Детка, что ж ты кофий-то не пьешь? Остыл уже... Иль прибрать? — появилась из-под высокого стола крошечная старушенция в сероватом халатике.
— Не надо, я другой возьму и перемешаю, — рассеянно ответила молодая женщина и посторонилась, пропуская старушку между столом и собой.
— Ничего, ничего, не бегай, — кивнула старушка и шустро завозила сизую тряпицу по нижнему ярусу стойки, — ты не грусти, вон утречко-то какое, прям лето...
— Угу, — отозвалась сверху женщина, — и всюду жизнь.
— Жизнь, жизнь, — подтвердила старушка, поднимаясь на цыпочки — промыть верхний ярус.
Глаза их встретились.
— Ой! — прошептала старушка. — Что это с тобой?
Женщина пожала плечами, не по-летнему укутанными в оренбургский платок, и не сказала.
— Ох, что ж они, мерзавцы, делают, ох, беда какая... Твой, что ли? — еще тише зашептала старушка, сострадальчески остановив голубенькие глазки на лилово-черных скулах молодой женщины.
— А то чей же, — полноценным голосом ответила молодая женщина и отпила полстакана.
— Ай-яй-яй... А кто он у тебя? — не в силах сойти с шепота, в большом волнении, старушка сунула тряпицу в карман передничка.
— Алкоголик.
— Наш, заводской?
— Нет, писатель...
— Да ври... — изумилась старушенция и хихикнула.
— Да не вру, — усмехнулась молодая женщина, которой понравилось старушкино удивление.
— Как фамилия-то? — нарастало недоверие.
— Бабушка, мы же не в околотке... Не Пушкин.
— Защищаешь? Эх, вы, дуры молодые... Посмотри на себя: хорошенькая, пригожая, даже волосики не красишь, губки бантиком свои, что ж подставляться? Да их, сволочей, как собак нерезаных, ты только свистни — всякие набегут, годы-то твои какие! — разгоралась старушка, возвышая голосок. На коричневых щечках сурово множились морщинки.Резко потянуло хлоркой. Молодая женщина принюхалась и обернулась. Вошел некто, зашаркал к буфету. Старушка замерла.
Из-за прилавка, где уже вовсю шипел трехведерный электросамовар, донесся счастливый визг.
— Манечка, жених пришел! — большая фианитово-гидроперитная буфетчица, включаясь в утреннюю игру, кинулась раскладывать булки, салаты, вареные яйца, дескать, гость дорогой пришел, невиданный.
Молодая женщина разглядела вошедшего и с облегчением отвернулась, и отпила еще глоток холодного кофе.
Тот, кто вошел в вестибюль бассейна, был известен всем жителям этой улицы: дежурил в любую погоду близ мусорных ящиков в вечном ожидании небитой стеклотары. Всегда был в рваном плаще бывшего цвета и фасона, в лаптях с галошами, в треухе, в щетине, в соплях и с улыбкой.
Дверь за собой он аккуратно затворил, воздух остановился, хлоркой больше не тянуло. На весь бассейн из-за буфета визжало и аукалось под малахитовыми сводами:
— Петруня!!! Чай подан! Проходи, драгоценный! Когда свадебка-то? — развлекалась буфетчица.
— Н-нет уж, Зинаида ясная, я пока так погуляю, мне пока не к спеху, — солидно отвечал мужчина, широко шаря в карманах, будто бы там деньги.
— А то мы тут Манечке фасон под венец выбираем, и так прикинем, и эдак, а она девушка с капризами, всё не по нраву. Уж не знаем, как еще разбиться. — Зинаида щедрой рукой налила полстакана желтоватой мути и протянула Петруне.
Хорош чаек, спасибочки, — ответствовал посетитель, хлюпнув пористым носом, и выпил.
Подбоченясь, Петруня поворотился к залу — и увидел оренбургский платок. Позыркал вдоль-поперек, попричмокивал. Молодая женщина смотрела на его пустой стакан.
— Не презирай, дамочка! — развязно уронил Петруня.
— Не туда пялишься, милок, спохватилась Зинаида, — ты ж Манечке обещал! Припомни, дружище! А уж она-то тебя полюбит, да как полюбит! А, Манечка, хочешь замуж!
— Тьфу, окаянная, — потемнела Манечка и с усердием повела тряпку по столам, не оглядываясь на молодую женщину. — Чтоб тебя твой Васька учил почаще...
— Мань, а Мань! — набирала высоту буфетчица. — Твой-то нынче задумчивый, а вчера ведь точно обещал. Заберу, говорил, от вас Марию, и всё тут. Петруня, ты передумал?
Петруня продолжал дерзить: то на цыпочки поднимется, словно он тоже в лодочках на каблучках, то по броюху себя побьет, то округлости себе ладонями нарисует.
Старушка укрылась за дальней колонной, тереть уже нечего, всё сияло и пованивало хлоркой. За стеной стоял свеженалитый бассейн.
Молодая женщина повернулась к выходу.
— Женщина-а! — пискнула Зинаида. — А за кофе?
— Я плачу, — встрял Петруня.
— А я торчу, — огрызнулась Зинаида. — Ты за себя-то платил хоть раз, женишок?
— Ты... не надо, Зинуля, — робко появилась из угла Манечка. — Тебе за чай? Так я дам...
— Да пошли вы со своим чаем! — в полный голос заорала Зинуля. — Она даст! Держите меня! Женщина!!!
Посетительница подошла вплотную к буфету и положила на блюдечко червонец. И сразу отступила, явно не собираясь ждать сдачи.
— Ах ты... — остановилось дыхание у Зинули. — Да ты... Мне лишнего не надо! У меня всё есть!
— Я вижу, — сказала молодая женщина.
— Бабы, вы что? — не понял Петруня. — Моя вот старуха покойница никогда...
— Да заткнись ты! Не было у тебя никакой старухи! — отмахнулась Зинуля.
— Это за мой кофе сегодня и за его чай вперед, — сказала молодая женщина. И пошла к выходу. В дверях стояла заплаканная Манечка.
— Ты, детка, прости меня...
— Всюду жизнь, — улыбнулась женщина. — Я в аптеку за примочкой. Пока, Манечка.
— Подожди... А что тебе писатель-то сказал? — очень тихо, отваживаясь на невозможное, спросила старушка.
— Что у меня из-под ногтей сочится клей “Момент”.
— А... — успокоилась стародевственная Манечка. — Знаешь, был бы у меня старик, я б его каждый день чаем поила.
— Это, Манечка, всегда так поначалу кажется, — согласилась молодая женщина и вышла на сияющую улицу.
Дверь затворилась. Зинуля с Петруней вполголоса переговаривались через прилавок. Манечка поплелась тереть пустые столы.