Таина Ким – коренная харьковчанка, родилась в СССР, живет в г. Харькове. Автор сборника стихов «Тень ветра» (на некоторых порталах известна под этим ником). Финалист VII (2019) и лауреат IX (2021) Международного поэтического конкурса «45-й калибр» имени Георгия Яропольского.
Таина Ким: «Поэзия для меня – увлечение, которому я с радостью уделяю свободное время, мой микрокосмос, в котором много непознанного, неоднозначного и несовершенного. Работая над очередным стихотворением, я словно перевоплощаюсь в своего лирического героя и создаю для него иную реальность. Это удивительно - ощущать себя в нём, проживая в каждом новом стихотворении его маленькую поэтическую жизнь».

ТАИНА  КИМ

ПРОХОДНЫЕ ДВОРЫ (НЕ)ФАНТАЗИЙ

1. Возвращение домой

	За виртуозами былого – красот, длиннот, словесной вязи – крадись, в надежде вызнать слово, по проходным дворам фантазий.
	Майя Шварцман

Когда придёт на чай непарадокс
и гению в тебе сломает кости,
ты, взяв луну на длинный поводок,
смелей шагай от Диккенса до Остин
по лондонским бульварам и дворам,
по временны́м ступеням тайных лестниц,
ведущих к отворившимся дверям
в миры фантазий Геймана и Лессинг.

Под чопорность напыщенных балов,
под мнимый крик набашенных гаргулий
твой гений, без присмотра докторов,
найдёт слова, значения прогуглив.
Читатель встрепенётся от красот,
широт, длиннот его словесной порки,
а после, шумно выдохнув «my God!»
до дыр зачтёт про рыцарей и орков.

Но если гений дрогнул и замолк,
прислушиваясь, как негромко стонут
в нём полудостоевский, полублок,
заблудшие в туманах Альбиона,
беги в Москву (Самару, Магадан…)
с цепи спустив луну над отчим домом,
лови слова и складывай в карман,
шагая от Пелевина к Толстому…



2. Не спится

	Мелькают, мигают – и снова их нет...
	К. Бальмонт

Мне не спится, не снится, не дышится мне.
Сказки в сети вплетает паук на окне:
в них есть принц – нет, не я, и принцесса – не ты,
в них есть «долго и счастливо» к смерти впритык,
и, как водится в сказках обычных людей,
есть горошины, тыквы и уйма детей.

А у нас в энный раз ни фига не срослось.
Вновь за осень рогами цепляюсь, как лось,
и доверчиво льну к твоему сапогу,
изгибая лосиную спину в дугу.
Да, не так уж красив, да, не слишком богат,
(а быть может, был Крёзом сто жизней назад
и богатых лидийцев на пальце вертел!)
но зато я добряк и в хозяйстве умел.

И пока ты с другими танцуешь коньяк,
я смотрю, задыхаясь от ревности, как
сквозь угрюмые стены и сквозь потолки,
о мечты разбиваясь, летят светляки –
вот мелькают, мигают – и снова их нет,
и окурками давится новый рассвет…

Отчего – говорю пауку на окне –
мне не спится, не снится, не дышится мне?



3. Надеяться и верить

Добудь мне хлеб из трёх колосьев ржи,
глядящих в пропасть мёртвыми глазами.
Не верь врачам, я жив (покуда жив),
но словно понемногу исчезаю.
Здесь степь местами выжжена дотла,
куда ни глянь, а воздух сжат и колок.
Здесь так тепло, что тошно от тепла,
и пахнет мятным чаем с корвалолом.
Себе налей и мне плесни во тьму,
которую три дня держу в ладонях,
ведь «гемодез» – ни сердцу, ни уму,
когда его по венам кровь не гонит.
Пока я сплю, впусти сквозняк в окно –
палату (как положено) проветрить…
В диагнозе всегда двойное дно,
но главное – надеяться и верить.



4. Маленький человек

Сегодня пытался найти работу.
Зеркальная воронка утра
с одобрением выплеснула меня из ванной
и аcqua di gio pour homme
ароматным водным бисером
радостно прыснула в шею:
«Хорош! чертовски хорош!»
Надев пиджак, сотканный из вакансий,
я шёл на собеседование,
как идёт девушка на первое свидание,
на первый поцелуй,
на первый секс,
разменивая невинность
на иллюзию о «большой и чистой».

Мой свежеиспечённый и румяный диплом,
пахнущий типографской краской,
приятно щекотал перспективами ноздри,
а здания фирм – многоглазые монстры, –
раскрыв дверопасти, всасывали в себя
соискателей,
как всасывает хоботом мошкару с лепестков
нюхающий лютики слон,
как всасывает в бездонное брюхо
пылесос вселенной королей и шутов,
смешивая их с пылью.

И, шагая от монстра к монстру,
я чувствовал, как бьются о стены
кровеносных магистралей адреналиновые мячики,
пугая мотыльков Роршаха,
мирно спящих в складках моего сознания.
и по аллеям, по улицам, по проспектам
из хищных клювиков за ширмой листвы
разливался птичий шансон:
«фить-фью, фить-фить, мы вам перезво-фить!»

– Кааааррр! – вдруг раздалось с ветви дуба,
неожиданно,
оглушительно,
и даже в какой-то степени грубо, –
на что ты надеешься, маленький человек,
на лицо в цвет диплома?
или IQ?
Ого! высок! как жаль, как жаль…
IQ надо снизить, тебе – подрасти.
да не в рост, дурак! а впрочем, жди,
жди четвергов, жди, жди…

Стекали в канаву дни.
Сладко спал зуммер.
дожди-пираньи зубами-каплями
терзали пиджак и срывали вакансии,
бросая их в микроозёра асфальтовых дыр.
И в сегодня,
ещё в сегодня,
и снова в сегодня,
словно «Титаники» – стальные икринки офигевшего мира,
утопали мои резюме…

Ура-а! я завтра нашёл работу!
и здесь, в чужом городе чужой страны,
под равнодушные плевки банкомата злотыми,
два года с утра до вечера
отсекаю головы бройлерам
дипломом не первой свежести
и, макая IQ в куриные потроха,
чувствую, как расту!
расту!
расту!
Расту-у-у-у!



5. Обычная история

	…хочешь, я почитаю стихи тебе? …телефон взяла, но не позвонит.
	Очень Добрый

Он меня глазами бесстыдно ест,
я ему парирую, мол, не дам.
Но уже проклюнулся интерес:
скольких мой попутчик отведал дам?
Поезд, рассекая духмяный май,
мчится мимо сгорбленных фонарей.
Проводник принёс нам горячий чай
и за двери выскользнул поскорей.
За окном луна, как большой цехин,
катится по облачным бороздам…
– А хотите, я вам прочту стихи?
Дёрнул чёрт ответить:
– Пожалуй, да.
У него такой обалденный тембр,
что мурашки бегают по спине.
Я одни послушала, а затем
предложила тихо:
– Иди ко мне…
И порхали бабочки в животе,
и быстрей кружилась земная ось,
и звучал мелодией в темноте
раздражавший ранее стук колёс…
Он сошёл под Омском, когда спала,
не попав неловкости в западню.
Положил визитку на край стола…
Я взяла, но знаю – не позвоню.



6. Бумажный бог

	И бьют часы, и стрелками секут Не для того, чтоб о душе напомнить, А фаршем человеческим наполнить Бездонное зияние секунд.
	Игорь Царёв

Орудует в лесу бензопилой
бумажный бог, хлебая дни из фляги.
Он гробит древесину для бумаги,
сомкнув уста в ухмылке ледяной.
И мастерит из каждого листа
не моцартов, не рильке, не магриттов,
а биомусор, выгодный для сбыта
и на погост, и в злачные места.

В шуршащей массе умственных калек,
надев пустую голову на плечи,
бумажный бесхребетный человечек
ломается о пластиковый век.
Он числится под именем «никто»
среди таких же хлипких оригами.
Его вперёд бумажными ногами
несёт в забвенье бледный конь в пальто.

В то время как планета на спине
китов своих катает неустанно,
бумажный бог в бездонные карманы
укладывает куши пожирней.
Бегут минуты, стрелки навострив.
Пытается эпоха встать с карачек...
Безумный мир в хронической горячке
ещё не мёртв, но будто и не жив.



7. Мёртвые и живые

Сара супругу с утра делает нервы:
– И что мы забыли в стране, где правят бывшие пионеры?
Милый, ты знаешь, меня воротит при виде сала…
– Сарочка, счастье моё, как ты меня достала!
сколько раз повторять – это по-ли-ти-ка. а ещё чернозём, руда…
– И что я забыла на том яру?
– Для меня это важно, Сара! А вот ботокс твой – ерунда!
И чтоб без скандалов, жизнь моя, как с тем банкетом со стеклотарой… –

Пилот слишком скромно приветствует Сару,
а та слишком нагло хамит пилоту, взлетать командует.
– Сара! – муж хмурит брови, – не позорь меня и землю обетованную…

Солнце на яр расплескало медь и укатило гордо.
Дина не плачет – нельзя шуметь, нужно казаться мёртвой.
Немец подошвами стал на грудь, в рёбра прикладом двинул…
Чтобы не крикнуть и не вздохнуть стиснула зубы Дина.
Девушке чудится – сыплет град с неба. Глаза открыла:
Комья земли на неё летят, страх проникает в жилы,
Паника гладит по волосам – лучше от пули или
Здесь задыхаться и угасать рядом с семьёй в могиле?
Хочется Дине бежать, бежать, как из ловушки мыши.
Вдруг ей послышалось – шепчет мать: «Лучше ползком, потише
К краю оврага, а там, вперёд к домику у запруды».
Духом собравшись, ползёт, ползёт по задубелым трупам…
Дина, не в силах домой дойти, дремлет в чужом сарае.
– Ось вона, пан поліцаю, стій! Я цю жидовку знаю! –
Утро по-бабьи раскрыло рот и изрыгнуло нечисть.
Дина под дулом едва идёт, Бога обняв за плечи…

У трапа встречают, как водится, хлебом-солью.
Муж традицию знает, ест. А Сара берёт небольшую долю
от каравая, крошит под ноги:
– Он у вас не кошерный? –
чем снова бедняге супругу делает нервы,
а вместе с ним журналистам и (в прошлом уже) пионерам.
садятся в кортеж и катят к яру… минуя проспекты шухевича и бандеры.




8. Белая лилия

Посвящается Лидии Литвяк

Снова небо огнём прошито,
снова нет облакам покоя:
«яшки» встретили «мессершмиттов»
на синеющем поле боя,
обнажили стальные когти,
атакуют и бьются насмерть.
И, как звёзды, сквозь дым и копоть
до земли долетая, гаснут.

Дикий зной на округу вылит
то ли дьяволом, то ли Богом.
А у Лиды четвёртый вылет
за сегодня. Летит над логом,
над сухим сосняком и выше,
колыхаясь в объятьях солнца.
И не видит она, не слышит,
что за ней чёрный ворон вьётся.

Сердцу Лиды как будто тесно.
Вдох... Но воздуха не хватает:
отлетала январь невестой,
а вдовой приземлилась в мае.
– Эй, сейчас горевать негоже,
развернись и снижайся живо! –
ей почудился крик Алёши, –
Или станешь в момент поживой.

Из орудий бабахнул «мессер»,
незаметно подкравшись к «яку»,
и схлестнулись они над лесом.
Пулемёты стрекочут – на-ка!
– тра-та-та – вот тебе за мужа
и за наших девчонок тоже! –
Мир вокруг до прицела сужен.
Гнев струится по влажной коже.

Закружились земля и небо.
На осколки разбился воздух.
Самолётик вильнул нелепо
и спикировал к ярким звёздам.
Тишина. Вроде всё как надо,
только кровь запеклась на скулах.
Лида села с Алёшей рядом,
у него на плече уснула.



9. Агъыр тюш /Тяжёлый сон/

Мне часто снится горная река:
с крутых зубастых скал её рука
под крымским солнцем тянется к долине,
где к осени хмелеет виноград,
где в рощах можжевельники царят,
где я всегда ношу чужое имя.

Джаным, цветка прекрасного милей,
бежит навстречу:
– Здравствуй, Эдигей! –
прильнув к груди, обхватывает шею.
Медвянен аромат её волос.
Я смелый воин, я силён и росл,
но возле Джанике своей робею.

В её глазах внезапно вижу страх.
Раскаты грома слышатся в горах,
пещерный город, как халва, крошится,
и время ускоряет лёгкий бег.
Смотрю, а Джанике не человек,
а маленькая трепетная птица…

Накрыла степь обманчивая мгла.
Враги вокруг, их лицам несть числа,
мелькают стрелы, лязгают кинжалы.
И вот лежу, к земле копьём прижат,
останки оплетает виноград,
качая ветер в листьях пятипалых.

...Протяжный крик пронзает пустоту.
Под зуммер просыпаюсь, весь в поту,
курить до сумасшествия охота.
Распахиваю в сумраке окно –
там птица на ветвях следит за мной,
и льётся горьковатый запах мёда.



10. Я иду по Амстердаму

Я иду по Амстердаму.
Смотрит солнце с высоты,
как, теряя мартограммы,
женихаются коты,
как маляр огромной кистью
на кирпичный дом налёг.
Я поймал себя на мысли –
Бог мой! – вылитый Ван Гог!

Колорит щекочет нервы:
слева – церковь, справа – лядь
предлагает мне за евры
в полдень звёзды показать.
У неё корма такая,
что не снилась кораблю!
Отвечаю ей, икая –
циг-гель, циг-гель, ай-люлю.

В кофешопе бармен, в профиль
схожий с чихуахуа,
предложил мне вместо кофе
покурить марихуа...
Я лечу над Амстердамом:
Амстел узок и широк,
сверху – ангел, снизу – бармен,
ухмыляясь, чешет рог.



11. В парке

В Кёкенхове в одно из безоблачных утр,
словно йолы, быстры и легки
по тюльпанным озёрам бесшумно плывут
мотыльки, мотыльки, мотыльки.

Рты раскрыли туристы в цветочном раю
по-стрекозьи тараща глаза,
и лихой шарлатан, наплевав на статью,
двух зевак на крючок нанизал.

По аллеям катаются люди в саду,
оседлав двухколёсных коней,
а на ветке высокой терзает дуду
соловей, соловей, соловей.

Вижу: мельница крыльями машет ветрам
и отважно в пространство глядит,
будто вызов бросает: эй, ты, Амстердам,
не родил донкихотов, поди!

Опрокинув в глубокие недра свои
эйфорию, прилёг под платан.
И шептали, сбегаясь в мой сон муравьи, –
лепота, лепота, лепота!



12. Старый квартал

Ещё вдыхаешь жизнь, разинув пасть,
квартал, побитый плесенью и временем.
И, чтоб однажды в реку не упасть,
мечтаешь новостроем забеременеть.
Твои дома с глазищами фантош
в десятки тысяч свай упёрлись пятками.
Когда-нибудь ты в небо прорастёшь,
ломая тучи крышами покатыми.
Над ними я, в сосновый френч одет,
пойду, стуча клюкой, как бабы спицами,
смотреть, как свили гнёзда на воде
баркасы с человеческими лицами,
как мрут велосипеды под водой,
не в силах излечиться от коррозии,
как я, ещё беспечно-молодой,
целуюсь с фонарями нетверёзыми...



13. Номер 102

В тумане проблесковые огни сверлили мрак порывисто и спешно.
Легавый, если сможешь, догони!
Оторвались… Гостиница. Ресепшн.

За стойкой дед, плешив и однорук, со взглядом отставного кагэбиста, прошамкал:
– 102-й – почти что «люкс», уютный номер, только в нём нечисто.–
Затем, куриным носом ночь клюя, беззубый рот захлопнув перед нами,
в убогом коридоре бытия развоплотился, шаркнув сапогами.

Напарник насторожен был и хмур, предчувствуя грядущее затылком.
Сыграв с замком, вошли в глухую тьму, где лютый страх клыки вонзил в поджилки.
На стены люстра выплеснула свет. Я ринулся бежать – не тут-то было!
За нами нет двери. И окон нет. По центру – стол и те, кого убили
мы несколько часов тому назад, сидят, смеются, жизни ставят на кон...
В ушах загрохотало: «Этих в ад!» И смерть пустила слюни, как собака.
Я видел, что владелец казино с запёкшимся пятном на дряблом горле
вразвалку приближался, вынув нож, что мертвецы в нас бельмами упёрлись…
– Чего застыл? – приятель буркнул, – млять, – пожрём и спать. С утра слиняем тихо.
Не слушая его, я стал стрелять с неистовством затравленного психа.
Глотая сгустки воздуха с трудом, вдруг пошатнулся, выронив «беретту»,
на узкую кровать упал ничком и умер так до самого рассвета.

Очнулся. Утро лезло сквозь окно, но муторно мне было отчего-то.
И прорастали чёрной беленой в карманах мира шалые банкноты.
Мой друг сидел с простреленной башкой, буравя вечность тусклыми глазами…
Плешивый дед единственной рукой набрал «102» и усмехнулся:
– Амен.

14. Друг мой – враг мой

В прохладной толще тёмного пруда
проплыл карась, стянув с крючка наживку.
Над гладью спит нехитрая уда,
ласкает ветер травы по загривкам.
«Спокойно, как на родине моей
под Луцком, у изгиба кроткой Стыри», –
вздохнул Назар, и сделалось теплей,
и мир как будто стал светлей и шире.

– Не рыпайся! – откуда ни возьмись
с щелчком затвора крик упёрся в спину, –
Бросай удить, вояка, обернись,
иначе пристрелю и рыбам кину.
«Вот это порыбачил, мать твою», –
Назар почуял, как скрутило брюхо,
отвёл глаза к заветному ружью
и, обернувшись, выпалил:
– Андрюха?
– Назар? Не может быть, бля... офигеть!
Ты с сепарами? Вот метаморфоза…
Здоро́во, друг. Богатым будешь впредь.

Пожали руки. Сели у берёзы.

– Клюёт?
– Клюёт. За час всего одна.
– Не густо. Видно, рыба поумнела.
– Скорее бы закончилась война…
– Ты что, сдурел? А без войны что делать –
идти, хлебая грязь, искать янтарь?
Бензопилою кровь пускать смерекам?
Я на гражданке просто божья тварь,
а здесь – волчара в шкуре человека.
– За что же ты воюешь?
– За бабло. Работа как работа. Не жалею.
А ты за что? За цепи и кайло?
А может быть за Рашу?
– За идею.
– Назар, ну, что за пафос, ё-моё.
Ты, как в десятом классе, чушь городишь.
Рыбак с тебя хреновый. Глянь, клюёт!
– Ты прав, Андрюха: я не «за», я против.
Тех, кто в своё ж дерьмо втоптал страну,
гоняясь за мифичным унитазом,
кто, набивая баксами мошну,
разделал нас на пушечное мясо;
кто намайданил Крым и рым, а честь
просрал, из мудаков слепив героев.
Я против… да всего не перечесть,
закроем тему, брат?
– Давай, закроем.

Карась, нажравшись досыта червей,
залёг на дно, лежит, собой доволен,
и слушает душевный трёп друзей,
учившихся когда-то в луцкой школе.
Нет, слушает душевный трёп врагов
(в контексте существующих событий).

– Пойду я. Не заладился улов.
– Прощай, Андрюха, свидимся. Дожить бы…
– Прощай. Даст Бог, не встретимся в бою.
Как ни крути, а жизнь всего дороже.
Но если завтра я тебя убью,
прости меня заранее…
– Ты тоже.



15. Трамвай

Мимо плывут имена и даты.
Серая туча, как пёс кудлатый,
над горизонтом бежит куда-то,
лапы макая в день.
Я в окружении стен бетонных
мыльную оперу ем с попкорном.
Плющ оплетает торец балкона,
словно висок мигрень.

Липну к дивану, укрывшись кошкой.
Лезет навязчиво мысль о том, что
вот бы сейчас оказаться в прошлом
и поменять трамвай.
Может, такому была бы рада:
свадьба, пелёнки, любимый рядом,
печь пироги и крошить салаты,
пить не вино, а чай…

Я на подножках каталась трижды,
не доезжая своих Парижей,
впрочем, кто счастлив – стихов не пишет,
это известно всем.
Хочется изредка, ненароком,
вскрыть одинокий уютный кокон
и упорхнуть из его волокон
в сети любовных схем –

Боже, прости за такую шалость! –
может, тогда бы от рифм сбежала,
только они, выпуская жала,
мне преграждают путь.
Кошка мурлычет – и я ей верю,
что для поэтов важны потери.
Слышу – трамвай дребезжит за дверью.
Пусть проезжает. Пусть.



16. Волк

Я снова здесь, немало лет спустя,
где воздух свеж, целителен и резок,
где слабыми руками, как дитя,
к небесной кроне тянется подлесок.
А лес, скрывая логово болот,
влечёт и серебром, и древесиной,
как в тот голодный тридцать третий год,
что жадно на посевы пасть разинул...

Я смутно помню ночи хриплый рык,
шипенье дня, скользящего по травам,
как сдавливало страхом мой кадык,
когда я вырывался из облавы.
Как звёзды над студёной Колымой
чеканила в поту кровавом осень,
и загоняла в штольни шар земной
вселенная по имени Иосиф.

Я снова здесь, заклятый враг людей.
Не то что в прошлом – стал матёр и ловок.
Порой, таёжной нечисти лютей,
кидаюсь на оленей и полёвок.
Но иногда под старую сосну
приду повыть, с тоски сощурив веки,
ловя себя на лунную блесну.
Когда-то здесь я умер.
Человеком.



17. Собакевич

Из прибрежных кафешек шансон и попса,
прокоптившись на гриле, летят в небеса,
и на город спускается вечер.
Чебуреки полнеют, шурша на печи,
собакевич у стойки тоскливо молчит –
вдруг его кто-то очебуречит.

Я к нему подхожу – как зовут тебя, джим?
А пошли-ка, брат, к морю и там поедим
на прохладном пустующем пляже.
И пока будут вешние волны тихи,
мы с тобою за ямбы поймаем стихи,
что впотьмах между ка́мней бродяжат.

…Мы сидели с ним, сытые, на берегу,
золотистый хребет месяц выгнул в дугу,
стала ночь солонее и гуще.
И тогда я сказал: «Мне пора». И вздохнул.
И, пожав собакевичу лапу, примкнул
к псиной стае, по небу бегущей.



18. Котовский

Ты меня окрестила Котовским –
ни ума, ни фантазии, видно.
Я хотел подойти философски
к этой кличке, отнюдь не элитной.

Да, я лысый, и что здесь такого?
И Сократ из того же был теста.
Только это нисколько не повод
тыкать в морду отсутствием шерсти.

Да, характер бандитский, в натуре.
Да, хвостом, словно шашкой махаю.
И спасибо, что я не Петлюра,
как соседская свинка морская.

Пусть я внешне похож на химеру,
но, пардон, не из мусорки вылез.
Почему я не Черчилль, к примеру,
или крепкий орешек Уиллис?

Что ты, стерва, припёрлась с улыбкой
и глядишь, как змея, не мигая?
– Эй, Котовский, покушаешь рыбки?
– Я бегу, я бегу, дорогая!



19. Зайка плюшевый

Всё вроде так, как и положено –
погожий полдень и покой.
И перепачканный мороженым
июнь бежит по мостовой,
пугая зноем местных мурзиков,
воткнувших морды в тень дворов,
и птиц, воркующих на суржике,
як солнце смажить комаров.

Но что-то давит, колет, режется
и рвётся криком из груди,
когда в соседний дом со скрежетом
из беспилотника, поди,
снаряд влетает, сплющив намертво
пропахший манной кашей быт,
и порождает дымным заревом
ту боль, что время не смягчит.

Лежит на брюхе зайка плюшевый
и выдыхает гарь из дыр.
А в этот час с трибуны тужится
очередное «мы за мир».



20. Кысмет

Отсюда видно птиц над Куш Кая, здесь сосны вековечные хвоят.
Курбан вздыхает прошлому в затылок и пробует на ощупь небеса.
В левкоях утопает летний сад, и стол для сыновей Айла накрыла.

– За что? Куда?
– Шагай, Курбан, вперёд.
Не дрейфь, татарин, точно не в расход,
а в край, где горы выше, лето суше.
В руках солдата дёрнулось ружьё.
– Аллах...
– Молчи, старик, тащи тряпьё.
Приехал эшелон по ваши души.–

Семь дней в пути с отарой крымских мух.
Жужжание привычно режет слух.
Жируют тиф, чесотка, малярия.
На станциях, как сгнившую айву,
через окно и двери на траву
вышвыривают мёртвых конвоиры.

Томится плов, на блюде ждёт долма. Хабиль с Кабилем сводят мать с ума,
во вражеских объятьях сжав друг друга. Один пришёл в пилотке со звездой,
в фуражке с Totenkopf пришёл другой, и сам шайтан их встречей загнан в угол.

Семнадцатая ночь под стук колёс,
Курбан к дороге намертво прирос.
За что? куда? – никчемные вопросы.
На облаке спускается Айла,
поддерживая небо:
– Иншаллах...
Ей суховей расчёсывает косы.

По коже старика бежит озноб.
Жена, целуя мужа в липкий лоб,
сгибается, как тоненькая ветка.
И удивлён Курбан: вот это да! –
от оспы не осталось и следа,
которая в Айлу вонзилась метко.

Айла, луны безжизненной бледней, по чёрным кудрям гладит сыновей:
– Ни в том, ни в этом мире нет покоя. Мои ягнята, свет очей моих,
здесь нет войны, здесь даже ливень тих, здесь каждый и накормлен, и напоен.

Несётся поезд, накреняясь в сон,
и в лодку превращается вагон –
её волной грохочущей качает.
На небе месяц вспыхнул и потух.
Курбан привстал и вышел в пустоту,
залитую тягучим криком чаек...
 

Таина Ким. Пока бежит неоновый трамвай - стихи