Наш Конкурс

Руслан Нурушев (г. Волгоград) родился в 1973 г. в селе Восток Енотаевского района Астраханской области. Окончил юридический факультет Волгоградского государст-венного университета, служил в армии (рядовым срочной службы). Юрист. В 2002 – 2005 гг. жил и работал в Санкт-Петербурге. Прозу пишет с 1995 г. Рассказы публиковались в нескольких номерах Литературного журнала «Автограф» (2011).

РУСЛАН  НУРУШЕВ

НА ДЕЖУРСТВЕ

     На дежурстве

     Дзи-и-и-инь! Дзи-и-и-инь! — Сергей нехотя оторвался от клавиатуры и, несколько раздраженный, поднял трубку внутренней связи.
     — Да, слушаю.
     В трубке что-то щелкнуло, и он услышал хрипловатый голос Лозового из дежурной части.
     — Собирайся. В Никифоровке — кража. Машина готова, только за Пшенниковым заедьте.
     Сергей вздохнул. Началось, поработать не дадут.
     — Ладно, сейчас спускаюсь.
     И стал собирать папку.
     Да, дежурство началось. Вообще-то, ему как следователю молодому, начинающему, дежурства, выпадавшие раз пять-шесть в месяц, даже нравились, по крайней мере больше, чем повседневная рутинная работа с текущими делами, — хоть какое-то разнообразие. Но в этот раз к завтрашнему утру надо было срочно переделать обвинительное заключение, вернувшееся от прокурора неутвержденным, чем он сейчас как раз и занимался, и отрываться на что-либо еще — куда-то ехать, кого-то допрашивать — времени, честно говоря, не было. Но делать нечего, дежурство есть дежурство.
     За окнами уже темнело — летняя ночь наступала быстро. Быстро собрался и Сергей, и вскоре он трясся на заднем сиденье «уазика», зажав под мышкой папку и изредка чертыхаясь, когда машину подбрасывало на кочках чересчур сильно, а ехали они проселком, — лежала Никифоровка, одно из самых больших сел их района, в стороне от трассы, километрах в пятнадцати от райцентра.
     Рядом с ним, прислонившись к стеклу и время от времени вздрагивая, клевал носом Пшенников, усатый дядька лет сорока, их эксперт, взятый, что называется, из постели, — экспертам, в отличие от следователей и оперативников, на дежурстве разрешалось покидать райотдел и уходить на ночь домой.
     Впереди с водителем балагурил Михалыч, как звали его все в отделе, опер со стажем, один из лучших в области, маленький и неказистый на вид, но дело свое знавший хорошо. Следователь из районной прокуратуры, хороший приятель Сергея, как-то рассказал ему, как Михалыч, работавший с ним в паре по делам прокурорским, начисто «закрыл» одно назревавшее дело: в райотдел пришла молодая девушка, скорее даже девчонка, заплаканная, испуганная, с заявлением об изнасиловании. Михалыч поговорил с ней минут десять и, уяснив, что, скорее всего, заявление писалось под диктовку мамы-папы, несогласных в праведном родительском гневе с выбором дочери, а девушка оказалась очень робкой и застенчивой и заявлению, как понял он, сама была не рада, направил ее в прокуратуру. Туда же выехал и сам, созвонившись предварительно со следователем и попросив без него не допрашивать, так как дело, мол, всё равно будет его. А затем, уже в прокуратуре, проделал следующую штуку. Засев в кабинете следователя и дождавшись «потерпевшую», попросил ее посидеть в коридоре, пока, мол, они со следователем свои дела не закончат, а сам, время от времени выглядывая, ждал, когда в коридоре наберется побольше посетителей. И, дождавшись, — а район у них был сельский и все друг друга хорошо знали, — открыл дверь кабинета настежь и отчетливо-громко, на весь коридор, с нескрываемой насмешкой спросил: «Ну, кого тут изнасиловали?» — и обвел всех таким же насмешливым взглядом. Девушка вспыхнула, покраснела и... не отозвалась, а быстро, опустив голову, бочком, по стенке, тихо выскользнула на улицу, и больше они ее не видели. Говорили про него также, что еще ни одного подследственного он и пальцем не тронул, чем иногда грешат опера угрозыска, но, несмотря на это, добивался каким-то образом несоизмеримо лучших результатов.
     — Вроде здесь, — Михалыч оглянулся и кивнул водителю, когда их «уазик», покруживший по Никифоровке минут десять в поисках нужного адреса, въехал на узкую темную улочку, — глуши. Если не напутали, то в этой двухэтажке.
     — Квартирная, что ли? — и проснувшийся Пшенников чуть зевнул. — А что собаку не взяли?
     — А ты нам на что? Ты же тоже по следам работаешь, — Михалыч весело оскалился и выпрыгнул из машины. — Вылазь, сейчас разберемся, квартирная там или какая.
     Кража произошла в квартире, но квартирной, строго говоря, ее назвать было нельзя. Две соседки по площадке, в общем-то еще молодые, но уже начавшие потихоньку спиваться — то ли оттого, что без работы сидели, то ли просто от неустроенности семейной, а обе оказались разведенными, — выпивали и в этот раз, а потом, разойдясь по квартирам, одна хватилась своего кошелька.
     — Товарищ следователь! — не различая должностей, размахивая ручищами, наседала на Михалыча потерпевшая, крепкая, грудастая баба с красным, уже слегка испитым лицом. — У меня там девятьсот рублей было! Девятьсот! Мне на что жить теперь?
     — Врешь, стерва! — и ее соседка, помоложе и посимпатичней, но тоже уже, что называется, потрепанная, на кого в первую очередь и падало подозрение, рванулась к первой, готовая вцепиться той в лицо. — У тебя сроду таких денег не было! Тварь поганая!
     Им еле удалось разнять их, да и то только после того как затолкали потерпевшую в ее же квартиру, а сами прошли к подозреваемой, жившей, как оказалось, с малолетней дочерью, рыжей курносой девчонкой лет четырех-пяти. Пшенников же, увидев что эксперту здесь делать нечего, ушел в машину — досыпать, а на дворе стояла уже ночь.
     — Ну что, подруга, допрыгалась? — Михалыч, усевшись на стул, закинув ногу на ногу, взял ход дела в свои руки, против чего Сергей не возражал.
     — Чё я допрыгалась? — и женщина фыркнула. — Чё я...
     — Ты мне не чокай! — оборвал ее Михалыч. — А то чокну — не расхлебаешь. Судимости есть?
     — Нет.
     — А хочешь, будут?
     — А ты не пугай, — и она вновь фыркнула, но уже не так уверенно. — Много вас тут, начальников!
     Она чуть насупилась и, подойдя к кровати, уселась рядом с дочерью, испуганно и молча смотревшей на них заплаканными глазками.
     — Я не пугаю, — Михалыч, откинувшись на спинку стула, рассеянно разглядывал свои ногти, — я предупреждаю и предлагаю, — и поднял на нее взгляд, — возвращаешь сейчас соседке кошелек, и мы все тихо-мирно расходимся. Поняла? Заявления не будет, дела тоже, все счастливы и на свободе. Как? Идет?
     Возбуждать дело по такому поводу не хотелось никому — ни ему, ни Сергею, — но та насупилась еще больше и опустила голову.
     — Не брала я у ней ничего, — и начала то ли шмыгать носом, то ли всхлипывать. — Врет она всё, сама, наверно, и потеряла где-нибудь.
     — А чё ревешь? — и Михалыч грохнул кулаком по столу. — Дура! Кошелек на стол и свободна!
     Но всё было бесполезно: как ни бился он с ней, она, плача и причитая, клянясь и божась, всё твердила, что кошелька соседкиного и в глаза не видела, и Сергей уже смирился с мыслью, что здесь придется задержаться — делать осмотр, обыск. Но когда он, выйдя с Михалычем в коридор, сказал ему об этом и что надо понятых, тот только помотал головой.
     — Не торопись, Серег, — Михалыч посмотрел на него и тихо улыбнулся. — Есть у меня мысля одна. Ты не мешай только.
     И когда они вернулись в комнату, Михалыч с нарочитой небрежностью махнул женщине.
     — Собирайся! И поживей.
     Та опешила, губы ее задрожали.
     — К-к-куда?
     — Куда? — Михалыч рассмеялся. — В тюрьму, милая моя, в тюрьму! Ну, сначала, конечно, в изолятор временного содержания, а кошелек найдем — закроем до суда в СИЗО. А если официально, то задерживаешься ты как подозреваемая в краже с причинением значительного ущерба потерпевшей, часть вторая, статья 158 УК РФ, карается от двух до шести. Так что если даже впаяют по минимуму, мало не покажется.
     Всё это Михалыч говорил с насмешкой, с какой-то даже развязностью в словах и жестах, но Сергей видел, как внимательно и цепко следит он за реакцией девочки, вцепившейся в руку матери с испуганными, готовыми расплакаться, глазами.
     Женщина вскочила.
     — А как же доча моя?! — и лицо ее исказила гримаса гнева. — Права не имеете! Я мать-одиночка!
     Девочка, ничего не поняв, но напугавшись громких криков, заревела во весь голос.
     Михалыч поморщился.
     — Сергей, уведи старшую, — и шепнул на ухо, — закрой пока где-нибудь в ванной.
     Сергею с трудом удалось оторвать мать, хоть и худенькую и легкую, от дочери, цеплявшейся и не отпускавшей ее, и вывести в коридор, чтобы запереть в ванной, а когда вернулся, застал Михалыча пытающимся успокоить девочку.
     — Ну не плачь, ты же хорошая девочка, — он гладил ее по голове и вытирал слезы. — Бояться не надо, всё хорошо будет. Ты же любишь маму?
     Девочка всхлипнула и кивнула. Михалыч осторожно присел перед ней на корточки.
     — А хочешь, чтоб мы ее отпустили?
     Та закивала еще отчаянней.
     — Да, хочу! — голосок у нее был тонкий, совсем еще детский.
     — Понимаешь, в чем дело… — Михалыч почесал переносицу и серьезно посмотрел на девочку. — Мы бы ее отпустили, но вот только сама она упирается, сказать не хочет, куда кошелек соседкин положила. Ты, кстати, не знаешь случайно?
     Девочка зашмыгала носом и исподлобья, с недоверием посмотрела на него.
     — А маму отпустите?
     Михалыч с трудом удержался, чтоб не показать торжество на лице.
     — Обещаю! Даю слово.
     Слезы просохли мигом, и девочка, спрыгнув с кровати, выскочила на балкон, откуда вскоре вбежала в комнату с черным портмоне в руках.
     — Вот этот, да?
     Михалыч рассмеялся, потрепал ее рыжие кудряшки и, забрав у нее «вещдок» и пересчитав деньги — а там оказалось всего сто пятьдесят рублей, а не девятьсот, — посмотрел на Сергея.
     — Ну-ка, позови потерпевшую. Не говори только ничего.
     Когда Сергей привел соседку, Михалыч уже выпустил хозяйку квартиры из ванной и та, всхлипывая и вытирая слезы, сидела на кровати, целуя и прижимая к себе дочку.
     — Так, гражданочка, — обратился к потерпевшей Михалыч, держа руку в оттопырившемся кармане, — кошелек свой опишите, пожалуйста.
     Та чуть помялась.
     — Ну, черный такой, кожаный, — и сразу поправилась, — ну, из кожзаменителя, на клепках, там еще наклейка цветная должна быть, артист какой-то или певец, я не знаю. Ну и...
     — Достаточно, — оборвал ее Михалыч и недобро прищурился. — А сколько там денег было? — и, увидев ее заминку, рявкнул: — Только без вранья! А то саму посажу за дачу ложных!
     Та опустила голову и буркнула себе под нос:
     — Сто пятьдесят.
     — А чё брехала? А? — и Михалыч вытащил руку из кармана. — Твой?
     Та просияла, увидев кошелек.
     — Да, да, мой! — и робко протянула руку.
     — Держи, — он отдал ей кошелек и строго оглядел всех. — Условие одно, милые дамы: никаких заяв и жалоб. Претензий ведь никаких ни у кого нет? Все ведь счастливы и довольны? Так?
     Все были счастливы и довольны, по крайней мере несогласия никто не выразил, и они двинулись к выходу, но в дверях Михалыч обернулся.
     — А ты, подруга, — он посмотрел на уличенную в краже, — благодари свою девчонку. И в следующий раз не попадайся, так легко уже не отделаешься, — и, переведя взгляд на девочку, чуть улыбнулся и заговорщически подмигнул ей. — Будь умницей, присматривай за мамой.
     И они вышли.
     — Вроде отделались, — Сергей залез в машину и с облегчением вздохнул, — поехали быстрей, а то мне еще обвиниловку доделывать надо.
     Но обвинительное доделать ему опять не дали: вернувшись в райотдел и поднявшись в свой кабинет, он не успел даже толком сесть за стол, как вновь услышал звонок. Он поднял трубку.
     — Да, слушаю.
     В трубке что-то щелкнуло, и он услышал смех Лозового.
     — Отдохнул? Собирайся, на Заречной — кража. Машина готова, за Пшенниковым только опять заедьте.
     Сергей чертыхнулся. Когда, спрашивается, работать? Но делать нечего, и он только тяжко вздохнул в трубку:
     — Ладно, спускаюсь, — и стал собирать бумаги.

8 мая 2000 г.

     По ком не звонит колокол

     — Батальон, подъем!
     И подхватили голоса сержантов:
     — Первый взвод, подъем! Второй взвод, подъем! Третий взвод!.. На зарядку выходи!
     Хлынул свет, заскрипели кровати, и всё вокруг задвигалось, засуетилось. Андрей Чулков спрыгнул со своего яруса и коротко охнул — бок всё еще болел и ныл. Но здесь это никого не касалось.
     — Чего копаешься? — к нему подскочил сержант Лапшин, низенький конопатый крепыш, злой как хорек, и пнул его. — Марш на улицу! Резче!
     Натягивая на ходу сапоги, Андрей поковылял к выходу. В глазах его стояли слезы, но на губах, как ни странно, застыла непонятная то ли улыбка, то ли гримаса-усмешка, недобрая, кривая, — ведь решение он уже принял...
     Утро было сырое, промозглое, с туманом, и солдаты зябко поеживались, выстраиваясь взводами, колоннами по три: молодые, они же духи, как обычно — спереди, деды — позади. Вставший позади Андрея Никифоров, почти двухметровый увалень, обычно спокойный, невозмутимый, негромко чертыхнулся.
     — Блин, дембельнусь, хрен меня кто раньше десяти поднимет!
     Кто-то из молодых с тихой завистью вздохнул — для Никифорова, ждавшего увольнения со дня на день, это не было чем-то далеким, фантастическим, в реальность чего веришь с трудом. Но на пожелавшего продолжить любимую тему — а что может для солдата быть любимей, чем помечтать о «гражданке»? — тут же зашикали: ротный! А Лапшин гаркнул:
     — Рота, смирно!
     Это был действительно он, капитан Пашков, командир второй роты, — высокий, худой, с вечно брезгливым выражением на лице и не сходившей с губ едкой ухмылкой. Он вяло махнул рукой.
     — Вольно. Замкомвзвода, ко мне. Лапшин, доложи, сколько в строю.
     Но, услышав цифру, сразу же прервал сержанта.
     — Шестьдесят восемь? — ротный отстранил Лапшина и пошел по рядам. — А это мы сейчас проверим, — ухмылка так и играла на его губах.
     Лапшин чуть побледнел, а рота застыла в молчании, пока ротный ходил меж рядов, считая колонны и шеренги.
     — Так-так, — смешок у ротного был неприятный, он медленно поднял взгляд, и взгляд его не предвещал ничего хорошего, — я вижу только шестьдесят семь. Где еще один?
     Все молчали. Ротный подошел к Лапшину, — тот разглядывал мыски своих сапог.
     — Я не понял, товарищ сержант, — капитан кончиками пальцев приподнял ему подбородок, глаза ротного сузились. — Я спрашиваю, где еще один?
     — Не знаю, товарищ капитан, — взгляд Лапшина забегал, — вроде все были.
     — А кто должен знать? — прошипел ротный и коротко и резко пнул сержанта по голени. — Кто?!
     Лапшин охнул и попытался отскочить, но капитан был проворней.
     — Куда же вы, товарищ сержант? — он крепко держал Лапшина за ворот, голос его стал ласковым: — Нехорошо от командира бегать, нехорошо!
     Лапшин дергался и извивался, пытаясь уберечь свои ноги, — он знал дурную привычку командира, — но хватка у ротного была крепкой.
     — Вы что же это, товарищ сержант? — распалялся ротный. — Я вас, значит, старшим поставил, роту доверил, а вы за людьми не следите, а? Или я не знаю, кого нет и где он?
     И остроносый офицерский ботинок вновь и вновь врезался в солдатскую кирзу. Лица солдат окаменели, лишь на губах Андрея скользнула злорадная усмешка. Попрыгайте, товарищ сержант, попрыгайте!
     — А теперь чтоб через две минуты в строю стояли все! — капитан оттолкнул сержанта и брезгливо отряхнул брюки. — Две минуты, Лапшин, слышишь? Бегом марш!
     Скривившись от боли, сержант захромал к казарме. Ротный удивленно остановился.
     — Я что-то не понял, сержант! У вас со слухом плохо? — и он повысил голос. — Я сказал: бегом!
     Лапшин захромал быстрей. Никифоров сзади матюгнулся.
     Лапшин вернулся быстро, но не один: прихрамывая и подталкивая в спину, он вел невысокого, но крепко сбитого парня в помятой форме, шатающегося, опухшего, при виде которого ротный осклабился, словно в предвкушении действа, — ай да хлопчик! Одного взгляда было достаточно, чтобы определить причину опухлости. Глаза Андрея сузились и застыли.
     — Сливченко! Ты ли это, родной? — капитан изобразил на лице радость и шагнул навстречу, словно желая его обнять. — Где же ты пропадал, ситцевый ты мой? — и наклонился к нему: — Ну-ка, братец, дыхни!
     Сливченко только засопел и отвернулся.
     — Ай-яй-яй-яй-яй! — ротный заглянул ему в лицо и ласково улыбнулся. — Головка болит, да? Головка? Ну ничего, ничего, — он, радостно улыбаясь, похлопал Сливченко по плечу, — сейчас я тебя лечить буду! — и махнул рукой Лапшину: — Веди роту на зарядку!
     После завтрака солдаты в ожидании развода разбрелись по казарме. Андрей стоял у окна, когда к нему подошел Сашка Коньков со второго взвода, вертлявый, никогда не унывающий парень с насмешливыми глазами. Они были земляки, к тому же одного призыва, а в армии это значит, как минимум, приятели.
     — Сливу видел? — он толкнул Андрея в бок и прыснул. — Слоник бегает по кругу!
     Но Андрей не разделил его веселья, — он с какой-то странной заторможенностью, то ли о чем-то задумавшись, то ли в некотором рассеянии, повернул голову.
     — Он в караул идет сегодня? не знаешь?
     — Да говорят, пойдет, — Сашка пожал плечами. — И так народу не хватает. На кичу всегда успеют отправить.
     Андрей чуть вздохнул.
     — Это хорошо.
     Но что «хорошо», было непонятно, — глаза Андрея странно блестели, а на губах застыла такая же странная улыбка. В ушах его всё еще звенел пьяный надрывный голос Сливченко: — «Чулок, ко мне!» — а затем боль, боль, боль! Вчера для него ночь опять была «веселой».
     Доставалось Андрею, вообще-то, до последнего времени не больше, чем другим молодым, скажем так, в обычную меру, но всё перевернулось две недели назад. В тот день Андрей получил письмо. Взглянув на конверт, он радостно затрепетал: наконец-то! — он узнал почерк, аккуратный, убористый. Разорвав дрожащими руками конверт, он лихорадочно развернул листок и, не прочитав его, но найдя внизу подпись: «Аня», прижал письмо к груди с глупой, но счастливой улыбкой на лице. Всё-таки она! Разве можно объяснить, что творится в душе молодого солдата, получившего первую весточку от своей девушки? Андрей, всё еще блаженно улыбаясь, держал листок, — он еще не знал, что там…
     «Здравствуй, Андрей! Извини, что так долго не писала, но просто не могла никак решиться на этот разговор. Дело в том, ты только не расстраивайся и не переживай, но нам лучше расстаться. Я встретила другого человека...»
     За окном наступал вечер, на плацу кто-то перекликался, солдаты готовились к отбою, лишь Андрей всё сидел на прежнем месте — неподвижный, бледный, — а рядом, на полу, лежал листок бумаги, исписанный аккуратным почерком. В ту ночь он впервые плакал в подушку, а когда встал на следующее утро, понял: в нем что-то сгорело, и осталась лишь непонятная злоба — неопределимая, глухая, вселенская злость на весь мир.
     На другой день он нарвался на Сливченко, прозванного за жестокое, можно сказать патологически жестокое отношение к молодым — духобором. Дело было вечером, уже после поверки, когда солдаты, столпившись в туалетной комнате, готовились к отбою: стирали майки, мыли ноги, в общем, приводили себя в порядок. Андрей стоял в сторонке, ожидая очереди, когда его окликнул Сливченко.
     — Эй, Чулок, в кубрик смотайся, бритву мою принеси!
     Андрей так и не понял, что на него тогда нашло. То, что требовал от него Слива, как звали его все в батальоне, не могло считаться особым унижением для молодого. Разве это унижение? Любой дед только бы рассмеялся. Унижение, еще может быть, это когда заставляют грязные портянки стирать или бегать ночью по казарме с раскинутыми руками, самолет изображая, дедушек на сон грядущий веселя; а принести чего-нибудь по мелочи, когда дед просит, это даже честь. Но Андрей в тот момент так не считал — он поднял голову и усмехнулся:
     — Может, тебе еще тумбочку приволочь?
     Сказать, что Сливченко онемел, значит ничего не сказать, — в первый момент он просто не поверил такой дерзости, но когда умывавшийся рядом Никифоров, сам ошалевший от услышанного, захохотал как сумасшедший, до него наконец дошел смысл сказанного. Подскочив к Чулкову, Слива сбил его на пол и принялся остервенело пинать.
     — Ах ты душара! Попутал?! — орал и брызгал слюной Слива. — Нюх потерял, расслабился?! Я научу тебя дедушек уважать!
     Андрей не помнил, как добрался тогда до кровати. А на следующий вечер Слива, словно желая проверить, как идет «воспитательный процесс», подошел к Андрею и бросил ему свою тельняшку.
     — На! Чтоб к утру отстирал!
     Андрей молча отшвырнул ее и в следующее мгновение оказался на полу: «на гражданке» Слива занимался боксом и навыков в армии не терял.
     — Хана тебе теперь, Чулок! — Слива склонился над ним, зрачки его сузились. — Вешайся, душара! Я тебя теперь со света сгною, понял?
     И с этого дня для Андрея начался ад — Слива свое слово держал.
     Надо сказать, что Сливу побаивались даже многие деды его же призыва, — он был, что называется, без тормозов, отчаянный и необузданный в своей жестокости. Как рассказывали, характер у него и до Чечни был далеко не сахар, но полгода войны крышу у него сорвали окончательно. Даже умудрился подраться с офицером, молодым лейтенантом из первой роты, и хорошо отделал того. Историю эту удалось замять лишь благодаря заступничеству комбата и «чеченским» заслугам самого Сливченко, а они имелись. Он считался лучшим наводчиком в батальоне, и не раз огонь именно его БМП решал исход боя. Он первым вызывался на самые рискованные операции и своей отчаянной смелостью и бесшабашностью заслужил уважение и солдат, и офицеров. (Хотя с капитаном Пашковым, новым их командиром, пришедшим в роту уже после вывода батальона из Чечни, отношения у него не сложились.) Сливченко не привык отступать, но, к его удивлению и бешенству, чем упорней он бил Андрея, тем упрямей становился и тот. Андрей сам не мог объяснить себе, что произошло с ним, — он ожесточался всё больше и больше, но знал, что не отступится: злоба, вспыхнувшая в нем после того злополучного письма, поддерживала его в этом столкновении характеров. Его били — он вставал, отплевывался и снова отказывался подчиниться. Андрей знал, что в один прекрасный день он сорвется, и тогда Сливе уже ничто не поможет.

     После развода назначали караул. Рота раз в две недели заступала в большой наряд по бригаде: караул, столовая, КПП, — но Андрею нужен был только караул: там был Сливченко, там давали боевые патроны. Он сам не понял, в какой момент принял это страшное решение, он просто знал, что Сливченко от него уже не отступится, а ему самому было уже всё равно — две недели сплошного мордобоя выбили из него всякий страх перед чем бы то ни было. Он был готов переступить черту, хотя знал, что за ней только пустота и мрак, но что ему чья-то жизнь, чья-то смерть? Всё без разницы, всё едино...
     — Чулков!
     Андрей встрепенулся.
     — Я!
     Ротный махнул рукой.
     — Пятый пост, первая смена.
     Андрей встал на свое место среди караула, тихая злая радость осветила ему лицо: в той же шеренге, через одного, «награжденный» за ночную пьянку двумя бронежилетами и противогазом, стоял Сливченко — у него была та же смена на третьем посту.
     Вообще-то, комбат не раз говорил командирам рот, чтоб не брали молодых в караул, но у офицеров иногда не оставалось иного выхода. Андрей в первый раз в караул тоже попал случайно, когда один взвод уехал на боевое дежурство в Ставрополье, а всех механиков и наводчиков срочно бросили на ремонт бээмпэшек, и из оставшихся пришлось формировать и наряд в столовую, и на КПП, и караул. А так как основное из караульного устава он усвоил быстро, на посту спящим замечен не был, то его стали брать и в дальнейшем.
     До обеда рота готовилась к наряду — подшивались, чистились, брились, караул зубрил устав, — а после обеда всем разрешили до развода два часа отдохнуть. Деды сразу завалились спать; Сливченко, тайком сбросив с себя бронежилеты, противогаз и поставив на шухере молодого, тоже тихо дремал на чьей-то кровати у окна. Андрей же вышел из казармы и завернул за угол, где, как на деревенской завалинке, обычно собирались духи — покурить, поболтать, посмеяться, на жизнь свою горькую пожаловаться. В этот раз, собрав вокруг себя кружок, громче всех разливался Сашка Коньков.
     — ...Ну, я подумал, что Витёк уже ушел, завожу ее, значит, в комнату, дверь на защелку, ну и начинаю раздевать, — рассказывал он, тихо подсмеиваясь. — А она уже на всё готовая, только вначале слово с меня взяла, что не буду ни перед кем на ее счет распространяться, мол, не любит, когда про нее болтают; ну, а потом, конечно, всё по полной программе! — Сашка аж зажмурился, словно от удовольствия. — Чего она только не вытворяла! Ненасытная бабенка попалась, я уж никакой лежу, а она всё не уймется. Только под утро успокоилась, и тут-то как раз, ну, мы уже, значит, откинулись, лежим, отдыхаем, из-под кровати шум какой-то и... Витёк вылезает! Заспанный, недовольный весь такой, посмотрел на меня и говорит: ну ты, блин, Санек, шебутной, ни минуты спокойно полежать не можешь, всю ночь спать не давал. Что-то еще там пробурчал себе под нос и дверью хлопнул. Моя аж позеленела, думала, что я специально его под кровать посадил, одежку схватила и поминай как звали, а я от смеха с кровати чуть не свалился. Я потом Витька встречаю, говорю, ты чего под кровать залез? А он отвечает: я и не залазил, пьяный был, жарко стало, ну, на пол и лег и, видно, закатился как-то. Я смеюсь и спрашиваю: мы-то тебе не сильно мешали? А он на меня как уставится: кто, говорит, «мы»? Тут уж я на него уставился, — он, оказывается, и не заметил, что я не один был! Я так и укатился, а он только затылок почесал и удивленно так говорит: вон оно что, оказывается, а я думаю, чего ты так стонешь наверху не своим голосом, заболел, что ли?
     Все вокруг покатились со смеху, один Андрей только чуть усмехнулся, вяло и равнодушно: он знал, что история эта больше чем наполовину выдумана самим Сашкой, — они были из одного городка, и историю эту он уже слышал, хотя Сашка упрямо твердил, что всё так и было.
     — Да-а, — протянул Лосев, здоровенный, но до ужаса трусливый детина из четвертого взвода, — хорошо «на гражданке» было, только здесь понимать начинаешь: спи сколько хочешь, ни один идиот тебя в шесть утра не подымет, что хочешь делай, сколько влезет ешь, — и он махнул рукой. — Да что вспоминать! Эх, быстрей бы дембель!
     И все заговорили разом. Ах, дембель, дембель — сладкое слово! Разве может что-нибудь сравниться с ним для солдата-срочника? Демобилизация, увольнение — для солдата, особенно молодого, это вечная тема для разговора, предел мечтаний, заветнейшее из заветных. Дембель! — на него молятся и видят во сне, его ждут, считая месяцы, недели, дни. Наверно, только первые христиане с таким же упованием ждали Второго пришествия, как ждут дембеля солдаты, — для них это врата потерянного рая, каковым им теперь кажется гражданская жизнь, хотя тогда, до призыва, они ее так не воспринимали, — плачут о том только, что теряют. Разговоры на эту тему могли быть бесконечными, пусть в основном всё сводилось к мечтаниям о том, что будут делать, когда уволятся. И, надо сказать, особого разнообразия здесь не наблюдалось: наесться, напиться до упаду, отоспаться и, конечно, к девушке. Андрей вполуха слушал всю эту болтовню и внутренне усмехался: для него «дембель» уже начинался.
     В четыре часа всех позвали на построение: караул получал оружие, боеприпасы, а наряд в столовую — сменную форму. Ротный, шедший начальником караула, вместе с замполитом роты, таким же высоким худощавым офицером, вечно молчаливым, шедшим его помощником, лично осмотрели каждого караульного, чтоб всё было в порядке. Удовлетворившись осмотром, они повели караул вначале на предварительный инструктаж, а затем в караульный городок — порепетировать по заведенному порядку набор стандартных ситуаций: «Стой! Кто идет?», смена часового, обращение с оружием. В шесть часов все стояли на бригадном разводе в наряд.
     Вначале их осмотрел дежурный врач, а точнее, рассеянно оглядел поверх очков: жалобы есть? — на что получил само собой разумеющийся ответ: никак нет! Что-то черкнув в журнале нарядов, он удалился, а потом подошел и сам дежурный бригады по караулам, полноватый добродушный майор из второго батальона. Все вытянулись и гаркнули приветствие.
     — Ну, как настроение, бойцы? — он добродушно улыбнулся. — Все готовы?
     — Так точно! — вновь прогудел караул.
     — У всех дома всё в порядке? Плохих новостей никто не получал?
     — Никак нет!
     — Ну и хорошо, — сложив руки на животе, майор медленно заходил перед строем. — Инструктировать и опрашивать вас по уставу особо, думаю, нечего: большинство, наверно, не в первый раз в карауле. Запугивать очередными сообщениями, что где-то напали на часового, тоже смысла не имеет — сами знаете, Чечня недалеко. Я просто хочу обратить ваше внимание, особенно любителей поспать на посту, что там вы в первую очередь охраняете себя, а потом только объект, а не наоборот, — он неожиданно остановился перед Лосевым, еще одним духом, попавшим в караул, и строго посмотрел на него. — Ну-ка скажи, какая главная задача солдата?
     От волнения Лосев покрылся испариной.
     — В к-к-карауле?
     Майор поправил ему ремень автомата.
     — Во-первых, товарищ солдат, надо представляться, когда обращается старший по званию.
     Лосев испуганно дернулся.
     — Виноват, товарищ майор! — и, вытянувшись, пролепетал: — Караульный четвертого поста первой смены рядовой Лосев.
     Майор смягчился.
     — Ну, так какая главная задача у солдата? Не только в карауле, а вообще?
     Лосев замялся.
     — Ну-у... — он мучительно пытался вспомнить хоть что-то, — э-э... может... Родину защищать?
     И почему-то покраснел. Майор чуть грустно улыбнулся, вздохнул и посмотрел на Лапшина.
     — Ну, а вы что скажете, товарищ сержант?
     Лапшин щелкнул каблуками.
     — Разводящий караула сержант Лапшин. Главная задача солдата — вернуться домой живым и здоровым.
     Лицо майора расплылось в улыбке.
     — О! Молодец! — и внимательно посмотрел на сержанта. — Чечня?
     — Так точно, товарищ майор. Пять месяцев, Ханкала.
     — Чувствуется, — и майор повернулся к Лосеву. — Слышал? Мотай на ус! Домой, живым и здоровым! Потому что, кроме своих родных и близких, здесь вы, к сожалению, никому не нужны, Родине сейчас не до вас, — и махнул рукой капитану Пашкову: — Командуй, капитан! Задерживать вас не буду.
     Ротный поправил ремень, одернул китель.
     — Караул, напра-во! Правое плечо вперед, шагом марш!
     В машину погрузились быстро, — парк техники и арсенал, которые они охраняли, находились за городом, в двадцати километрах от части, и добирались туда на батальонном «Урале». Андрей, забившись вглубь крытого кузова, пытался хоть немного вздремнуть под гул мотора, но он чувствовал, как с приближением решающего момента в нем нарастает напряжение, волнение, и заснуть так и не удалось. Сливченко же, напротив, уже отойдя от ночной пьянки, освободившись от второго бронежилета и противогаза, ожил, повеселел и болтал всю дорогу. Но Андрей не слушал болтовню дедов, он не смотрел даже на Сливченко, что-то весело насвистывающего, — он пытался унять дрожь. Холодная сталь автомата немного успокаивала, но при мысли о том, что предстоит, нервная дрожь вновь овладевала им. В иные минуты ему казалось, что у него может не хватить решимости, но он гнал от себя эти мысли. Отступать было уже поздно, — он с детства отличался упрямством и знал, что решения своего не изменит, хотя бы из гордости.
     — Караул, к машине!
     «Урал» уже стоял перед колючей изгородью, опутавшей по периметру караульное помещение — две огромные полевые палатки, скорее даже шатры, соединенные между собой. Солдаты попрыгали с бортов. Из караульного помещения (или, как ее называли, караулки) выходил сменяемый ими караул.
     — Первая смена строится перед входом, вторая, третья выгружают всё из машины и принимают помещение, — по-хозяйски распоряжался капитан Пашков. — Чтоб чисто везде было, территорию просмотрите, сам потом проверю.
     Все забегали, засуетились, только первая смена выстроилась перед ротным.
     — Каски на голову! — скомандовал капитан. — Заряжайсь!
     Защелкали пристегиваемые магазины, и когда подошел начальник старого караула, пожилой старлей с пышными усами, караульных повели разводить по их постам.
     Два часа пролетели незаметно. Когда пришла смена и Андрей спустился с вышки, вокруг арсенала, в парке зажглись фонари — был еще сентябрь, но темнело быстро. Он шагал за широкой спиной Лосева, сменившегося с соседнего поста, и старался ни о чем не думать, не беспокоиться, не размышлять, и только крепче сжимал ремень автомата. Отступать было поздно...
     Они подошли к караулке. У входа стоял их «Урал» — привезли ужин. Ротный махнул рукой.
     — Чулков, разряжайсь! Лосев, на Собачку.
     Андрей отстегнул магазин, передернул затвор и поставил автомат на предохранитель. Собачкой назывался пост у входа в караульное помещение, и часовые четырех постов, с четвертого по седьмой, после смены должны были отстоять на нем еще по полчаса. Следующим за Лосевым должен был стоять Андрей. Андрей оглянулся — ротный уже зашел в караулку. Он облизнул губы.
     — Эй, Лось, жрать хочешь?
     Лосев хмыкнул. При его-то комплекции!
     — А то!
     Андрей старался казаться равнодушным.
     — Тогда давай я сейчас постою за тебя, а ты иди, хавай, потом меня сменишь. Я что-то сейчас не хочу, мутит что-то.
     Лосев почесал затылок.
     — А Лапша вонять не будет?
     Андрей сплюнул.
     — Какая ему разница? Стоят, да и ладно! Да и разрешает он на Собачке менять на время, когда едят. Холодным же никто не хочет есть.
     Лосев чуть помедлил.
     — Ладно, — и отстегнул магазин, — стой, если хочешь, я тогда через полчаса тебя сменю, — и улыбнулся в предвкушении ужина. — Скажу, чтоб побольше тебе оставили.
     Лосев зашел в караулку. Андрей вытер пот со лба и пристегнул магазин — на посту ведь, — а затем заглянул в оконце караулки: Лосев ставил свой автомат в оружейный шкаф, Сливченко в караулке не было — Андрей отпрянул. Значит, сейчас подойдет — первые три поста стояли дальше четвертого-пятого и смена оттуда возвращалась, как правило, позже. Он не ошибся: вскоре из темноты вынырнули худощавая фигура замполита, разводившего эти посты, и три солдатские фигуры.
     — Разряжайсь! — и замполит, даже не оглянувшись, вошел в караулку.
     Вновь щелкнули отстегиваемые магазины, затворы, предохранители.
     — «Уезжают в родные края дембеля, дембеля, дембеля…» — гнусаво напевая, к Андрею своей развинченной, приблатненной походкой подошел Сливченко. — Ну что, Чулок, тормозить и дальше будем? Или, может, исправимся?
     В голосе Сливы слышалась нескрываемая насмешка, и Андрея затрясло от одного звука этого ненавистного голоса, от одного вида этой ухмыляющейся рожи. Он еле сдержался, и только криво усмехнулся:
     — От тормоза и слышу.
     — Ах ты, сука!
     Удар ему пришелся в лицо и на мгновение Андрей потерялся, но устоял. Когда в глазах прояснилось, перед ним двое других пришедших, тоже дедов, держали Сливченко.
     — Слива, угомонись! — пытался успокоить его один из них. — Ротный рядом, спалишься!
     — Да мне пофиг! — дергался Слива. — Один хрен на кичу иду!
     Но те оттесняли Сливу ко входу в караулку.
     — Тебе, может, и пофиг, только нас подставишь, весь караул застроят ведь.
     Этот довод на Сливу немного подействовал — долг товарищества он признавал.
     — Ладно, — он оттолкнул державших его, и перед тем как войти в караулку оглянулся и хмуро бросил Андрею: — Только ты не радуйся, душара, тебе всё равно хана! Вешайся!
     Андрей криво улыбнулся ему вслед. Посмотрим еще, кому хана. Он уже знал, что делать, никаких сомнений, страха, волнений он уже не ощущал — только злобу, холодную слепую злобу. И вместе с тем он был спокоен — вспыхнувшая мгновение назад ярость странным образом успокоила его — в голове всё прояснилось, мысли стали четкими, ясными. Он словно превратился в некий механизм, взведенный уже настолько, что мог действовать автоматически. Он смотрел в оконце караулки и ждал, и когда увидел, как закрылась дверца оружейного шкафа за последним автоматом, сдернул свой АК с плеча и передернул затвор. На лице его скользнула тень улыбки: теперь оружие было только у часовых на постах и у офицеров, но первые далеко, а последние ничего не успеют. Он отдернул полог, заменявший дверь, и вошел в караульное помещение — с автоматом наперевес.
     — Всем ни с места! — собственный голос в этот момент показался ему настолько далеким, словно это говорит не он. — Малейшее движение — стреляю! Патрон в стволе!
     Немая сцена из «Ревизора»: ротный и замполит, хлебавшие чай перед телевизором, так и застыли с кружками в руках; Лапшин и Сливченко, оживленно до этого болтавшие о чем-то, замерли на полуслове с открытыми ртами; остальные просто оцепенели кто где сидел, — лишь на голубом экране что-то важно и назидательно вещал очередной благодетель отечества.
     Андрей обвел всех злым, насмешливым взглядом — взгляд остановился на Сливченко. Лицо Андрея расплылось в злорадной улыбке, глаза сузились.
     — Младший сержант Сливченко, ко мне!
     Сливченко вздрогнул и, всё еще, видимо, не понимая происходящего, оглянулся и... растерянно шагнул к Андрею. Андрей сглотнул ком в горле — Сливченко стоял прямо перед ним, оцепеневший и безоружный.
     — Ну что, Слива, — голос Андрея охрип, — кто теперь вешаться будет?
     Тот молчал — до него стало доходить. Андрея затрясло.
     — Что же ты замолк, дедушка? Где же твоя крутизна?
     Сливченко поднял взгляд, полный ненависти.
     — Чего же ты хочешь, Чулок?
     Андрей захохотал.
     — Зрелища хочу! Веселья! — и с внезапной злобой сорвался. — На пол, сука, слышишь! На пол!
     Но Сливченко словно оглох — он с ненавистью смотрел на Андрея и не двигался. Но что-то понял уже и ротный.
     — Сливченко, на пол! — быстро и резко скомандовал капитан, не спуская глаз с Андрея. — Это приказ!
     Сливченко взглянул на ротного, на Андрея с сузившимися зрачками, на судорожно сжавшие автомат руки и, неловко потоптавшись, опустился на пол.
     Лицо Андрея осветилось тихим торжеством.
     — А теперь, дедушка, — голос Андрея стал почти ласковым, — ты будешь у меня ползать и отжиматься на счет полтора! Понял? Я начинаю. Упор лежа принять! Раз!.. — Андрея, как в лихорадке, била дрожь, руки вспотели.
     Но ко всеобщему ужасу и удивлению Сливченко вдруг встал. Ротный только успел крикнуть: «Не дури!», но Сливченко для себя уже решил. Он отряхнул ладони, поднял взгляд и усмехнулся.
     — Я в Чечне никому не кланялся, — голос его был тих, — а перед тобой и подавно не загнусь.
     Пальцы Андрея побелели.
     — Ты так уверен?
     — Да, — Сливченко чуть отступил, губы его кривились. — Кишка у тебя, Чулок, тонка, чтоб меня застроить!
     Андрей тяжело, со свистом, задышал, а Сливченко распалялся всё больше и больше.
     — Ты ведь дух, духом был, духом и останешься! — он смотрел на Андрея нагло, с вызовом. — И ствол тебе не подмога. Со стволом ты, конечно, герой, но если ты пацан, пойдем выйдем без оружия как пацаны, а? Ссышь ведь?
     В следующее мгновение приклад автомата обрушился ему на голову. Со стороны Андрея это было рискованно, он знал, что к Сливе не стоит так приближаться, но этого не ожидал и Сливченко, — он лежал на полу, лицо ему заливала кровь.
     — Встать, с-сука! — Андрея трясло. — Встать!
     Сливченко, шатаясь и вытирая рукавом кровь с лица, медленно поднялся и хрипло рассмеялся.
     — Что, душарик, только со стволом и герой? Без оружия слабоват?
     Второй удар прикладом оказался сильней, и Сливченко в этот раз поднимался медленней и с большим трудом, а когда поднялся, выдавил на губах усмешку:
     — Слабак! Ты ведь убить-то толком не сможешь, духу не хватит, ты ведь сыкун, Чулок!
     Сливченко сам не знал, зачем он так нарывается — а нарывался он откровенно и открыто. Может, он уже прочел свой приговор в застывших зрачках Андрея, — который уже нельзя было изменить или обжаловать, — и лишь пытался достойно встретить свою участь? Ведь и он не щадил того после отбоя, заставляя буквально умываться в собственной крови. А может, это была лишь привычка — никому и ни в чем не уступать без боя? Никто не знал этого, но он своего добился: Андрей страшно побелел и сам не понял, как нажал на спусковой крючок, — очередь прозвучала коротко и хлестко. Все оцепенели: Сливченко лежал на полу, нелепо раскинув руки, с широко раскрытыми глазами. Андрей опустил автомат и криво усмехнулся.
     — С дембелем, Слива!
     И поднял взгляд. На лицах солдат, особенно дедов, застыл страх, неприкрытый животный страх. Но Андрей устало качнул головой — куда теперь? Своего он добился, а дальше? Тоже на «дембель»? Он почувствовал страшное опустошение — было тошно, пусто, тоскливо.
     — Лось! — он даже не посмотрел в тот угол, куда забился Лосев. — Собери у всех рожки. В вещмешок.
     Лосев вскочил и, испуганно озираясь, но не смея ничего возразить, схватил вещмешок из-под посуды и принялся собирать в него магазины из бронежилетов, брошенных в углу кучей, — ротный разрешил в этот раз снимать их вне поста.
     — И пистолеты у этих забери, — Андрей устало кивнул на двух офицеров, — живей.
     Куда теперь? Куда? В Никуда? Андрей подошел к шкафу для пищи, подцепил оттуда вещмешок с хлебом и, закинув его на плечо, повернулся к Лосеву.
     — Собрал?
     Лосев испуганно дернулся.
     — Д-д-да, — и протянул вещмешок, — в-в-вот.
     Андрей с некоторым презрением и жалостью оглядел его.
     — Все? И пистолеты?
     — Д-д-д-да...
     Андрей сплюнул. Здоровый вроде, а толку никакого.
     — Отнеси в машину и сиди жди меня, — Андрей знал, что Лосев машину водит. — Только без фокусов.
     Андрей подошел к аппарату связи и молча оборвал провода, а затем двумя ударами приклада разбил его вдребезги. Так-то оно лучше. Он окинул всех вялым, безучастным взглядом. Что ему еще делать? Андрей покачал головой: мавр сделал свое дело. Он вздохнул и пошел к выходу, но остановился.
     — Послушай, капитан, — Андрей смотрел на ротного, голос его был тихий, усталый, — давай договоримся: не мешайте мне, и я больше никого не трону и сейчас же уйду, можешь не бояться, и остальным тоже скажи. Я сразу говорю: я вам не дамся, слышишь, патронов у меня достаточно, терять мне нечего, в зону или дисбат я всё равно не пойду, лучше не трогайте меня, вам же лучше будет.
     Ротный молчал. Что он мог сказать? Андрей круто повернулся и вышел.
     В машине его ждал до смерти испуганный Лосев. Андрей махнул рукой:
     — Заводи!
     Из караулки никто не вышел.

* * *

     ...Его накрыли только через неделю, на рассвете, недалеко от границы с Грузией.
     «Урал», прострелив ему шины, он бросил уже на следующее утро и тогда же отпустил Лосева, умолявшего его об этом. Четыре дня и ночи Андрей упрямо пробирался на юг, сам не зная зачем, уже безо всякой цели, гонимый лишь желанием идти куда-нибудь пока есть силы. А когда он вышел к горам, ночью нарвался на пограничный наряд. В перестрелке на склоне горы он был ранен в левую ногу, но в темноте пограничники не рискнули искать его, и он отлежался в небольшой лощине, устланной сосновыми иглами, окруженной соснами, а на рассвете увидел, что уходить уже некуда: склон был оцеплен — мелькали береты, милицейские фуражки, фигуры в камуфляже.
     — Парень, слышишь, не дури! — увещевал его голос из динамика на милицейском «уазике». — Брось оружие, тебя никто не тронет. Зачем пальбу устраивать? Можно же ведь договориться...
     Голос что-то еще вещал и вещал, но Андрей его не слушал, — он лежал на спине и смотрел в небо. Он вспоминал, как любил часами так лежать в детстве на траве и бездумно наблюдать, как скользят, как меняются в вышине облака, как стремительно носятся над дорогой ласточки, как парит в поднебесье степной коршун. Он знал, что ему никогда больше не увидеть того неба, знал, что недолго ему осталось любоваться и этим высоким ясным небом предгорий, — он ведь не дастся им, — но ему не было грустно от этой мысли или тоскливо: всё это уже давно сгорело в нем, не оставив даже пепла сожалений. Что ему жизнь, что ему смерть? Он был странным образом спокоен — ничто его сейчас не волновало, не тревожило, — он был готов ко всему. И когда он услышал, как тихо отъезжает «уазик», он понял: начинается. Андрей вздохнул и осторожно перевернулся на живот, — нога почти не болела: рана была несерьезной, но передвигаться на ней он не мог. Андрей подтянул поближе вещмешок с магазинами, передернул затвор и устроился поудобней — ну, где они там?. Он чувствовал, как медленно и ровно бьется его сердце об устланную сосновыми иглами землю.
     Солнце поднималось всё выше, ветер затих. По склону — в нескольких местах — покатились камешки…

13 марта 1999 г.