На первую страницуВниз
Елена Морозова. Маркиз де Сад

Елена МОРОЗОВА

 

 

МАРКИЗ и МАРКИЗА де САД


Мужчина и Женщина, или
Рассуждения о маркизе де Саде, писателе и философе,
и супруге его, Рене-Пелажи, в девичестве Монтрей

     Мужчина и женщина, две половинки единого целого, именуемого Человеком. Только почему-то эти половинки только и делают, что борются между собой. Женская половинка — за равноправие, то есть чтобы если уж половинка — так во всем: он — директор, она — директор, он с кайлом — она с кайлом, он с автоматом — она с «Калашниковым». А мужская половинка — силу свою и авторитет отстаивает. Вроде бы и сильнее мужеский пол, и умнее, и все преграды ему по плечу, и мышей мужчины не боятся. Кое-как, конечно, поделили и мироздание, и среду обитания, даже обязанности промеж себя более (нет, скорее, менее) распределили. Хотя, конечно, поспорить всегда есть о чем. О детях, например. Без женщин вроде бы вымрем все, но и мужчины к детишкам, кажется, тоже отношение имеют, хотя, в сущности, исключительно мимолетное. Словом, повторим: поводов для выяснения, кто кого ущемляет злостно, всегда имеется.
     Например, маркиз Донасьен Альфонс Франсуа де Сад (1740-1814), писатель и философ, постоянно был недоволен собственной женой. Не потому, что она от него к другому убегала или денег не давала. Наоборот — все для него, любимого. Маркиз с этим охотно соглашался: правильно, все для него, любимого. Правда, требования господина маркиза часто превосходили слабые возможности супруги его, Рене-Пелажи. Тогда господин маркиз начинал сердиться, супруге угрожать и всячески ее притеснять. А оправданий не слушал вовсе. В общем, забывал о том, что Просвещение на дворе, и вел себя по отношению к жене как феодал и тиран. И нисколько о том не думал, что ежели бы она ему передачи в Венсеннскую крепость, а потом и в Бастилию не носила, то, может, и не написал бы он столько всего, не насочинял бы… Впрочем, о том, что маркиз сочинял, говорить не будем, чтобы не вдаваться и про Рене-Пелажи не забыть. Вот вам

История четы де Сад

     В 1763 году, после долгих поисков подходящей партии граф де Сад, наконец, нашел сыну своему, Донасьену Альфонсу Франсуа невесту: старшую дочь председателя Парижского податного суда Кордье де Монтрея — Рене-Пелажи (1741-1810). Внешностью девушка обладала неброской, но миловидной, получила домашнее образование, была скромна, застенчива, но о достоинствах своих не догадывалась, а потому себя не ценила. Главное же, по мысли отца, заключалось в том, что она приносила будущему супругу не только неплохое приданое, но и виды на будущее. И первое, и вторые Донасьену были необходимы крайне, ибо долгов он уже успел наделать едва ли не больше, чем его отец. Так что на неродовитость семейства Монтрей, получившего дворянство менее ста лет назад, пришлось закрыть глаза. А еще лучше — устремить взгляд на тугой кошелек новых родственников. Монтреям же родство со старинным домом де Сад, а через него и с Бурбонами, придавало недостающий блеск свежему титулу. Итак, дело за малым — залучить в Париж Донасьена и заставить его явиться на церемонию бракосочетания.
     Одна из версий, отчего жених не спешил на собственную свадьбу, такова. До оной свадьбы он имел возможность познакомиться не только с будущей супругой, но и с ее младшей сестрой Анн-Проспер, и та настолько поразила его воображение, что он решил жениться на младшей, а старшей дать отставку. Но родственники, проявив поразительное единодушие, этому воспротивились, и уязвленный Донасьен, предоставив родственникам устраивать его матримониальные дела без него, отбыл к очередной даме сердца в Авиньон. (В скобках отметим: к этому времени молва не без основания считала Донасьена «чудовищно развращенным существом».)
     Во всяком случае, ранним утром 1 мая 1763 года, когда оба семейства отправились в Версаль, дабы получить под брачным контрактом августейший автограф короля Людовика XV, жениха с ними не было. Но королевская подпись на брачном контракте настолько льстила самолюбию Монтреев, что они закрыли глаза на отсутствие во время церемонии Донасьена Альфонса Франсуа. Правда, и у Монтреев, и у графа де Сада в желудке ощущался неприятный холодок: а вдруг Донасьен не явится даже на венчание?
     Невесте истинную причину отсутствия будущего супруга не объяснили, а потому она, как и положено доброй христианке, была готова безропотно принять даруемого ей Богом мужа, любить его и подчиняться ему — когда «важные дела» позволят ему начать семейную жизнь.
     Наконец, 17 мая 1763 г. в церкви прихода св. Марии Магдалины в присутствии многочисленных свидетелей, маркиз де Сад Донасьен Альфонс Франсуа вступил в брак с девицей Монтрей, и все вздохнули с облегчением. Недоволен был только Донасьен: наличность, на которую он рассчитывал, родственники обратили в ренту, а основной капитал отходил к будущим детям супругов. Кроме того, молодого супруга заставили подписать документ, согласно которому он брал на себя обязательство выделить жене 4 тыс. ливров ренты на случай, если та останется вдовой. О, сколько крови попортят ему в будущем эти четыре тысячи! Тем не менее, серьезных поводов для недовольства у Донасьена не было: благодаря женитьбе он за два года до официального совершеннолетия (наступавшего в 25 лет) получил право совершать сделки с любыми видами имущества.
     Кое-какая наличность по случаю свадьбы Донасьену все же перепала, и он смог провести медовый месяц в Опере, на балах и в театрах. Один или с женой? Скорее всего, без жены. Воспитанная в строгости, Рене-Пелажи не стремилась к светским удовольствиям, а аристократический знаток утонченных эротических удовольствий, иначе говоря либертен де Сад, не намеревался покончить с привычным для него образом жизни, в котором прочное место заняли посещения борделей и содомские практики. Посвятил ли де Сад супругу в свои эротические фантазии? Если и посвятил, то только отчасти: «я никогда не покушался на здоровье своей жены», писал он в одном из писем. Из этого следует, что традиционные афродизиаки (то, что усиливает сексуальное влечение — прим. ред.) тех времен, а именно розги и шпанская мушка, которые применял де Сад, общаясь со жрицами продажной любви, на жене он не испытывал. «Не пытайся развратить того, кого ты любишь, ибо последствия будут непредсказуемы», позже напишет маркиз в новелле «Флорвиль и Курваль».
     Не желая делать супругу свидетелем своих «увлечений», маркиз, подобно большинству дворян, завел себе «маленький домик», как в те времена называли загородные или расположенные в укромных уголках садов и парков дома (размер в зависимости от толщины кошелька владельца), где мужчины вдали от укоризненных взоров домашних предавались разврату и устраивали оргии. В «домике» де Сада обстановка отличалась скудостью, стены были обиты черным, и всюду царил мрак; девиц себе он подбирал среди уличных проституток или заказывал у известных всему Парижу сводней, содержавших девушек на любой вкус.
     Уже через полгода после свадьбы де Сад завлек в свой «домик» некую Жанну Тестар, кою с удовольствием отхлестал розгами и заставил богохульствовать. Девица пожаловалась в полицию, и маркиза арестовали — не за розги, разумеется, а за святотатство. Так произошло первое заключение маркиза, продлившееся две недели — с 29 октября по 13 ноября 1763 г. От набожной Рене-Пелажи истинную причину заключения мужа скрыли: она ждала ребенка, и мать, мадам де Монтрей, понимала, что дочери нельзя волноваться. Родственники добились освобождения Донасьена, дарованного ему, однако, с условием — отправиться в провинцию, в поместье тестя в Эшофуре, и пребывать там до тех пор, пока король не дозволит ему вернуться в столицу.
     Лишенный привычных развлечений, маркиз скучал, в то время как супруга ежедневно расточала ему доказательства своей искренней и нежной любви. От скуки он развлекал Рене-Пелажи разговорами, и есть основания полагать, что они были гораздо более вольные, чем хотелось бы его теще, мадам де Монтрей. Вынужденное пребывание Донасьена Альфонса Франсуа в провинции скрепило его союз с женой загадочными узами, название которым со стороны де Сада — «снисхождение» и «чувство собственности», а со стороны Рене-Пелажи — «самоотверженное служение». Собственно, иначе и быть не могло, ибо господин де Сад, надменный, резкий, парадоксальный, талантливый, капризный, слабый и себялюбивый, в повседневной жизни был чертовски неприятным человеком! Страстный любитель театра и при случае, а точнее, при желании, способный недурно сыграть роль, он, видимо, сумел убедить жену, что, приобщая ее к своим «фантазиям», как он называл изощренный эротизм, он возвышает ее и над собой, и над всеми остальными. Эротизм де Сада был неразрывно связан с его философией, а рассуждать маркиз умел отменно, и эрудицией обладал поистине энциклопедической. «Похоть — дитя роскоши, изобилия и превосходства, и рассуждать о ней могут лишь люди, имеющие для этого определенные условия, те, к кому Природа благоволила с самого рождения, кто обладал богатством, позволявшим им испытать те самые ощущения, которые они описывают в своих непристойных произведениях», — напишет позднее маркиз. И, без сомнения, Донасьен Альфонс Франсуа сумел пробудить в супруге жалость — особую, женскую жалость, скрепляющую союз двух половинок зачастую сильнее, чем любовь. Ибо любовь вспыхивает факелом и гаснет от вихря жизненных катаклизмов, а жалость, словно искорка, упорно пробивается сквозь тлеющие угли, не давая им потухнуть окончательно и заставляя давать тепло. Сколько раз Рене-Пелажи оставалась единственной искоркой на темном пути маркиза, единственной соломинкой, протянутой ему жизнью! Но маркиз никогда не признавал этого, скорее просто не замечал и воспринимал заботы Рене-Пелажи как должное. Даже смерть новорожденного первенца не произвела на него никакого впечатления: он вздохнул, развел руками и тотчас забыл об этом, поглощенный единственной мыслью — поскорее вырваться в Париж, где, по словам одного из современников маркиза, «всему находят оправдания — даже пороку».
     Когда через год долгожданное дозволение было получено, де Сад вновь устремился в вихрь парижских наслаждений, и Рене-Пелажи, чья любовь к супругу постепенно превращалась в слепое обожание, ни в чем ему не препятствовала. Неизвестно, как бы повернулось дело, если бы на пути маркиза не встала его теща, мадам де Монтрей. Наблюдая, как сквозь пальцы зятя утекают любые попавшие к нему в руки деньги, как он с легкостью раздает долговые расписки, и как дочь, чье здоровье по-прежнему оставляло желать лучшего, потакает ему во всем, мадам де Монтрей решила в одиночку вразумить зятя. Разумеется, она не претендовала полностью изменить аристократические привычки маркиза, как то: заводить любовниц среди статисток из Оперы, содержать «маленький домик», играть в карты… Но развлечения, выходившие за рамки традиционных и порождавшие «нехорошие слухи» необходимо было пресечь.
     За сопротивление его привычкам и пристрастиям, а также за решимость противостоять его «образу мыслей» де Сад возненавидел тещу. В письме из Венсеннской крепости, написанном в ноябре 1783 года, де Сад изложил на бумаге свои знаменитые принципы: «Вы утверждаете, что мой образ мыслей не может быть одобрен. Но мне-то что до этого? Тот, кто намеревается мыслить так, как хотят от него другие, поистине сумасшедший. Мой образ мыслей — это плод моих размышлений, он порожден моим образом жизни, моей природой. И я не в состоянии его изменить; если бы я это сделал, это был бы уже не я. Сей образ мыслей, столь вас во мне возмущающий, является единственным моим утешением; он облегчает мои страдания в тюрьме, доставляет мне все радости существования, и я дорожу им больше, чем собственной жизнью. Не мой образ мыслей делает меня несчастным, а образ мыслей других людей». Соглашалась ли Рене-Пелажи с «образом мыслей» супруга? Разумеется, нет; но ему она прощала все. Тем более что он, инстинктивно ощущая ту грань, переход за которую мог оказаться роковым, и не старался приобщить ее целиком к своей философии, особенно в той части, которая касалась религии. Постоянно доказывая небытие Бога, маркиз не стремился убедить в этом Рене-Пелажи, чья набожность была искренней и вряд ли выдержала бы такое испытание. Наверное, она даже молилась за него.
     Тем временем де Сад отправился в Прованс, в свой любимый замок Ла Кост в сопровождении очередной любовницы, актрисы Бовуазен, которую ничтоже сумняшеся выдал за свою жену. Обман, конечно же, раскрылся, разразился очередной скандал, гасить который пришлось все той же мадам де Монтрей, ибо Рене-Пелажи вновь ждала ребенка, и следовало скрыть от нее и истинные цели «деловой поездки» супруга, и бесславное ее завершение. Поэтому, когда Донасьен наконец явился к семье в Эшофур, жена встретила его восторженно, а теща сдержанно: сильная привязанность дочери к супругу мешала ей высказать зятю все, что она думала о его поведении и о его постоянно возрастающих расходах. Не желая омрачать дочери радость, мадам де Монтрей занялась поиском денег для уплаты долгов Донасьена, дабы не пришлось трогать причитающийся супругам капитал. А вскоре — 27 августа 1767 года — у четы де Сад родился сын, названный Луи-Мари.
     Ни рождение сына, ни смерть графа де Сада, случившаяся в январе 1767 года, не повлияли на нрав Донасьена. А ознакомившись с завещанием графа, Донасьен и вовсе пришел в ярость: отец оставил ему одни долги! Не имея никакого желания платить, он продолжал метаться в поисках удовольствий, зачастую не поощряемых ни законом, ни обществом. Из-за плохо пролеченного венерического заболевания, о котором он скорее всего также не нашел нужным сообщить супруге, у него возникли болевые ощущения при семяизвержении; — болезнь, однако, стала для него еще одним источником уверенности в неповторимости собственного «я». «Вряд ли кто-нибудь сумеет понять его, ведь, как известно, никто вокруг, кроме него, такой болезнью не болели», — писал он. Вскоре маркиз принял на вооружение еще одну аксиому, неоднократно повторенную им как в письмах, так и в романах: мы не в силах бороться со страстями, дарованными нам природой, а потому, выпуская наружу наши страсти, мы всего лишь следуем природе, и никто не вправе нас за это осуждать.
     Но соглашалась с ним только Рене-Пелажи. Вовлеченная, так или иначе, в круговерть жизни маркиза, она уже не могла вырваться из этого заколдованного круга, и вскоре она уже не мыслила себя отдельно от супруга. Он словно околдовал ее своими вольными манерами, фонтанами красноречия, свободой рассуждения о материях, о существовании которых она даже не подозревала. Слово всегда было главным оружием маркиза: девицы, которых де Сад часто нанимал не столько для утех физических, сколько для изощренных пыток словом, не жаловались на него в полицию, опасаясь, что все, чем грозил им страшный клиент, окажется правдой. Если бы де Сад на самом деле занимался вивисекцией или убивал свои жертвы и шпиговал их трупы салом, как утверждал недруг маркиза и его конкурент по перу Ретиф де ла Бретон, эти поступки вряд ли ускользнули бы от бдительного ока полиции. Но пока полиция ограничивалась наблюдением, мадам де Монтрей следовала ее примеру, а Рене-Пелажи обожала мужа.
     Так называемое Аркейское дело, о котором написали все газеты, скорее всего, открыло глаза Рене-Пелажи на пристрастия ее супруга. Суть дела состояла в том, что 3 апреля 1768 года, в Пасхальное воскресенье, де Сад нанял якобы для работы некую Розу Келлер и увез ее к себе в маленький домик. Там, по словам жертвы, он привязал ее к кровати, высек плетьми, изрезал ее тело ножом, залил порезы расплавленным воском, а потом дал какую-то мазь и велел намазаться ею. Каждый раз, как жертва пыталась сопротивляться или закричать, он грозил зарезать ее и закопать тело в саду. Когда же, наконец, он успокоился и ушел, заперев за собой дверь, Роза Келлер сумела открыть окно, и, используя простыню вместо веревки, выбралась из дома — и побежала в полицию. Лакей маркиза попытался догнать ее, крича, что хочет заплатить ей, но она ему не поверила. Полиция завела дело на маркиза де Сада.
     Знала ли об этом Рене-Пелажи? Скорее всего, инцидент вновь попытались скрыть от нее, отправив в Эшофур «подышать воздухом»: мадам де Сад снова была беременна. Газеты широко освещали подробности Аркейского дела, причем самые невероятные, но семья зорко следила, чтобы ни одна из таких газет не попала в руки домоседки Рене-Пелажи. Донасьен Альфонс Франсуа, по обыкновению, не чувствовал за собой никакой вины, а потому оставался в Париже и продолжал предаваться привычным развлечениям. В чем, собственно, его обвиняют? Публичная женщина продавала свое тело, он за него заплатил, следовательно, имел право делать с ней все, что ему хотелось. А если она сбежала, не взяв денег, он здесь ни при чем. «Совершенно нельзя понять, отчего какой-то чиновник вбил себе в голову, что, делая тайные ужасы либертинажа достоянием широкой публики, он радеет о благе общества. Неужели сей чиновник считает, что можно увязать религию и законы приличия, полностью противоречащие либертинажу, с оглаской всевозможнейших пороков? Напротив, следует сурово карать тех злосчастных публичных женщин, которые оказались настолько глупы, что решили разоблачить свои пороки перед судьей, ибо разоблачая сии пороки, они совершают ошибку не только по отношению к самим себе, но и развращают судью, который их слушает, а также публику, ибо судья придает их показания огласке», — писал де Сад.
     Согласись Донасьен поступиться своими достаточно сомнительными принципами, скандал бы замяли, ибо в своих показаниях Роза Келлер явно преувеличила нанесенный ей ущерб: если бы с ней действительно обошлись так жестоко, как она говорила, она не сумела бы вылезти из окна второго этажа и примчаться в полицию. Но Донасьен вины за собой не признавал, принципами поступаться не хотел, а потому по приказу короля угодил в крепость Сомюр, откуда его перевели в отдаленную крепость Пьер-Ансиз. Приказа о заточении добилась мадам де Монтрей: она не хотела публичного суда, где станут склонять имя супруга ее дочери и отца ее любимого внука. А вскоре де Саду выхлопотали королевскую оправдательную грамоту, полностью освобождавшую его от наказания, и отпустили на свободу — при условии, что он немедленно удалится к себе в Ла Кост.
     Деваться было некуда, и Донасьен отбыл в Прованс, предоставив теще заботы о внуке, а жене хлопоты по удовлетворению кредиторов. Следом за Донасьеном полетела молва, породившая легенду о маркизе-живорезе, мерзавце, который пользуясь аристократической вседозволенностью, издевался над бедной женщиной. Пока Донасьен пережидал скандал в Ла Косте, 27 июня 1769 года в Париже у него родился второй сын, названный Клодом Арманом. Впрочем, это событие произвело на него гораздо меньшее впечатление, нежели долгожданное сообщение о том, что он совершенно свободен. И хотя Рене-Пелажи с нетерпением ждала его домой, де Сад на радостях отправился в путешествие по Голландии, славившейся тем, что запрещенные во Франции сочинения там печатались открыто. Поэтому многие полагают, что он ехал туда не с пустыми руками, а с рукописями своих первых эротических сочинений. Фактов, подтверждавших эти предположения, не имеется — кроме одного: маркиз сам оплатил свое путешествие, что при его вечной нужде в деньгах кажется по меньшей мере странным.
     Но когда бы де Сад ни возвращался, Рене-Пелажи всегда с радостью встречала его. Сейчас же, когда маркиз в третий раз стал отцом — у него родилась дочь, названная Мари-Лор, — она робко надеялась, что он, наконец, образумится и начнет делать подобающую в его возрасте придворную карьеру, что, по ее представлениям, позволит ему жить дома, и ему более не будет грозить тюрьма. Но спокойствие маркиза было лишь затишьем перед бурей, вызванным отсутствием денег: имея на руках трех внуков, теща наотрез отказалась оплачивать малопристойные развлечения Донасьена. Тогда разочарованный маркиз, забрав жену, детей и гувернантку, отбыл в Ла Кост: жизнь в провинции была не в пример дешевле. К тому же он надеялся продать кое-что из имевшихся у него обширных земельных владений, чтобы расплатиться с наиболее срочными долгами.
     В Провансе Рене-Пелажи ожидало самое тяжкое испытание, которое только мог уготовить ей супруг. И которое она сотворила собственными руками. Рене-Пелажи пригласила в Ла Кост свою очаровательную сестру Анн-Проспер — подышать воздухом и помочь по хозяйству.
     Впрочем, роман де Сада с Анн-Проспер принадлежит к разряду апокрифов, ибо прямых документов, подтверждающих его, нет: то ли семья Монтрей сумела их уничтожить, то ли их не было вовсе. А косвенные свидетельства всегда можно трактовать по-разному, поэтому целый ряд садоведов утверждают, что романа этого не было. А если и был, то не было путешествия де Сада в обществе Анн-Проспер в Италию. Или роман был, но всегда оставался платоническим. Тем не менее, первая — и единственная семейная — поездка в Ла Кост поставила Рене-Пелажи перед проблемой: как любить Донасьена Альфонса Франсуа и остаться в согласии сама с собой? Глухая стена перегородила душу Рене-Пелажи: по одну сторону — Донасьен Альфонс Франсуа, а по другую — все остальные, включая детей. Но место, которое занимал в ее сердце Донасьен Альфонс Франсуа, оказалось больше закутка всех остальных.
     Рене-Пелажи — единственная, кто всегда выступает на его стороне. Поддержит она маркиза и летом 1772 года, когда возникнет еще одно знаменитое — Марсельское — дело, открытое на основании жалоб четырех марсельских проституток, обвинивших де Сада в попытке их отравить. Де Сад накормил их конфетами со шпанской мушкой, афродизиаком, передозировка которого действительно может привести к язве желудка и летальному исходу. Девицы не знали о шпанской мушке, а де Сад переусердствовал с дозировкой; к счастью, все обошлось, и девицы отделались рвотой и тяжелым расстройством желудка. Но марсельские судьи, еще не забывшие громкое Аркейское дело, обвинили маркиза в отравлении и содомии, и приговорили к смертной казни через отсечение головы. 12 сентября 1772 года в Экс-ан-Провансе приговор был приведен в исполнение... заочно — за отсутствием преступника казнили его чучело. Заочная казнь означала гражданскую смерть казненного, то есть состояние Донасьена Альфонса Франсуа переходило под управление жены, а детей передавали под опеку ее семьи. Первое маркиза возмущало, со вторым он готов был согласиться. А пребывать в бегах де Саду уже порядком надоело.
     Стараниями тещи маркиза арестовали, когда он проживал в Савойе, и отправили в расположенную в Альпах крепость Миолан. И перед Рене-Пелажи встала дилемма — с кем идти дальше: с эгоистичным, себялюбивым и ни на кого не похожим супругом, или поддержать мать, вставшую на сторону семейной чести? Впрочем, дети маленькие, и об их будущем Рене-Пелажи не думает: слишком много забот сегодняшних. Не в силах справиться с запутанными делами Донасьена, она просит мать взять в руки управление имуществом супруга. И за те несколько лет, которые мадам де Монтрей управляет владениями зятя, состояние семьи де Сад изрядно преумножается: теща старается не для зятя, но для внуков. А мадам де Сад, освободившись от лишних хлопот, бросается спасать мужа. Понимая, что денег на подкуп охраны ей не раздобыть, она, облачившись в мужской наряд, отправляется в Савойю. Но ни пробраться в крепость, ни вызволить маркиза, ни даже добиться свидания с ним ей не удалось. Огорченная, она вернулась домой в слезах. А де Сад сам сумел устроить себе побег: 1 мая 1773 он вылез из окна отхожего места и очутился на свободе.
     Маркиз перешел на положение нелегала, а Рене-Пелажи стала его верной спутницей. Не в смысле следования его примеру, а в смысле помощи: раздобывания денег, поиска нужных вещей и книг. И даже поставки женщин для утех неуемного эротического экспериментатора. Ибо поскитавшись по Югу Европы, де Сад под покровом темноты вернулся к себе в Ла Кост и затаился в стенах любимого замка, и верная Рене-Пелажи стала мостиком, соединявшим островок де Сада с большим миром. Скорее всего, именно она анонимным письмом предупредила маркиза о грозящем налете жандармов, и тот успел скрыться. Почему анонимно? Из духа противоречия маркиз мог просто не поверить супруге: он вообще не любил с ней соглашаться. Откуда она узнала о готовящемся визите в замок жандармов? Возможно, из писем мадам де Монтрей, которую по-прежнему не покидала мысль упрятать зятя куда-нибудь подальше. Полиция отбыла в Париж ни с чем, Донасьен Альфонс Франсуа вернулся в замок, а Рене-Пелажи принялась за уборку.
     Понимая, что теща не успокоится, пока вновь не увидит его за высокими прочными стенами, де Сад решил отправиться в Италию. Разумеется, один. И, разумеется, ему для этого нужны были деньги. Мадам де Сад принялась распродавать серебряную посуду. Надеялась ли она в душе, что супруг возьмет ее с собой? Не исключено. Хотя умом она давно уже поняла свою роль при господине маркизе: верная и преданная служанка. Или все же друг? Возможно, она надеялась заслужить в глазах де Сада сей почетный титул. А собственно супружеские отношения постепенно отходили в прошлое, ибо супруг пребывал то в бегах, то в заточении.
     Тем временем мадам де Монтрей добилась у нового короля Людовика XVI приказа об аресте зятя, идентичный прежнему, только с новой подписью. А Рене-Пелажи, словно околдованная, упорно твердила: «Супруг мой ни в чем не виновен, моя мать клевещет на него». Что заставляло ее слепо повиноваться — любовь или жалость? Стремление убедить мужа, что он не одинок? Благодарность за раскрывшиеся перед ней бездны человеческого сознания? Передавшийся от супруга мятежный дух? Страх перед постоянно окружавшим Донасьена хороводом любовниц и продажных женщин, которые могли заставить его забыть о ней? Или же чувство долга, ответственности за человека, данного ей в мужья 17 мая 1763 года в церкви св. Марии Магдалины? Наверное, и то, и другое, и третье…
     Иначе как объяснить, что, когда заскучавший в бегах де Сад решил вернуться в Ла Кост, Рене-Пелажи приняла активное участие в создании «домашнего борделя» для фантазий мужа и вместе с ним искала будущих «актеров» эротического театра, которых нанимали под предлогом нехватки слуг в замке? Семеро новых слуг — подросток, взрослая девица и пятеро девушек-подростков — ощутимый удар по господскому кошельку, даже когда кошелек полон. Но если денег все равно нет, какая разница, что кроется за этим «нет» — большие или маленькие суммы? А как и откуда эти суммы возьмутся потом, де Сад не беспокоился. Для этого у него была жена — иначе, зачем было ему жениться по расчету? Впрочем, открыто эту мысль он выскажет Рене-Пелажи позднее…
     Запершись в любимом замке, де Сад принялся воплощать в жизнь свои болезненные эротические фантазии; супругу из этих опасных для здоровья «представлений» он исключил. Но через пару месяцев фантазматический спектакль маркиза де Сада подошел к концу, а если бы не содействие Рене-Пелажи, то, вероятно, закончился бы еще раньше. Одной из девиц удалось бежать, оргии за стенами Ла Коста перестали быть тайной, и семьи девочек-подростков подали жалобу на де Сада, обвинив его в похищении детей и насилии. Выпутываться из неприятной истории де Сад предоставил супруге, и Рене-Пелажи принялась срочно размещать девочек в монастырях — до тех пор, пока на их теле не исчезнут следы жестокого обращения.
     А господин маркиз, почуяв угрозу очередного ареста, вновь отбыл в Италию, где его ожидали красота ландшафтов, легкость бытия и сладострастие.
     Почти год маркиз наслаждался красотами Италии, в то время как Рене-Пелажи боролась с кредиторами, охраняла Ла Кост и наскребала денег, чтобы посылать их ветреному супругу. О детях по-прежнему заботилась мадам де Монтрей, ибо служение супругу забирало у Рене-Пелажи все силы и все время. Наконец, господин маркиз прибыл в Ла Кост, и жена его немедленно убедилась, что все начинается сначала. Опять девочки, «домашний бордель», разъяренные родители и… деньги, деньги, деньги! На выплаты жалованья, на подкупы, на книги, в конце концов… О себе Рене-Пелажи давно уже не думала, и когда маркиз объявил ей о своем желании ехать в Париж, она безропотно повиновалась, хотя и понимала, что там его могут немедленно арестовать. Но Донасьен привык прислушиваться только к голосу собственных капризов. Результат — в феврале 1777 года прибывший в столицу Донасьен Альфонс Франсуа де Сад арестован и на основании королевского указа об аресте без суда и следствия (пресловутого «письма с печатью», lettre de cachet) препровожден в Венсеннский замок и заперт в камере № 11. До марта 1790 года, когда «письма с печатью» будут отменены и де Сада наконец отпустят на свободу, он успеет побывать узником не только Венсенна, но и Бастилии.
     Для Рене-Пелажи началась пора суровых испытаний: став заключенным, господин маркиз оказался еще большим тираном и себялюбцем, чем был прежде. Отчаянные усилия жены угодить ему зачастую встречались бранью, ледяной критикой и надменным окриком. Слово — главная сила господина маркиза. Слова в письмах его Рене-Пелажи нередко обжигали супругу, словно удар кнутом. Ее служение заключенному маркизу стало буквально подвижничеством. «Пусть другие откроют ей глаза, а затем я объясню ей, что к чему. И все же: как можно быть столь доверчивой? А может, она просто прикидывается? Этого я понять не могу. Ибо, в конце концов, она должна была бы видеть, знать, убедиться самой, что все, что говорят о ее муже, вовсе не является клеветой!» — в сердцах писала мадам де Монтрей.
     Чтобы иметь возможность помогать супругу, Рене-Пелажи селится в Париже. Каждый день ее заполнен до отказа: написать Донасьену, собрать ему передачу, выполнить заказ, прочитать полученную от него рукопись и высказать свое мнение (желательно, чтобы не вызвать раздражения автора). Она — адресат многочисленных посланий маркиза, его страстного монолога в письмах, создававшегося на протяжении тринадцати лет. Маркиз отвечал ей, требовал, грозил, мог в каждой строчке выразить свое возмущение. Одержимый одной-единственной мыслью — вырваться на свободу, он не считал нужным скрывать ни свои мысли, ни поступки: «Не стоит портить себе кровь из-за добродетелей, ибо во всем, что касается этих вещей, мы не властны выбирать, не властны иметь тот или иной вкус, и, следовательно, присоединяться к тому или иному мнению, как не вольны мы стать рыжими, коли природа создала нас брюнетами. Вот моя извечная философия, и я от нее не отступлю».
     Угрозы лишить себя жизни («…я чувствую, что долго не протяну») у Донасьена Альфонса Франсуа сочетались с требованиями прислать «без промедления» (а также «немедленно», «незамедлительно» и т.п.) те или иные вещи: «Умоляю вас, в ожидании того благословенного дня, когда я освобожусь от ужасных мучений, в которые меня ввергли, договоритесь о свидании со мной, о дозволении писать чаще, чем сейчас, о разрешении для меня совершать небольшую прогулку после еды, что, как вы знаете, важнее для меня, чем сама жизнь, и выслать без промедления вторую пару простыней». Воистину, черный юмор…
     И так во всем — все на пределе, все самое-самое… Составляя меню, не забывал распорядиться, чтобы все было «свежайшим». Требуя на обед суп-потаж, писал: «Вкусный суп-потаж. Далее я не стану повторять эту фразу, но суп-потаж всегда должен быть свежайшим и вкусным, как утром, так и вечером». Птица должна была быть «непременно сочная», как и «телячьи котлетки», а артишоки непременно «нежные». «Страдания Донасьена Альфонса Франсуа «не поддаются описанию»: так, как поступили с ним, «не поступали еще ни с кем». А поэтому ему следует присылать все только самое лучшее: «лучшую розовую воду, самую нежную и самую дорогую, какую можно найти в лавке», «губки самые лучшие, что можно достать», и т.д., и т.п.
     Яростно желая узнать дату своего освобождения, де Сад видел ее в любых комбинациях цифр, которые попадались ему на глаза, и страшно гневался, когда эти цифры, осмысленные по одному ему известной системе, говорили не то, что он ожидал от них. В таких случаях Донасьен Альфонс Франсуа метал громы и молнии на голову ничего не понимавшей Рене-Пелажи. «Что же касается значков, то я ничего о них не ведаю. Будь уверен, дорогой друг, что если бы я могла сказать тебе то, что ты хочешь услышать, я не стала бы употреблять значки».
     «Не судите о нем по его письмам, но судите по делам его. Немного кротости и терпения с вашей стороны принесут узнику умиротворение и поведение его изменится в лучшую сторону», — взывала к тюремному начальству Рене-Пелажи, когда де Сада в очередной раз лишали прогулок, права переписки или свиданий за новый скандал, непристойный пассаж в письме или попытку поколотить тюремщика. В 1779 году, то есть через два года после ареста мужа, она даже сумела организовать петицию от имени кюре и нотаблей Ла Коста, где говорилось, что по отношению к своим вассалам де Сад вел себя «скорее, как отец, нежели как сеньор», что «бедные находили у него защиту», страждущие — поддержку, и каждый день его «был отмечен благодеяниями». Но петиция никого не убедила, и маркиза по-прежнему судили по поступкам, кои никак нельзя было назвать кроткими.
     За тринадцать лет заключения отношение маркиза к жене проявлялось самым непредсказуемым образом. «Властный, гневный, вспыльчивый, легко впадающий в крайность, обладающий разнузданным воображением во всем, что касается нравов, однако в жизни не совершивший ничего, что совершал в воображении, — таков я; поэтому повторяю: убейте меня или принимайте меня таким, каков я есть, ибо меняться я не собираюсь», — так характеризовал себя Донасьен Альфонс Франсуа в одном из писем к мадам де Сад. Рене-Пелажи кротко переносила непостоянное постоянство мужа, его приступы гнева, и по первому требованию бросалась выполнять его поручения. А де Сад, словно испытывая кротость и терпение своего единственного «связного» с волей, — то называл Рене-Пелажи ласковыми словами и признавался ей в любви: «мой ангел», «моя голубка», «моя лапочка», «светоч моей жизни», «милая моя подруга, я буду любить тебя, несмотря ни на что, ты навсегда останешься для меня самой лучшей и самой дорогой подругой, коя когда-либо существовала у меня в этом мире», а то осыпал ее бранью и проклинал навеки: «Вы настоящая дура <…>. Если бы только можно было и вас, и вашу омерзительную семейку запихнуть в один мешок и бросить в воду, то миг, когда бы я узнал об этом, стал бы самым счастливым из всех, кои мне довелось пережить за всю мою жизнь»…
     Положительно, гневные строки удавались де Саду лучше, именно они создают впечатление, что господин маркиз чаще ругал и проклинал супругу, нежели говорил ей комплименты. Например, в одном из писем он предъявил ей целых семь пунктов обвинений, включавших в себя и ответственность за свой арест в Париже, и участие в «извращенных заговорах и подлостях своей матери» и вовлечение в «эти подлости» «невинных детей». Все семь пунктов заведомо были ложны, но это разъяренного супруга нисколько не волновало: он «выпустил пар». А когда пар выпущен, можно и съязвить: «Настала пора и вам сделать признание, такое же полное, как и это. Присовокупите к нему свое покаяние, затем пообещайте больше не грешить, и вы попадете прямо в рай».
     Любящая и кроткая Рене-Пелажи уверяла мужа: он может «рассчитывать на нее, как на свое второе “я”». Но это заявление почему-то особенно возмутило супруга. Однако на ярость ему отвечали по-прежнему кротко и нежно: «я нисколько не желаю ни разъярить тебя, ни свести с ума; напротив, я хотела бы успокоить тебя, утешить и убедить, что ты глубоко заблуждаешься, сомневаясь во мне и предаваясь поэтому черным мыслям и тревогам; я собственной кровью готова заплатить за твою свободу, за сокращение сроков твоего заключения. Каждая фраза, где ты высказываешь сомнение в моем сердце, разит меня словно удар кинжала». Мадам де Сад прощала мужу любые оскорбления; она искренне страдала, когда ее в очередной раз упрекали в том, что присланный ею ликер оказался нехорош, а бисквит — невкусен. После таких заявлений она, сбиваясь с ног, мчалась на поиски то больших и остро заточенных перьев «Грифон», то очередной книжной новинки…
     Когда господин маркиз не знал, чем себя занять, он, по словам Рене-Пелажи, принимался забивать себе голову всяким вымыслом и, в частности, осыпать придирками супругу.
     — Она пришла к нему в белом платье и красиво причесанная? — А для кого она, скажите на милость, вырядилась? Для меня, говорите? Не верю! Для вас, мадам де Сад, примером в одежде должна служить шестидесятилетняя женщина. — Ах, вам еще далеко до шестидесяти? Но вы разве забыли, что мои несчастья сделали нас ближе к тем, кто старше нас, они и только они должны служить нам образцом нашего поведения и манеры одеваться!
     — Как она посмела прийти к нему потная и растрепанная? — Что? Так она шла пешком, как какая-нибудь лавочница или уличная проститутка! — Ах, она хотела прогуляться? — Извольте отправляться на прогулку в парк! А ко мне я запрещаю вам ходить пешком! Если вы еще раз явитесь ко мне в таком виде, клянусь, что никогда больше не покину свою комнату для свидания с вами, пока буду жив!
     — Моя слабость не позволяет мне ухаживать за собой, а потому поторопитесь прислать мне слугу. — Вы говорите, это не от вас зависит? — Так вот, сударыня, постарайтесь уяснить, что когда я имел честь жениться на вас, то сделал это вовсе не для того, чтобы ухудшить свое материальное положение, а напротив, чтобы его улучшить.
     — Вы берете уроки игры на гитаре? Не лгите мне, я знаю, чему этот негодяй-учитель вас учит!
     — Вы хотите перебраться жить к мадам де Виллет? — Говорите, так вам обойдется дешевле? Не смейте экономить на моем имени! Вам разве не известно, какая репутация у ее мужа? Или, может, вам надоело спать в одиночестве?
     — Как, Лефевр, тот самый проходимец, что служил у моего дядюшки-аббата? — Говорите, наняли его в услужение? Не верю! Не смейте лгать мне, сударыня, вы взяли его в дом совсем не для этого!
     Уставшая от его вспышек ревности и откровенной грубости, мадам де Сад сменила место жительства: она поселилась в монастыре Сент-Ор, куда без специального дозволения не могла пролететь даже муха.
     Но супруг всегда мог найти повод для недовольства. Одним из таких поводов являлись дети, точнее, их местонахождение и воспитание: дети жили и воспитывались у бабушки де Монтрей, а значит, из них должны были получиться новые Монтреи. Де Сад никогда не задумывался о том, что частые письма, поиски «наисвежайших» продуктов, книг и прочих вещей, которые он заказывал и требовал немедленно, не оставляли Рене-Пелажи времени на детей. Да и денег у нее для обустройства дома, где можно было бы дать детям достойное воспитание и образование, тоже не было: доходы съедали кредиторы, у которых маркиз до своего заключения успел сделать займов на многие тысячи ливров. Содержание господина де Сада также обходилось недешево. Но в сферу интересов де Сада подобные размышления не входили, хотя в глубине души он, безусловно, сознавал, что если бы Монтреи не взяли на себя заботу о детях, жена не смогла бы каждую минуту своего существования посвящать любимому супругу. Жена была для де Сада то «дорогая и божественная подруга», «давний друг души», все, что у него осталось на земле, то — «перестаньте болтать, это меня утомляет», «возможно ли быть более бесстыдной, коварной и лживой?» и т.д. и т.п. Недовольство «болтовней» жены у де Сада, похоже, возникало всякий раз, когда та сообщала ему не те сведения, которые он надеялся найти в ее письме, и со временем Рене-Пелажи, получив очередную гневную отповедь, нередко переставала затрагивать вызвавшую великое возмущение тему.
     Письма де Сада часто проверяли тюремные цензоры, и иногда он и Рене-Пелажи писали друг другу лимонным соком между строк, чтобы текст можно было прочесть только нагрев бумагу. Однако буйный нрав маркиза не был приспособлен к таинственности, преисполненный эмоций, он осыпал бранью цензоров: «соглядатай, коему дают кромсать мои письма», «бумагомаратель, презренное животное, приобретенное нашими палачами для умножения наших мук». Круг чтения де Сада всегда был чрезвычайно широк, чтение на которое де Сад отводил все больше и больше времени, спасало его от праздности и тоски, тем более что верная Рене-Пелажи всегда была готова обсудить прочитанную супругом книгу. Она стала первым ценителем пьес, написанных де Садом в Венсенне. «Я буду читать все, что выходит из-под твоего пера, — писала она, — но я не могу быть беспристрастной, а потому не могу судить верно». Книги помогали де Саду при его работе над собственными сочинениями. «Что, по-вашему, я должен делать без книг? Для того чтобы работать, нужно находиться в их окружении, в противном случае невозможно сочинить ничего, кроме волшебных сказок, а к этому у меня нет таланта», — писал маркиз жене, заказывая очередной труд.
     Тем временем обстановка в стране накалялась. Выборы в Генеральные Штаты, собрание трех сословий, не созывавшееся с 1614 года, пробудило общественную активность. 5 мая 1789 года в Версале долгожданные Генеральные Штаты начали свою работу, а 14 июля восставшие парижане взяли оплот деспотизма — Бастилию. Правда, де Сада в ней к тому времени уже не было — его перевели в Шарантон, приют и лечебницу для умалишенных. Впрочем, у кого были деньги, даже там мог устроиться вполне неплохо.
     Революция стала последней каплей, сломившей Рене-Пелажи. Безмерно уставшая, напуганная революционным кипением и выплеснувшимся наружу атеизмом, она восприняла происходящее как крушение всех своих надежд. Все время, которое она безответно помогала супругу переносить тяготы заключения, она в глубине души надеялась, что, быть может, когда-нибудь сумеет обратить Донасьена Альфонса Франсуа к Богу. Только в милосердии Господа Рене-Пелажи видела спасение от нарастающего вихря; долгое проживание в монастыре лишь укрепило ее в исполнении религиозных обрядов. Если прежде ей приходилось противостоять все возраставшему буйству Донасьена Альфонса Франсуа (во время их кратких свиданий в Бастилии он даже набрасывался на нее с кулаками), то теперь буйствовал весь окружавший ее мир. И, затворившись в обители, она прекратила писать супругу и наотрез отказалась исполнять его повеления. И вскоре подала в суд прошение о раздельном проживании с де Садом. Просить развода она не могла — даже тогда, когда Французская Республика официально его разрешила. По ее мнению, браки заключались на небесах, а значит, только небеса могли их расторгать. Но видеть своего супруга она более не могла. Внутри что-то сломалось, стена рухнула, усыпав душу обломками былого. Рене-Пелажи всегда действовала решительно — и когда приняла маркиза таким, какой он есть, и когда отвергла его — таким, каким он есть. Отношение окружающих к ее супругу Рене-Пелажи никогда не интересовало.
     2 апреля 1790 г., Донасьен Альфонс Франсуа де Сад вышел из Шарантона на свободу. В этом же году Рене-Пелажи рассталась с супругом. На основании брачного договора суд обязал де Сада вернуть бывшей супруге ее приданое, но так как денег у де Сада не было, Рене-Пелажи согласилась получить в счет приданого ипотечное право на имущество, принадлежавшее ее супругу, при условии, что он станет выплачивать ей ежегодное содержание в сумме четыре тысячи ливров. Вот они, эти несчастные четыре тысячи! Донасьен Альфонс Франсуа быстро понял, что у Рене-Пелажи не хватит ни сил, ни мужества требовать с него означенные деньги, а значит, их можно не платить. И он не выплатил их ни разу.
     На этом история мужчины по имени Донасьен Альфонс Франсуа и женщины по имени Рене-Пелажи завершилась. Дальше каждый из них пошел своим путем. Рене-Пелажи — к благотворительности, умиротворению и упокоению. Донасьен Альфонс Франсуа — к сомнительной известности, упокоению в Шарантоне и славе одного из величайших столпов противоречивой и яркой эпохи Просвещения.
 

На первую страницу Верх

Copyright © 2008   ЭРФОЛЬГ-АСТ
e-mailinfo@erfolg.ru