подхожу к листу...
— Но далеко не все могут рисовать. Мандельштам тоже
ощущал себя «священной дудочкой», но он писал стихи. Если вы
не ощущаете себя художником и позволяете себе сжигать свои
работы, если они не связаны с высшими мирами, почему вы
тогда вообще рисуете?
— Это трудный вопрос. Я не люблю избавления от
иллюзий — искусственный форсаж пустоты. Я подхожу к листу,
когда мне есть что сказать, когда меня переполняет
внутренний свет и возникает потребность его обнаружить.
— Это ощущение гармонии пришло через чувство
сопричастности Израилю?
— Да, мне посчастливилось здесь встретиться с большими
мудрецами, которые открыли мне основы еврейского
мировосприятия. Впервые я об этом прочел в Тании у ребе
Шнеура Залмана из Ляд — о духовном строении вселенной.
Каждому предмету, человеку, животному выделена часть
всеобщего света, без которого он не может проснуться.
Художник, если ему дано на то право, если он в состоянии
быть честным перед самим собой и перед той землей, на
которой он живет, если он отдает себе отчет в том, что дело
рук его — из добрых побуждений и чего-то стоит, тогда
в лучшие минуты он способен приоткрыть этот свет, тогда он
находит благодарного зрителя, ибо привносит в мир нечто
важное.
Я знаю, что в моих картинах есть положительная
энергетика, сознание, что мы не одиноки в этом мире, и есть
небеса, которые беседуют с нами. Понимаете, гармония
возникает тогда, когда мы не воюем с миром, но находим ритм
чувств, эмоций, импульсов, которые приводят тебя в движение,
дают силы продолжать жить.
Йом-Тов. говорил в основном о себе, а я смотрела на эти
короткие уходящие вдаль штрихи, открывающие пространства
обыкновенного листа, и невольно погружалась в бесконечность,
обратный ход времени, в котором, казалось, совсем не было
разрывов. Из глубин истории вдруг возникали счастливые и
сосредоточенные лики Давида, Моисея, Бат-Шевы, ветхие жилища
тех, кто не побоялся отправиться навстречу свободе и
возможной смерти. На фоне черно-белых верлибров (в одной из
статей работы художника были названы «стихорафикой») вдруг
неожиданно возник ряд цветных однотонных импровизаций,
в которых только при подсветке возникал глубинный, как бы
витражный, эффект. Моя первая ассоциация: я вижу невидимое —
каббалистическую живопись. Неужели, действительно, скрытое
стало явным?!
— Как вам удалось воплотить «Свет» технически?
Наверное, не сразу это пришло?
— Как в музыке, которую нельзя уловить, так и
в изобразительном искусстве я иду по пути дематериализации
формы: к уточнению смысла и избавлению от многословия
в рисунке. По мере того, как происходят какие-то перемены
в душе, я познаю структуру, параметры света, я вижу его
вибрации, его многомерность и его цвет. Это приводит меня к минимализации
визуального начала — на первый план выступает ритмически
организованное пространство. Я вижу это в окружении. У меня
был, например, цикл «Структура облаков». Я очень люблю джаз.
Когда я впервые стал заниматься джазовой импровизацией, у
меня появились и в живописи более тонкие формы — абстрактные
силуэты городов, растительных ландшафтов. На самом деле это
была моя образная информация — наше чувственное сознание не
в состоянии придумать что-то новое. Просто мне иногда дается
возможность показать то, что некоторым только снится.
Моя техника потому и связана с постепенным избавлением
от материальности быта и высвобождением пространства, лишь
скрытого в листе. Короче говоря, от материи —
к пространству.
— Вам не кажется, что из-за вашего «стремления
к пространству» некоторые картины выглядят просто как
недорисованные? А ведь публика часто хочет получить
законченное впечатление, причем полученное без напряжения.
На какой круг рассчитано ваше творчество?
— На людей, способных понять, что не всякое изображение
является статичным, и что остановить мгновенье мы не можем –
это не фотография. Нам дано только почувствовать дыхание
природы через частично освещенный куст зелени или через
тени, перебегающие от одного цветка к другому. Это природа
самого зрения: мы концентрируем внимание на луче света, а не
на всем предмете. В лучших моих работах, я надеюсь, есть
ощущение, что дальше можно еще о многом догадаться...
— Ваши работы, в основном, черно-белые. Почему вдруг
в Израиле появился цвет, причем — без сочетаний, монохром?
— Цвет был и в России. Я начинал с традиционного
колорита классической живописи, как на картинах старых
мастеров. Однако произошла, как у всех нас, перестройка
мозгов. Я понял, что это уже не современно. Надеюсь, то, что
мне удается делать, отнюдь не в прошлом, а может быть, и
опережает наш век. Отказ от цвета стал для меня естествен
после знакомства в 1990 г. с японской каллиграфией.
Впечатление от ее выразительного минимализма было огромным.
Ветка — и вся весна сказана... Цвет, с точки зрения религии,
природы духовных миров, означает недостаток – «хисарон»,
отсутствие чего-либо. Если мы ощущаем потребность в каком-то
цвете — это не случайно. Например, зеленый имеет отношение
к сфере «тифэрет» — к славе и величию; черный — к сфере «малхут» —
к матерьяльности государства. Но белый имеет самую высокую
степень. Он включает в себя все — это «хесед» — цвет добра.
Самое трудное организовать белый цвет...
— Так почему же вы вернулись к цвету?
— Цвет, который я пытаюсь сейчас получить (надеюсь, мне
иногда это удается), связан с окраской эмоций, различных
состояний духа.
— Но ведь импрессионисты тоже заявляли, что не рисуют
реальный цвет, а передают только свое эмоциональное
восприятие мира. В чем же разница?
— У импрессионистов интерпретация цвета была связана о
природой внешнего света — они говорили о разной палитре
видимого света. Я же говорю о том свете, который мы не
видим. Он становится доступен нам только изредка,
в прекрасные минуты.
— Почему вы считаете, что вам удается его запечатлеть?
— Я думаю, что это действительно ложная задача для
самого гениального художника: сделать невидимое видимым. Она
за пределами возможного. Я лишь пытаюсь приблизиться
к пульсации истины...
— Известно, что цвет — символ духовной ауры художника.
Какой вам сейчас наиболее близок? Я видела нечто среднее
между зеленым и голубым?
— Никакой конкретно. Это прозрачное письмо, живопись «а
ля прима», когда включается уже все. Импровизация без
эскизов. Вес приходит само.
— Удивительно, что при подсветке цветных рисунков,
кажется, начинаешь понимать игру мысли.
— Витражный эффект помог вам увидеть то, что в них было
заложено: скрытый свет. Это не цвет — это состояние души
человека... Хорошая работа всегда маленькая победа над самим
собой, над рабом в себе, над несвободой матерь-яльного мира,
в котором мы живем. Наши мысли ограничены. Если мы открываем
окно в другой, духовный мир и находим свое место в нем, —
это дает силы жить. Без многого можно обойтись, но не без
этой второй реальности. Самоограничение нужно для того,
чтобы увидеть большее. Вибрацию Света можно ощутить только
если прищуриться. Настоящая живопись — это самоограничение
в черно-белом или монохроме. Увидеть сотни оттенков одного
цвета — это не каждому дано. На это не всегда есть
соизволение свыше… Моя мечта – создавать картины на
неуловимых нюансах, как в «Когелете»: «Поколения уходят и
приходят, а земля пребывает вовеки. И восходит и заходит
солнце... И ветер кружит и возвращается на круги своя...»
То есть, свидетельствовать на полотне то. что каждый
день мы просыпаемся, и в нас бьет новая кровь – мы заново
живем… Художник должен сделать усилие, чтобы выразить этот
вечный внутренний свет — душу вещей. Может быть, это громкие
слова, но это — правда.
P.S.
Художник не может оценивать сам себя. О современности и
признании Йом-Това говорят проходящие no всему миру
выставки: В Москве — в Театральном центре им. Соломона
Михоэлса, в Вашингтоне — в Художественном музее,
в Нью-Йорке — в Национальной академии искусств. В Израиле
пока было всего два кратковременных показа — в Рамат-Гане и
в Иерусалиме. Но есть его студия под крышей — на улице Боней
ха-Хома, 7, в еврейском квартале Старого города. Посетите
ее, и, может быть, вам откроется часть всеобщего Света.
|
