Елена ЧЕРНИКОВА
БРЕД
СУМАСШЕДШИХ
С утра прошел очищающий дождь,
потом вышло солнце, отчего скамейки
подсохли и парк заполнился людьми.
Гегемон Васильич прогуливался по аллее,
английским жестом выбрасывая трость.
Кашемировое пальто чудно гармонировало с пушистыми
усами. Ясные синие глаза сверкали, как
сапфиры. Жизнь восхищала его своими
красками, звуками и запахами. Всем. Он был
художник. Теперь он работал в рекламном
агентстве, прилично зарабатывал,
пользовался служебным автомобилем. У него
была фетровая шляпа и личная маникюрша.
Весна делала свое дело: на всех лицах,
замеченных Гегемоном Васильичем в парке,
лежала печать голодной тоски, слабо
заретушированная улыбками счастья.
На одну-единственную свободную скамейку
Гегемон Васильич сел. Положил трость на
колени и поднял голову к небу. Оно было
синее, облака быстро улетали, а молодые
полувысунувшиеся листочки вертелись под
легким ветерком и подставлялись солнцу.
— Отлично, просто отлично! —
воскликнул Гегемон Васильич и перевел взор
с неба на землю.
По земле брела унылая девица в морщинистых
чулках. Гегемон Васильич крайне удивился.
По этому парку никогда не ходили неопрятные
девицы. Наоборот, здесь все красовались.
— Э... мадемуазель! — неожиданно для
себя самого громко сказал Гегемон
Васильевич.
Девушка вздрогнула и посмотрела в его
сторону.
— У вас... простите, чулки, — сказал
Гегемон Васильевич.
Девушка тут же подняла юбку и прямо на месте
поправила все недостатки своей внешности.
— Всё? — спросила она, опуская юбку.
— Всё... — ответил пораженный Гегемон
Васильевич.
Девица тронулась с места и побрела
дальше.
— Постойте! — вскочил со скамейки
Гегемон Васильич. — Подождите...
— Изменить прическу? — обернулась
девица и слабо улыбнулась. — Или цвет
волос?
— Нет, что вы, простите, не хотите ли
присесть... — быстро заговорил Гегемон
Васильич, всё больше удивляясь своему
поведению. Он никогда не заговаривал с публикой
в этом парке. Он гулял сам по себе, а
вокруг сидели влюбленные, пьяные и немые.
Основной контингент этого парка.
Исторически сложилось. Так что
разговаривать тут было просто не с кем,
да и не любил он беседовать с посторонними.
Девица повернулась и подошла к Гегемону
Васильевичу.
— Присаживайтесь, — сказала она ему и
села.
Он сел. Положил трость на скамейку.
— Это опасно, — сказала девушка,
кивнув на трость.— Ее могут украсть
немые. Или вы сами ее забудете.
— Так вы часто здесь бываете? —
удивился Гегемон Васильич и послушно
переложил трость на колени.
— Нет, редко. Но я сейчас прошла по аллее
и всё разглядела. Тут только влюбленные,
пьяные и немые.
— Но почему вы решили, что украсть мою
трость могут именно немые?
— Это очевидно. Вы же взрослый человек.
Или богатство лишает проницательности?
— Нет-нет, у меня всё есть. И
проницательность тоже, — заверил девицу
Гегемон Васильевич. Но вы так удивили меня,
что я... Ну да, конечно. Трость могут схватить
и убежать... Только немые. Вы правы.
— Вы читаете без очков? — неожиданно
спросила девица.
— Да. И рисую. Я художник, — ответил
Гегемон Васильич таким тоном, словно был
единственным на земле зрячим художником.
— Тогда прочтите вот это. И что-нибудь
скажите, — она протянула ему
незапечатанный конверт. — Не
беспокойтесь, это мое собственное...
Зрячий художник Гегемон Васильич развернул
листок и прочитал следующее:
“Ну вот, видишь, опять приходится
пользоваться словами, и не знаю что
получится. Не знаю, как объяснить тебе тот
понедельничный разговор, потому что я его
на самом деле не помню.
Ты не веришь мне. Не хочешь.
Еще меньше ты понимаешь, зачем я вообще
кружу возле тебя и что мне нужно. Тем более
что я еще в конце декабря сказала тебе,
что новый год собираюсь посвятить созданию
дома, а тебе и без меня хорошо. Так куда я
лезу?
Сегодня, в среду вечером, я разговаривала
с человеком, который сказал мне, что
знает ответ на этот вопрос. “Просто ты
встретила образ, который жил в тебе
всегда, ты увидела его — и сразу узнала.
Как своего. И очень обрадовалась, потому что
вообще удалось увидеться с ним в этой
жизни...” Вот так сказал человек, который
видел тебя и хорошо знает меня. И хотя он
давно живет отдельно от меня, интуиция его
от этого не пострадала, а лишь усилилась. Ты,
может быть, прав, что осторожничаешь со мной,
но не потому прав, что я вообще какая-то чума,
а потому что ты лично есть та встреча,
которая мне всю жизнь была нужна. Что ж
поделаешь, если такая трудная встреча
выходит. Ждала долго. Устала в дороге.
Рядом с тобой у меня возникает чувство
дома. Это самая большая моя боль в жизни.
Постоянный крик в душе: д о м !
У тебя есть свои боли и крики, но ты их не так
усердно транслируешь, как я. Не могу не
общаться с тобой, не могу враждовать, не
могу объясняться, просить прощения за то,
что я еще живая. Устала. Так не может быть: у
меня с тобой всё совпадает, а у тебя со
мной ничего не совпадает. Не может быть. Это
пострашнее любой любви. Отзовись, попробуй
понять меня. Пожалуйста. Мне не “скорая”
психиатрическая нужна. Радость общения с тобой
так велика, что я тоже начала всего бояться.
Мне страшно без тебя. Делаю глупости, плачу,
умираю от горя, когда опять начинаются “определенные
трудности”. Не уходи.
Я не “применяю” тебя. Я дышу тобой. Для тебя
я не только в храм за святой водой
сбегала бы, а за тридевять земель за живой и
мертвой. Я не уцелею, если ошибусь и окажусь
у ног истукана, который боится малейшего
дуновения моего шквального характера. То
есть шквальные явления тебя вообще не
интересуют. По определению. Но они уйдут, я
сделала с собой тысячи разных разностей,
чтобы уцелеть и жить дальше. Прошу тебя:
отзовись.
Я действительно не знаю, о чем мы с тобой
говорили в понедельник 19 января. В Крещение.
Пожалуйста, будь. Это судьба, переставшая
шалить, очень серьезно выступила. Неужели
ты этого не чувствуешь...”
— Но уже весна! —
воскликнул Гегемон Васильич.
— Я вижу, — усмехнулась девица и
полезла в сумку за щеткой. И стала
причесываться.
Гегемон Васильевич вдруг заметил, что у нее
свои, некрашеные светлые волосы красивого
пепельно-золотистого оттенка. Он сказал ей
об этом.
— Да он знает об этом, — небрежно
махнула конвертом девица. — Ну что,
послать ему письмо? Будет эффект?
— Вы что, с самой зимы не виделись? —
уточнил Гегемон Васильич.
— Ну да, с января.
— И вы очень страдаете?
— Очень, — ровным голосом ответила
девица.
— А почему он вас не хочет?
— Он художник, — странно сказала она.
— Художники, — заметил Гегемон
Васильич, — довольно часто хотят женщин.
— У меня алкоголизм, а ему это неприятно, —
объяснила девица.
— У вас? — не поверил своим ушам
Гегемон Васильич.
— Да, у меня. Как минимум вторая стадия.
Или уже третья. Не знаю.
— Не верю, — сказал Гегемон Васильич.
— Вы же сами знаете, что в этом парке
бродят только влюбленные, пьяные и немые.
Вот, например, я. Это всё в одном флаконе.
Говорить толком не могу, приходится писать
на бумаге, — это раз. Влюблена по уши. Пью
очень много и часто.
— Вы сказали, что редко бываете здесь.
— Но зато живу рядом. Во-он в том доме, —
показала девица на очень красивый, богатый
дом.
— Меня зовут Гегемон Васильич, —
вдруг сказал художник.
Девица задохнулась и начала хохотать как
ненормальная. Слезы текли по щекам, по шее, а
она всё хохотала и не могла остановиться.
Гегемон Васильич пожал плечами, встал и
ушел, забыв трость.
Девица схватила трость и кинулась вдогонку,
не прекращая хохота.
“Совсем спятила молодежь”, — ворчал
Гегемон Васильич. — “Я к ней клеюсь, а
она мне любовные письма подсовывает, в алкоголизме
признается... Вот дура!”
— Ге... ге... ге... Васильич! — услышал он
за спиной.
Обернувшись, он увидел, как по аллее парка
вприпрыжку несется девица со спущенными
чулками, мокрыми от слез хохота щеками и
размахивает его драгоценной тростью.
Зрелище было ну прямо для художника, пусть и
в рекламе работающего.
Он попятился. Девица подбежала и протянула
ему трость.
— Извините, — всхлипывая и кашляя,
сказала девица.
— Спасибо, — сдержанно ответил
Гегемон Васильич, добрым словом поминая
собственного папаню, идейно снабдившего
его именем. — Ваши родители...
— Они оба банкиры, — перебила девица. —
Им некогда.
— Тогда займитесь однополой любовью —
и все дела! — рассердился Гегемон
Васильич.
— А я и есть лесбиянка, — удивилась
девица. — Вы разве не поняли?
— Желаю успеха, — отрезал Гегемон
Васильич и пошел дефилировать по аллее,
выбрасывая трость английским жестом.
|