Вера Дорди выросла в украинском Мелитополе, живёт в Новосибирске. Преподавала биологию и химию, занималась предпринимательством. Стихи начала писать в 2018 году. Лауреат международного конкурса «Русский Гофман» (2019, 2021), Чемпионата Балтии (2021) и международного конкурса «45-й калибр» (2021). Дипломант Concorso di Poesia «Il Parnaso – Premio Angelo La Veccia» (Италия, Каникатти-2020). Публиковалась в альманахе «Русский Гофман», в сборнике Победителей конкурса Международная литературная премия «Золотая пчела».

ВЕРА  ДОРДИ

ЧТО ЖЕ БЫЛО ВНАЧАЛЕ?

Жили-были

Он прижимал меня к груди,
меня и куклу Олю.
Потом стоял совсем один,
и на моё «не уходи!»
поморщился от боли.
Он протянул мне пирожок
и с видом виноватым
сказал: «Вот вырастешь большой…»,
ещё запомнилось про шок
и про какой-то фатум.

И всё казалось не всерьёз,
так странно и тревожно.
А поезд нас куда-то вёз,
солёным от беззвучных слёз
был пирожок творожный.
«Никто не дёрнул за стоп-кран», –
шепнула мама тихо,
а я смотрела на стакан,
на удивительный стакан,
с какой-то уткой дикой.

Ещё не ныло день-деньской
не вынутое жало.
Был неприкаянный покой
под тёплой маминой рукой,
и ложка дребезжала
о том, что «жили-были» – ложь,
запущенная в небо,
и мир нисколько не хорош,
а это – «вырастешь, поймёшь» –
очередная небыль.

И смех, звучащий за стеной,
и острые осколки,
и сон, где я бегу домой –
как поцелуй судьбы самой,
спасительный и долгий.


Поговори

Там желтоватая слегка
посуда в трещинах,
и руки в тёмных узелках
ещё не скрещены,
не отдыхают на груди,
не ждут отплытия,

покуда ангел не трубил,
там неприкрытая
недолюбовь глядела вдаль
глазами блёклыми,
а мир, потерянный янтарь,
сиял за стёклами.

Она не помнила числа,
и даже имени,
я тихо рядышком росла –
люби, люби меня.
Дарила ей календари,
с луной и зебрами –

хоть раз со мной поговори,
и были первыми
её последние слова
«меня запомните»,
что различимые едва
остались в комнате.

Как будто вышла по делам
по снежной кашице,
а вместо – новенький диван,
зелёный, кажется.


Ошибки

Все разошлись, и, кажется, пора
избавиться от платья и улыбки.
И огоньки забытого вчера
качнутся и непрошены, и зыбки.
Ты начинала с нового холста, –
и совесть родникова и чиста,
и не саднит от сделанной ошибки.

И странные желания мелькнут,
несбыточны и незамысловаты –
вернуться, и за несколько минут
исправить всё. Глотая воздух сжатый,
ты прижигаешь совесть коньяком
и, тихо проклиная в горле ком,
не забываешь точку невозврата.

Твои «прости» давно уже не в счёт,
ты с ними перелистываешь зимы,
а совесть, окаянная, печёт
так изощрённо и невыносимо.
И ты живёшь с невидимым тавро,
надеясь на спасенье за добро.
И маешься тоской неугасимой

по девочке, которой ты была,
и радости, что в воздухе парила,
по вымытым дождями добела
ступенькам и некрашеным перилам.
Та девочка, не знавшая утрат,
была тебя счастливее стократ
и ничего ещё не натворила.


Туда, где забыла кораблик бумажный

Туда, где забыла кораблик бумажный,
и где закопала стеклянный «секретик»,
я всё же решусь и приеду однажды,
пусть даже никто меня больше не встретит.

Побуду, как раньше, в семье самой младшей,
погладьте меня, кто-нибудь, по головке!
Побуду не знавшей, побуду не ставшей,
найду свой браслетик, забытый в кладовке.

По тихому дому пройдусь осторожно,
услышу, что так же скрипят половицы,
я знаю, что детство вернуть невозможно,
так пусть хоть свидание с ним состоится.

Увижу косяк, где мой рост отмечали,
до чёрточки каждой дотронусь рукою.
Какими же светлыми были печали,
которые мне не давали покоя.

Какой же высокой мне мама казалась,
и знала на сотни вопросов ответы,
Я, прыгая рядом, за ручку держалась,
и прыгали туфельки красного цвета.

Приеду, но дом, что построил мой прадед,
отчаялся ждать моего возвращенья.
Разрушен давно, только яма в ограде,
я всё же войду в этот двор за спасеньем.

Увижу, как весело машет ладошкой
счастливая девочка в платьице белом,
что руки раскинув, бежит по дорожке,
мне точно сказать она что-то хотела.

А слов не расслышать, их время уносит,
корабль всё так же стоит на причале.
Зачем же душа всё настойчивей просит,
хоть раз посмотреть, что же было вначале?


Родина

Тот же город и та же улица,
узнаёшь на двери царапины,
ну, возьми, постучи – и сбудется,
может, письма найдутся папины.
Твой рисунок, большими буквами
неумелой рукой подписанный,
заиграет из сказки звуками
и спасеньем твоим отысканным.

И повеет теплом утраченным,
позабытым плеснёт сиянием,
где качели тобой раскачаны,
и гитары звучит бренчание.
И любимый мотив насвистанный,
незнакомый ещё с разлуками,
и роман твой, едва пролистанный,
не грозит неземными муками.

Ароматом закружит голову
от ванильных пирожных маминых
и цветка в волосах весёлого
на твоих выпускных экзаменах.
Самый первый бокал шампанского,
поцелуи смелее смелого,
а сегодня ты смотришь ласково,
там, за дверью, так много светлого.

Не стучи, не тревожь напрасными
ты звонками свои видения,
пусть порхают в душе прекрасными
светлячками судьбы мгновения.
Не войдёшь, и не будешь каяться,
ты же знаешь, давно всё продано,
будешь вечно любить да маяться
этим словом коротким «родина».

Это — город и это — улица,
это — дверь и до неба качели.
Ты же всё понимаешь, умница,
полетели домой, полетели.


«Замри»

Там, за единственным ДК,
где тихо и тенисто,
и мятой стелется тоска,
ты обнимал меня слегка,
наивный и речистый.

Одно касание – «замри»,
полёт ладони узкой,
и что-то ёкнуло внутри,
ведь было их всего лишь три,
три пуговки на блузке.

И прикрывала алыча
бедовые детали –
бретелька падала с плеча,
и наши губы сгоряча
надолго совпадали.

В твоих руках теплым-тепло,
и музыкой из зала
меня бы в омут увлекло,
когда бы муха о стекло
так сонно не жужжала

о том, что вздохи сплетены,
взволнованные слишком,
но от стены и до стены
мне эти улицы тесны,
как старое пальтишко.

Хотелось крикнуть «ну и пусть!»,
но где-то на аллее
томилась маттиолой грусть,
что я уеду-не вернусь
и, кажется, взрослею.


Ожеледь

Неважно, кто из вас перевернул
последний лист, но девочка уходит.
Боится расплескать свою вину –
ты ей не нужен или неугоден,
как больше не волшебный чип-и-дейл
с наборами непрошеных идей,
как зайка вислоухий на комоде.

И всё бы ничего, но при любом
раскладе ты уже не лучший папа,
и болеутоляющий альбом
нелепой книжкой покатился на пол.
Ты говорил, позволь себе, позволь,
на фото посмотреть, забей на боль,
да только по живому оцарапал.

Бывал же этот мир несуетлив
и в гамаке покачивался тонком,
а где роняли косточки от слив,
тянулся сад доверчивей ребёнка,
бегущего по дням и по часам.
И, кажется, недавно причесал,
поправил белый бант над шейкой тонкой,

а время отзвенело и стекло
неведомо куда с часов настенных,
и абажура жёлтое стекло –
уже не сердце солнечной системы.
И можно всё – хоть шёпотом завой,
но только не позвать «пора домой»,
и ты не понимаешь, где же, где «мы»,

слетевшие с намеченных орбит
туда, где даже прошлое не довод.
Прислушайся, там сад с тобой скорбит,
тоскует и протяжно, и медово
которую безликую весну,
напоминая «точно не уснул?»,
а вдруг она прийти к тебе готова

за непроизносимым «пожалеть»,
за позабытым вкусом урожая.
Так незнакомо злая ожеледь
в её глазах блеснёт, не исчезая
до той поры, пока ты тихо не
прошепчешь то, что мучило во сне:
«Иди же, взрослая, моя чужая,
иди ко мне».


Выбор

Ты говоришь, снега и маябри
забудутся, лишь дверцу отвори,
что видимо-невидимо широких
путей туда, где людям повезло,
и проклинаешь весело и зло
страны моей несметные пороки.

А я нарежу сыр и чёрный хлеб
и не скажу, насколько ты нелеп,
когда кричишь про свой нелёгкий выбор.
Послушал бы, как в сумраке густом
стихает лес за стареньким мостом
и гулко отмечает: «выбыл, выбыл».

Пока рассвет ещё неразличим,
давай на посошок и помолчим.
Остаться – невеликая причуда.
Я, может, и уехала бы, но
зачем же сокрушаться об ином –
что всё не то, чем кажется отсюда.

А ты, когда истают фонари,
соври мне, обязательно соври,
что где-то там в своём любимом кресле
хоть ненадолго станешь уязвим,
когда шепнёт залётный серафим:
«А если бы остался ты, а если?»

Что нежностью затопит до виска –
почудится до явности близка
отчизна. И простив её изъяны,
сорвёшься перетянутой струной –
увидеть бы не рай свой островной,
а этот лес и мостик деревянный.


Голос

Согреться и оттаять в тихом блюзе –
автобусно-дорожный all inclusive
с десятками утраченных минут
небытия и смутной полудрёмы,
а «гдезарплата» будет только дома.
Почти покой, но люди не уснут.
Польётся голос громко, незнакомо,
он станет говорить, но по-другому,
и каждому поведает своё
на языке понятном, но забытом,
утерянном под шелухою быта,
как бабушкино тонкое шитьё.

От теплоты до лёгкого озноба –
настолько речь звенящая особа,
что хочется достичь её глубин.
Не выплывать из марева ли, сна ли,
и, кажется, что прежде это знали,
а нынче не припомнит ни один.
И так же близко странное далёко,
как за окном недремлющее око
всевидящей луны. И оттого
им нужно каждым словом насладиться,
поющим, как таинственная птица,
что утешает всех до одного
и шепчет, мол, отчаиваться рано.

Но голос стих, и в этот вечер странный
ушли они, улыбчивы, тихи.
Остался тот, кому кричали «Браво!»
за то, что за рулём не ради славы
читал обыкновенные стихи.


Хочу дождя

Хочу дождя и снега, много снега,
чтоб дымом занавешенное небо
отмыло до живой голубизны,
которую забыло это лето,
где лишь закат, от гари фиолетов,
тревожные окрашивает сны.
А мимо ненасытно, непреклонно
к востоку уползают эшелоны
с распятой и загубленной тайгой.
Где было так кедрово да елово,
теперь черно. Туманностью лиловой
прикрылся горизонт полунагой.

Мне говорят – не думай, будет проще,
и позабудь, что в отдалённой роще
лесные звери заживо горят.
Но птицы опалённые умолкли,
и безутешно плачет пёс ли, волк ли,
печальный исполняя свой обряд.
И не уснуть от горестного воя,
жалеющего нас и всё живое,
что пело, ликовало и росло,
манило зачарованным и росным, 
и где векам, нанизанным на сосны,
продлиться ни на миг не повезло.

Невыносим и стоек запах гари,
и разговор сибирский о пожаре
скупой слезой незваною блеснёт,
когда с экрана ладная певица
невиданной столичною жар-птицей
нам про тайгу раздольную споёт.
И только эхо так провинциально
поверит песне этой нереальной,
но всё же грустно спросит у меня,
наивно повторяя: «Кто ответит?»*
А безысходность явит на рассвете
и вой пилы, и зарево огня.

________________________
* Из песни Е. Ваенги «Тайга»