На первую страницуВниз
 
 

Елена ЧЕРНИКОВА

 

КОГДА ЖЕ ЭТО КОНЧИТСЯ!..   

 


1.

Теперь я могу сказать всё. Много лет мохнатое чудовище держало меня за горло, вынуждая плакать в ночную подушку. Оно даже не давало мне положить подушку на хорошее место. У него соратники были.
Чудовище выползало отовсюду, где я присаживалась отдохнуть, когда шла домой. Зоопарк повсеместно: путь в змеюшник всегда был свободен, и ползучие гады с готовностью поднимали изящные головки, дабы моргнуть глазом чудовища, которое могло на секунду — из демонического кокетства — перестать быть мохнатым.
Сначала о себе, но это коротко. Я люблю человека, который сидит за решеткой. У него она своя, кристаллическая. Когда мы встретились, я тоже попала за его решетку, но меня выпустили. Хорошо выпустили, без пинка под зад, без залога, без извинений, с цветами, с чистой совестью.
Так вот — выхожу за ворота. И мне бы петь и плясать, а я даже выпить не хочу. И не курила до вечера. Я села на пригорок — там синяя река неподалеку, можно сидеть и смотреть закат. Один закат, другой закат, ну что твой маленький принц на планетке. Не помню, какая была погода днем. Во мне всё онемело. Дождь ли, град — не помню. Землетрясения — это точно — не было, поскольку почва не разверзалась, не проваливалась, и очнулась я на том же месте. Встала наконец, обернулась на клетку, подышала, чтоб сердце успокоилось, и хотела заплакать, но передумала.
Было уже темно, и в клетке спали. Я буду называть это дело клеткой, ладно? И аналогия со зверинцем, и крепость замков, и как бы кристаллическая необратимость решетки, — всё похоже, поэтому — клетка, ладно?
Я подошла совсем близко к выходу, стражников не видно было, и потрогала стену. Странная у нас тут стена: не шершава, а шелковиста, будто мастер сей архитектуры начинал дизайнером будуаров.
Стена нежная, хочется потрогать ее языком, распластаться на бархате, войти внутрь. Эротичная стена.
Я вспомнила, что здесь есть сигнализация. Завоет, закричит, ощетинится, — хлопот не оберешься. Я еще по себе помню, когда сидела. Чуть кто из посетителей забывался и трогал мою стену, раздавался чудовищный взрыв, и простодушного лакомку жуткой волной отбрасывало прямо в ту самую синюю реку, что там неподалеку. Ну у которой я сидела после освобождения... Некоторые всплывали потом. Некоторые не всплывали. А мне-то всё видно было, окна чистые, я об них порой все ногти обдирала, рвалась помочь утопающим, но прозрачность этих окон — сверхпрочная. Не вырвешься, не крикнешь, вообще ничего не сделаешь. Будто главное на свете — эта клетка, решетки, прозрачные окна, вечно промытые до блеска заботливыми ангелами с тряпками горчичной мешковины и специальными щетками.
Ну вот, пока обо мне всё. Я вышла из заведения. Он остался в заведении. Я свободна как ветер, он сидит неопределенный срок. Местный доктор сказал мне на прощание, что моего любимого могут и не выпустить никогда, если я расскажу всё про клетку, про шелковые стены и ядерные взрывы.
Но на что мне одной свобода, если мой возлюбленный сидит! И что моя свобода ему, если он боится выйти! Его, собственно, никто и не выпускает, но он боится заранее.
У него еще не все органы вырезали, над ним еще трудятся, исследуют, гипнотизируют, заставляют медитировать под скальпелем... О Боже, как страшно то, что с ним там делают! Как только я вспоминаю о его муках, я начинаю рыдать и не могу остановиться. Сутками!!! Когда человека все время режут! А он не может выйти.
Он страдает, когда его режут, но еще больше он боится еЁ. Я однажды видела еЁ красную рожу во сне. Коричневой тягучей заваркой вроде бы из чайника онА поливала его голову, лила ему эту гадость за воротник и хихикала, и хохотала, и назидала, и вообще вытворяла что хотела. А он быстро-быстро седел, и лицо становилось землистым, зеленоватым. Я спрашивала у него: почему ты так плохо выглядишь? А он, со смертной тоской глядя мне в глаза, мудро отвечал: “Жизнь научит тебя — поймешь!”
То есть он эту гадину еще и оправдывал! Я тогда проснулась в ужасе. Думаю: сон. Приснилось. Прошло дней сто, а я этот сон так помню, будто и сейчас его вижу. Значит, не сон был, а вправду поливала онА его. Польет — и уйдет куда-нибудь на минутку. Я подглядела, а онА, оказывается, ходит замки проверяет. Вдруг есть хоть одна лазеечка.
С той ночи я плачу очень часто, мне его так жаль, и я так ненавижу его гадину с чайничком. Пришло решение: или я вытащу его из тюрьмы, или сама вернусь туда. К нему. Пусть мы и дальше будем перестукиваться, пусть нам и не лечь в одну постель, — решетки мешают, но я хоть поплачу вместе с ним. Я хоть буду видеть его каждый день, я не могу без него. Другие меня уже не интересуют, потому что они тоже идут из своих точек, и я не могу идти с ними, мне остался только один отрезок пути, чтоб не возвращаться, и этот отрезок должен быть — с ним. А он — сидит в клетке.


2.

Когда мы познакомились, я страдала бессонницей. Собственно, я всегда плохо спала, потому что у меня плохое близорукое зрение. Он, напротив, умел прекрасно спать. Положит голову на подушку — и до свидания. Из любого положения. Я поначалу восхищалась, но потом поняла, что у него то же самое: если я просто не могу закрыть глаза, то он закрывает их слишком крепко. Общая беда, одинаковая болезнь. И тогда мне впервые стало его немного жаль.
Второй раз мне стало жаль его, когда он показал мне свои рисунки, эскизы и картины. Всё было усыпано опавшими листьями. Иногда появлялась животрепещущая рябь на превосходных лужах; или, бывало, тонкий ветер касался рябиновых рук, вскинутых к небу из золота бабьего лета. Люди не появлялись. Только родственники: сестра, дочка сестры; один раз — тень друга, костюмированного для медитативных съемок.
— А где люди? — удивленно спросила я, осмотрев его творчество.
— Люди пока не пришли, — удивленно ответил он, и от этих слов родился первый камень фундамента.
Я поежилась, подумала, испугалась и написала ему письмо. Вот оно.

“Оставь меня, я влюблена...” Это не к няне. Это я обращаюсь к рыжему таракану, и плакать и рыдать готова, потому что квартирных тараканов стало в три раза больше, пока я жила с тобой в лесу и читала Книгу.
Рыжие почуяли мою слабину и вышли на тропу любви. Они устроили тут такой мощный роддом, что мне даже совестно беспокоить их.
Ну что ж, ползи, рыжий. Буду созерцать. “...Непосредственное сейчас, какова бы ни была его подлинная природа, является целью и свершением всего сущего”, — сообщил мне автор Книги.
Моей любви хватило бы сейчас на всех тараканов мира, всех пауков, мух, слонов, крокодилов и бурундуков. Это помешательство. Это бессвязная картинка какой-то новой, незнакомой вселенной, опутанной золотой паутиной любви. Ни одного знакомого лица, ни единого приличного астероида, чтоб посидеть и успокоиться. Только и лететь в кромешном горячем кошмаре предчувствий и яркого, сияющего ужаса: “Возможно соприкосновение с телом!..” И еще страшнее: “Возможно, что эта красивая чужая душа не устанет и выдержит мою, и не оттолкнет. Возможно всё”.
Это невозможно.
Облака, видите ли. Мысли. Путь воды. Я медленно немею, сжимаюсь, прячусь в себя — и не нахожу там себе места. Я не умею плавать по правилам. Я боюсь, что меня опять будут убивать, потому что так всегда бывало, когда мне хотелось кого-то обнять. Бывают же такие рифмы...


3.

Впрочем, нет: один ресурс я нашла. Думала-думала, почти месяц думала (“Мысль родилась из неудачи...” — опять Книга) — и вспомнила. Вы помогли мне вспомнить.
“...Ли — это несимметричный, неповторяющийся и нерегулируемый порядок, который мы обнаруживаем в структуре движущейся воды, в очертаниях деревьев и облаков, в кристаллах изморози на оконном стекле или в камнях, разбросанных по песчаному берегу моря...”

А чего я, собственно, испугалась? Ведь я уже видела, как Вы встаете с табуретки и идете к двери, не прощаясь! Если я увижу это еще раз, то не смогу удивиться! И холодный голос я уже слыхала! И отповедь... И вообще — что такое я ? Мне гораздо интереснее Вы.
Так чего же я боюсь?
Ничего. Я хочу тебя обнять, но тебе запрещает онА.


4.

Вот и сижу под стеной. Плачу навзрыд. Вспоминаю.
Дальше я буду рассказывать очень просто, как друзьям на кухне, как будто всё это обычное дело, с любовью не связанное.
Итак, дело происходит в Москве, на самом кончике двадцатого века от Рождества Христова.
Утро. Я просыпаюсь от ласковых объятий сонного человека с черно-седой головой. Его зеленые глаза еще закрыты, но тело уже хочет меня, берет, ласкает, я успеваю проснуться и увидеть свет. Он идет из окна сквозь наше временно общее тело — синий, как чистая река, промывает нас, освобождая друг от друга.
Потом мы с открытыми глазами пьем кофе, говорим о сахаре, моем посуду, одеваемся, идем на работу. Сегодня у нас общая, интересная совместная работа. Мы должны проникнуть в дом к старому цыгану, вычурно играющему на скрипке, снять на пленку сюжет о его жизни и деятельности, записать звук — это отдельно, смонтировать и продать.
Представьте себе, дорогой читатель, что вы — большая буква А, вращающаяся вокруг своей вертикальной оси с ускорением. Вращение все стремительнее, вы уже похожи на ракету, готовую к старту в космос, вы ощущаете счастье полета, который еще не начался, но вот-вот, еще несколько секунд, ключ на старт...
И — полетели. Цыган играет на скрипке, я ему роялем подыгрываю. Любимый быстро включает камеру и наматывает всё это на пленку. Я дрожу, но играю — нетвердыми пальцами, проглатывая целые фразы, потому как не очень успеваю за цыганом, однако догоняю, музыка восстанавливается, и даже солнечный луч вдруг входит в комнату из окна и падает прямо на мои клавиши.
Красота длится минут десять, но я и потом, уже на улице, не могу отдышаться, сердце требует валидола, город вокруг нас расширяется, сумерки синеют, начинается легкая капель, и всё это так прекрасно, как будто была вот одна мечта в жизни — и только что исполнилась.
— А я сейчас узнал страшную вещь, — вдруг замечает мой любимый.
— Какую? — стуча зубами, спрашиваю я.
— Ты, оказывается, абсолютно не защищена энергетически. Ведь этот цыган тебя просто съел бы, а ты и не замечаешь... Я тебя оттуда еле увел, помнишь?
Нет, не помню. Я даже не очень понимаю, о чем он говорит. Ну не защищена, так защити, если можешь и умеешь.
— Поехали ко мне, тебя надо покормить, — говорит он, поправляет тяжелую, с видеокамерой, сумку на плече и везет меня в свой дом.
Кормит пригорелым гречневым супом. Включает какую-то потустороннюю музыку, кладет меня на диван, целует, обнимает. Я успеваю увидеть, что за окном совсем стемнело, а в воздухе потянуло металлическим запахом весны, хотя еще февраль.
Потом он читает мне чужие стихи о любви и заодно сообщает, что это такое — любовь.
— Это, — говорит он, — очень страшно. Любовь. Ведь надо соприкоснуться с другим человеком.
Тогда я не поняла, что означали эти слова. Дура, наверное. Клетка, похрустывая кристаллическими суставами, уже замыкалась вокруг, твердела, но я в неге плавала над ложем страшной любви и словно оглохла. Не поняла.
На улице я вдыхала вкусный безумный несвоевременно весенний воздух, и счастье казалось мне временем.
Вот так мы и очутились в клетке. Счастье-Время противоположно временному счастью, которое проходит. А Время идет всегда, и если уж попал — так попал! Тебя тянет сквозь все его воронки, изгибы, завихрения, а прилипчивость Времени столь абсолютна, что вырваться нельзя даже с помощью смерти.
Мой любимый, оказывается, знал это еще до встречи со мной. Но предупредить меня, что именно через него и я узнаю об этом, не удосужился. Теперь я думаю, что он просто боялся какой-нибудь обыкновенной бабской влюбленности, которая будет щелкать клешнями и откусывать мгновения наслаждения.
Поэтому меня и выставили за ворота. Поэтому и дефилирую тут между синей рекой и тюремной стеной, надеясь на чудо.
Но он не выходит ко мне. Чудовищная гадина, поигрывая хлыстом моего прошлого, ходит за мной по пятам и ухмыляется. Иногда заявляется онА, ну та, которая с чайником и коричневой мутью.
Все при деле. А я то рыдаю над рекой, то летаю на ракете взбесившейся буквы А, то хватаю за фалды какого-нибудь прохожего и пытаюсь объяснить что-то, прошу о помощи. Никто ничего не понимает, все возмущенно вырываются и убегают. Дескать, ты тут что-то постигаешь, у тебя любовь с особенностями, ну и что?


5.

Однажды раздался грохот. Я проснулась. Река течет, всё тихо, ночь, слабый ветерок. Обернулась я на тюрьму и вижу: все стены посыпались, решетки поломались, и окрестность завалена чистейшими бриллиантами, сверкающими под полной луной. Рухнула клетка и стала драгоценностями. А он — светлый, здоровый, прекрасный — стоит на бриллиантовой горе и радостно улыбается.
— Смотри, — говорит мне он как ни в чем не бывало, — как красиво получилось.
В его руках появляется фотоаппарат. Производится съемка со вспышкой. Мой любимый работает — запечатлевает действительность. Он полноценно живет.
Я вскочила и побежала к нему. По бриллиантам бежать — колко босым ногам, но все равно, мне абсолютно все равно: ведь преграды рухнули, и я должна срочно узнать, как же это произошло. Я ли высидела свой срок на берегу, он ли сломал свои стены, — что же случилось на самом деле-то?
— Отойди, — говорит он. — А то в кадр попадешь!
— Но я же люблю тебя! Теперь мы свободны!
— Дурой была, дурой и помрешь, — заметил он. — Извини, мне пора.
Похрустывая бриллиантовым гравием, он пошел в другую сторону. Разок обернулся, усмехнулся и помахал рукой на прощанье.
Я вернулась на берег синей реки. Ко мне подошла моя гадина и присела рядышком. По-семейному так, по-дружески. С другой стороны присела онА, которая раньше с чайником бегала, помните?
Сидим втроем. Я молчу. Им надоело, они достали большие мешки и пошли собирать драгоценные камни, оставшиеся на месте бывшей тюрьмы. Порядочек наводят. Всю ночь трудились, и к утру гора необыкновенного строительного мусора чуть уменьшилась.
— Ну мы пошли, — сказали они мне. — Остальное он оставил тебе, наверное. У тебя есть мешок или хоть что-нибудь вообще у тебя есть?
Интересно, зачем они меня спрашивают, если и в темноте было видно, что я тут коротала время абсолютно голая. Сейчас-то уже утро, и тем более видно, что ни сумки, ни кошелька, ни уж мешка-то у меня нет. Куда мне, спрашивается, бриллианты засовывать?
Прочитав мои мысли, они гадко оскалились и исчезли.


6.

Что же ты сделал со мной, артист? Я сижу голая на берегу реки, а вокруг меня — бриллиантовое поле. Я сказочно богата. Куда же ушел ты?
Сто раз задавала я вопросы. И плакала, и молчала, и молила.
Потом ему, наверное, надоело. На синей речной глади проступили ослепительно серебряные буквы: “Живи дальше. У меня еще очень много работы. Иди домой!”
Домой?!! Да куда же это!.. У меня нету тебя!
“Обойдешься...” — промелькнуло по реке, и всё стало прежним. Синяя вода, ветерок. Никого.
А потом я всё поняла и, конечно, пошла домой.

 

На первую страницу Верх

Copyright © 1999   ЭРФОЛЬГ-АСТ
e-mailinfo@erfolg.ru