ЗДРАВСТВУЙ, ВАСЯ!     

До свиданья, люди добрые! Обращаюсь к вам я, душа, недавно с телом разошедшаяся. Уже в облака поднимаюсь, а всё оглядываюсь: что-то там у вас без меня делается?
Ничего не делается. Высокий дом, в котором я жила, когда была в теле, стоит себе не шелохнется. Рыжая собачка, любившая меня, опять виляет хвостом и подыскивает себе новую любовь. Бдительные слушатели радио, на котором я работала до идейного увольнения, подыскивают себе новую ненависть. А ведь говорил мне внутренний голос, я его Васей звала, — не лезь ты к людям с несвоевременной любовью своей, что тебе до любви, когда им кушать хочется, каждому по потребностям...
Не оглядывайся, твержу я себе, не оглядывайся...
Земля такая же круглая, как раньше, когда я еще была в теле.
Бумага, на которой я всю жизнь писала горячо любимые мною русские слова, пока еще лежит на моем столе, поскольку сорок дней вещи трогать не положено, — а потом найдет себе нового писателя. Он тоже будет писать на бумаге горячо любимые им русские слова. Или, упаси Бог, работать на радио в смутное время, когда все страстно хотят по потребностям...
Я лечу куда-то, путь всё уже, теснее, какие-то нежные тени все плотнее обступают меня и разъясняют местные правила поведения. У нас тут, говорят, строго. А там у нас, говорят, и того строже. Но есть варианты...
Я пока не всё понимаю из их теневого языка. Что-то знакомое, но давно забытое.
Не всё мне ясно. Однако замечаю, что здесь, среди сгущающихся теней, я стала совсем нелюбопытна. Мне наконец-то неинтересно — что будет дальше. Я подчиняюсь здешним правилам легко, будто знаю их все. Мне спокойно, тревога уходит. Улетаю неведомо куда, а так радостно. Мне нравится! И что всех этим пугают?
Дни проходят, годы или века — не знаю, не чувствую. Часы остались на Земле, на стене — висят в моей квартире и тикают. Если их не забыли завести. Здесь нет времени, нету тиканья, ничего привычного нет — и все-таки очень знакомая обстановка. Удивительно!
Впереди блеснула золотая точка. Ослепительно прекрасная точка. Золотая. И что ж ты, милая, такая золотая, и почему ж меня к тебе так тянет!.. Лечу, ног не чую. Точка растет, как счастье; превращается в шар, потом в громадный шар, кругом море золотого света — ослепительного, радостного, сияющего золота, которое не режет глаз, поскольку зрение тут иное, не глазное, — и море втягивает меня.
Что это, где я? Может быть, это рай? Странно, очень, но посмотрим. Море огня колыхнулось, как любовь, волна встала высокая-высокая, захлестнула меня ласково-ласково, но крепко, всю обволокла и потащила куда-то с неумолимой силой, и я растворилась в нежнейшем мягком непреодолимом золоте — и вдруг — тьма. Ночь... Ничего. Я нигде. Никто.
...Кричит женщина. Я отчетливо слышу, что это именно женщина, а не мужчина и не ребенок. Почему она кричит? Ей больно?
Пытаюсь открыть глаза, но их чем-то заклеило, мне трудно видеть... Стоп! Глаза? Но откуда у меня опять глаза?
Страшным рывком грубая сила, темная, совсем не золотая, с болью и хрустом выталкивает меня в ледяную бездну, где топают ноги, суетятся руки, кто-то хватает меня за голову, потом поперек живота, лязгают ножницы, меня бьют и тащат на холодные мокрые весы и победно провозглашают чудовищную чушь: три килограмма пятьсот граммов! И еще глупее: пятьдесят один сантиметр!
И прежде чем горестно зарыдать от внезапной догадки, проколовшей мой усталый от всей этой круговерти мозг, я тихонько, осторожненько вздыхаю... Тихонько потому, что ярко вспомнила, что когда первый воздух врывается в новорождённые легкие, это тоже очень больно. Первый после рождения вздох намного больнее, чем последний. Я, осторожно пропуская воздух в трахею, чуть-чуть приоткрываю бронхи, слегка разжимаю верхушечки легких — и о радость! Впервые в моих жизнях мне удалось родиться и вздохнуть свободно, без надрыва и без боли! Я обхитрила акушерку, а она знаете какая! Всегда в этот миг норовит шлепнуть, подтолкнуть к жизни, к дыханию, будто я сама не знаю, как надо рождаться на белый свет!..
— Ой, какой у вас славный мальчик! — верещит акушерка. Шлепнула еще раз, не удержалась.
— Мальчик? — любознательно переспросила молодая мать, очевидно, моя. — Хорошо, мы так и хотели. Мальчик? Василием назовем, это очень хорошее имя... — залопотала женщина.
Ее успокоили, а меня помыли, обвязали тряпками — и плюх! прямо на грудь к молодой матери, оказывается, моей. Господи!..
Василий? Я — Василий? А ты, милочка, кто такая? Худенькая, бледненькая, а поди ж ты... Мы с тобой разве договаривались?
Помните про внутренний голос? Я ведь в прежней жизни так и звала его — Вася. Прилепилось, как судьба: Вася сказал, Вася посоветовал...
Вася никогда меня не обманывал. Я его слушалась.
Ну, здравствуй, Вася... Попробуем еще раз.