Светлана Петрова – мастер остросюжетного рассказа. Родилась в Мурманске. Окончила Московский институт культуры. Автор нескольких книг прозы, вышедших в ведущих московских и санкт-петербургских издательствах. Рассказы печатались в «Дружбе народов», «Литературной России» и других изданиях. Член Союза писателей Москвы.

СВЕТЛАНА  ПЕТРОВА

КУСОЧЕК САХАРА

     — Ну, Танька, — закричала мама прямо с порога, — тебе повезло: у нашего замглавного грыжа!
     Надо знать мою маму, чтобы не удивляться всему, что она говорит. Мама — редактор в толстом литературном журнале, за редкое занудство её недолюбливают коллеги и начинающие прозаики, согласные даже на усекновение текста, лишь бы напечататься. Но и постоянным авторам мама спуску не дает.
     — Как называется ваша повесть? — спрашивает она, задыхаясь, словно бежала по лестнице (у мамы астма). — «В обмен на девственность»? Нет, дорогуша, это не для нашего журнала. Даже читать не буду — сначала переименуйте!
     Главный редактор с мамой не спорит, уважает как профессионала, но держится подальше. У него своих проблем хватает. Он хороший писатель, а времени, чтобы закончить очередной роман, нет — стол завален чужими рукописями, журнальная работа затягивает и не отпускает.
     Один замглавного Рафик Оганесян от мамы без ума. Разумеется, не как от женщины, хотя у неё роскошные цыганские глаза, по наследству от бабушки-молдаванки. Когда-то мама вообще была ничего, а теперь — толстая, одевается во всё тёмное, остатки волос замотаны в жалкий узелок, да ещё зубов недостает, в том числе спереди.
     — Тебе не стыдно, — говорю я, — сорокалетняя женщина, а похожа бабу-Ягу, раздобревшую на жареных младенцах.
     Мама поясняет, что хорошие челюсти стоят дорого, а плохих ей не надо. Иной раз отвечает, что боится стоматологов, или просто машет рукой: какие зубы, когда работы невпроворот.
     Оганесян обожает маму, потому что она гениальный редактор и блестящий стилист, по его словам — держит уровень журнала. Номинально главный решает, что и в какой номер пойдёт, но он ни с кем не хочет портить отношения, поэтому реальная редакционная власть в руках зама. Вчера Рафика положили в хирургическое отделение, и он уступил маме свою горящую путёвку в Дом отдыха писателей в Коктебеле. Конечно, передачу путёвок из рук в руки Литфонд запрещает, но у Оганесяна связи, и ему пошли навстречу.
     Провести в Крыму, на Чёрном море, почти бесплатно две недели! В августе! Ну кто о таком подарке мог мечтать? Сама мама, конечно, никуда не поедет, она даже на время отпуска берет левую работу. Естественно, поеду я. Срочно занимаются деньги на новые босоножки, и через спекулянтов добывается шикарный синтетический купальник, югославский, — на прилавках ГУМа лежит один жёлтый бельевой трикотаж, который, намокая, становится прозрачным и безразмерным, загорать в нём кое-как можно, а купаться — только ночью.
     Если честно, то щедрой награды у тёплого моря я пока не заслужила. Возмечтав стать певицей, после десятилетки сразу рванула в Консерваторию, меня допустили к предварительному прослушиванию, а к экзаменам — нет. В Гнесинке, на вокальном факультете Института театрального искусства и даже в музыкальном училище я не прошла дальше первого тура. За что же меня хвалили дирижёр и концертмейстер в детском хоре Дома пионеров? Оказывается, я музыкальная, хорошо владею сольфеджио, не фальшивлю, голосок, конечно, есть, но пока маленький, возможно, разовьётся.
     Скорее всего, нас просто утешали, но мама, блеснув цыганскими глазами, категорически заявила:
     — Точно! Разовьётся!
     Она мою мечту разделяла, потому что мы всегда жили как бы в одном теле и, уж конечно, по одним законами. С осени решили нанять частного педагога, который подготовит меня к поступлению в вуз. После смерти отца не осталось ни одного человека в нашем окружении, кто мог бы возразить маме и направить её мысли в более реалистичное русло. Отдых в благословенном для голосового аппарата климате, с её точки зрения, был очень кстати. Так я впервые отправилась в путешествие одна и впервые на юг.
     После двух суток вагонной духоты, когда на каждой станции с маломальской тенью хотелось выброситься из окна, чтобы закончить мученье, наконец замаячил вокзал в Феодосии, разогретой, как сковорода для блинов, и насквозь пропесоченной, даже на зубах похрустывало. Я бросилась к тётке в халате, с сифоном на двухколёсной тележке, и опрометчиво выпила залпом четыре стакана газировки с ядовито-зелёным сиропом, под незнакомым названием «Тархун», села в разбитый автобус и ещё два часа тряслась по пустынной местности до посёлка Планерское, которое все называли по-старому — Коктебель. От остановки до дома отдыха я проволокла свой чемодан еще пару километров, посещая все общественные уборные, которые попадались на удивление часто, не стоили ни копейки, правда, и внутри выглядели пугающе. Но единственно, чего я опасалась во время этих набегов, чтобы снаружи не сперли мои вещи. Воров в середине прошлого века, как и туристов, было не густо, и я благополучно добралась до места.
     Приёмщица, крашеная хной дама в крупных пластмассовых бусах прочла в путёвке графу «место работы» и подозрительно оглядела мой миленький сарафанчик из креп-жоржета:
     — Вы работаете в журнале?
     — Как видите, — ответила я нахально.
     Но рыжая в бусах сидела тут не один десяток лет. Уважаемым писателям предназначались комнаты в двухэтажном доме с общим туалетом на первом этаже. Для ещё более уважаемых и не обязательно писателей, а по большей части их родственников, в саду прятались маленькие домики, похожие на вигвамы, но с отдельными дощатыми удобствами на два-три сооружения. Меня эта роскошь обошла стороной. Я получила ключ от крохотной комнатки позади основного строения, видимо, в прошлом кладовки, с небольшим откидным оконцем под потолком. Железная койка и стул, а для вещей — два гвоздя в стене и одно «плечико». Места меньше, чем в купе поезда, а духота такая же, поэтому спать можно было только с открытой дверью, чтобы хоть чуть-чуть протягивало ночным сквознячком.
     Всех без исключения отдыхающих уравнивал душ — ещё один вигвам, где по чётным числам мылись женщины, а по нечётным — мужчины, причем из экономии поступающая по трубам пресная вода на каком-то этапе ловко смешивалась с морской, так что для мытья головы, во избежание колтуна, требовалось специальное корабельное мыло (о существовании шампуней в те годы ещё не слышали, по крайней мере в нашей стране).
     Столовая, где кормили путёвочников, располагалась на открытой террасе. Кто-то мудро решил, что относительная прохлада и отсутствие кухонных запахов искупает наличие мух, которые и досаждали-то очень умеренно, поскольку на территории дома отдыха для них имелись куда более привлекательные места. Кормили котлетами, гуляшом с серым пюре или вермишелью, на третье обязательно компот из сухофруктов или сизый порошковый кисель, а вот овощи и фрукты можно было купить только на рынке в Феодосии, но до неё — как до луны. Поодаль, за шоссейной дорогой на Судак, стоял маленький духанчик, где жарили шашлыки из барашка, любительские, на рёбрышках. Писатели отводили там душу, одновременно теша желудок. Кавказец всех принимал радушно — и знаменитых, и безвестных. Социальный статус посетителей его не интересовал, главным критерием являлись деньги и возможность выпить стакан вина в весёлой компании.
     Никаких магазинов или хотя бы базарчика в поселке Коктебель не было, зато недавно открылся автопансионат. Счастливые обладатели собственного транспортного средства в виде легковой автомашины могли заранее забронировать номер в трехэтажных белых корпусах с видом на море: комната на две кровати и тумбочка. Умывальная — на первом этаже, так как выше вода не поднималась: не было напора. Никто не роптал: Крым всегда страдал от безводья. Для безлошадных, которые пробивались к тёплому морю неорганизованно, за стоянкой машин разбили несколько брезентовых палаток, где без намёка на элементарные удобства ютилась прорва людей. Как ни странно, все они хотели есть и пить. Две небольшие столовые на набережной физически не могли накормить всех. И автотуристы, и палаточники имели равные права на жизнь, поэтому с восходом солнца у заветных дверей выстраивались страждущие, которые, откушав, сразу занимали очередь на обед, а после обеда становились в хвост — на ужин. К счастью, приезжали семьями, поэтому, сменяя друг друга, везунчики успевали искупаться и немного поваляться на песке. Но случалось, на подступах к столовой всё-таки наименее выносливые падали от жары в обморок. Поэтому соседи завидовали писателям, но держались обособленно и в гости не набивались. Имя Волошина этой публике мало что говорило. Курортники лазали на Карадаг, брали напрокат лодки и плавали в Сердоликовую бухту, где часами копались в гальке, надеясь найти полудрагоценный камень, который потом можно демонстрировать друзьям с энтузиазмом Шлимана.
     Между тем я умирала от скуки. Литераторы были заняты исключительно собой, знали друг друга по Москве или по ежегодному пребыванию в этом благословенном местечке, по семинарам и съездам, по толкотне в союзах и редакциях. Говорили исключительно о писателях, художниках, их женах и любовницах. На каких-то странных деревянных мостках, сооруженных за заборчиком вдоль моря, коптились на солнце груды женских прелестей с редкими вкраплениями мужских тел в дрянных сатиновых трусах. Если кто-то являлся в облегающих плавках, его провожали глазами — кто с завистью, кто с интересом: где взял? наверно, у фарцовщика, а может, за железный занавес удалось просочиться?
     Меня никто не замечал. Целыми днями я валялась у кромки прибоя, постелив прямо на песок казённое махровое полотенце. Югославский купальник плотно облегал тело. Мои длинные ноги и руки загорели и приобрели ровный кофейный оттенок, а волосы местами выгорели добела. Такая молоденькая, симпатичная, и ни один хрен не пригласит в шашлычную или на морскую прогулку, даже в кино я ходила одна. Писатели вообще редко посещали летний кинотеатр, предпочитали по вечерам играть в преферанс или купаться без костюмов в ночном море, выбирая промежуток между обходом пограничников. Прожектор, установленный на горе Хамелеон по другую сторону коктебельского залива, время от времени скользил по голым мокрым телам, вызывая восторженные вопли, не всегда трезвые.
     Чёрт бы побрал грыжу Оганесяна! Жила бы я сейчас у бабушки в Ярославле, купалась в Волге, местные ребята меня знали, компания всегда подбиралась примерно одного возраста. Гуляли целыми ночами, без всяких там глупостей, но весело. А тут такая тоска, даже челюсти сводит!
     От котлет, где больше хлеба, чем мяса, меня тоже уже с души воротило, и однажды я бодро перешла шоссе и оказалась в духане. Два грузина подозрительно на меня покосились: по их мнению, девушкам в одиночку ходить не полагается. Наплевать! Подумаешь, ресторан! Забегаловка. Столы, сколоченные из досок, не слишком тщательно оструганных, простые скамьи без спинок. Я заказала шашлык и стакан молодого красного вина. Угли в мангале ещё только раздували, усердно размахивая куском картона. Пришлось ждать, но горячий лаваш и вино принесли сразу. Я попробовала слабенький, похожий на компот напиток и отщипнула подгорелую хлебную корочку, очень вкусную, когда напротив сел пожилой, совершенно лысый мужчина, покрытый ровным бронзовым загаром. Такой не приобретёшь на пляже, даже если лежать, не вставая, две недели до пузырей на коже. Он образуется постепенно за целое лето, проведенное в хождении по солнцу возле моря или в горах.
     В Доме творчества я этого мужчину не видела, но, оказалось, тут его знали. Грузины засуетились: один начал поспешно нанизывать на шампур сочные куски маринованной баранины вперемешку с помидорами и баклажанами, а другой поставил на стол лаваш и полстакана водки. Мужчина полез в карман белой чесучовой куртки с коротким рукавом, вынул кусок рафинада и бросил в стакан. Потом обратился ко мне:
     — Не помешаю?
     Я пожала плечами: сначала сел, теперь спрашивает. Ну да, надо же как-то начать разговор. Впрочем, мужчина мне понравился — крепкий, стройный, с умным взглядом узковатых глаз. То, что он лысый и старый, существовало где-то на периферии и не играло особой роли.
     — Напрасно пьёте эту кислятину, только желудок испортите. Или дорогое бутылочное вино, которого тут нет, или водка. Зураб! — мужчина поманил пальцем грузина, который, прикрывая грязным пальцем горлышко бутылки, орошал шашлык уксусом с солью, — принеси ещё стакан. На треть.
     Просьба была исполнена мгновенно. Я с интересом ждала, что будет дальше, — не предложит же незнакомец пить с ним водку. Между тем он бросил кусок сахара в новую порцию, и представился:
     — Сергей Иванович.
     Я распечатала уста:
     — Татьяна.
     — Вот, Танечка, простой фокус. Водка — тоже не лучшего сорта, содержит остатки побочного продукта брожения этанола — в народе его называют сивушным маслом. Оно ядовито и противно пахнет, а сахар адсорбирует эту гадость, и теперь напиток можно употреблять без вреда для здоровья.
     — Я вообще-то водку не пью. Даже вкуса не знаю.
     — Тем более интересно попробовать. Вы ведь здесь одна отдыхаете? Я за вами наблюдал. Одна. Ну, значит, и сами принимаете решения. За знакомство?
     Он смотрел на меня тёмными обжигающими глазами. Моя рука сама потянулась к стакану. Я пила под его взглядом, и странно — белая жидкость казалась мне водой, под конец чуть сладковатой. Он протянул руку:
     — Хватит. До дна не надо. Осадок.
     Есть шашлыки было весело. Сергей Иванович рассказал, что здесь у него дача, потому что в Планерском — испытательный полигон, где он работает. Живёт один и чаще всего кормится в писательской столовой: директор — его давнишний приятель.
     Как это я раньше не приметила лысого? Наверное, ест в другую смену.
     — И с женой Волошина мы дружим.
     — Такая простая бабка в белой панамке? — подивилась я.
     Сергей Иванович долго заливисто смеялся.
     — Что смешного?
     Он не ответил и всё вытирал тыльной стороной длинных загорелых пальцев непроизвольно выступавшие слёзы. Я обиделась, но виду не показала. Про себя сообщила, что учусь на третьем курсе консерватории, была замужем, разошлась — ошибка молодости.
     Сергей Иванович глянул на меня недоверчиво:
     — Я бы больше восемнадцати не дал.
     — Из-за светлых волос.
     — Допустим. Пойдёмте, покажу вам свою хату. Тут рядом.
     — А ваша жена не будет против?
     — Она предпочитает Карловы Вары. Ну, как?
     Отчего бы не пойти? Любопытно. Я никогда не видела южных дач. Вдвоём, с малознакомым мужчиной? Но он явно человек солидный и вряд ли может меня дискредитировать, да и всё здесь на виду. Никакой крамолы. А главное — кому я нужна? За десять дней ни один самый занюханный литератор не проявил ко мне интереса.
     Дачка была так себе и ничем меня не удивила. Впрочем, мне показали не всё. Сначала гостиную, с зачехлённым роялем в углу и обеденным столом, за которым, возможно, собирались на ужин приятели или сослуживцы хозяина. А может, и не собирались: стол казался неживым, без скатерти, посередине — огромный глиняный кувшин с отбитым уголком. Где-то я такие видела? Провела пальцем по столешнице — пыль лежала давно.
     — Это греческая амфора, — похвастался хозяин. — Друзья-археологи ныряли у Судака и нашли целую кучу, вот презентовали одну, знают мою слабость к древней истории.
     — А ещё у вас есть слабости? — спросила я, удивляясь не столько собственной смелости, сколько внезапно проснувшемуся кокетству.
     — Есть, — серьёзно откликнулся Сергей Иванович. — Например, женщины.
     Он кивнул на дагерротип в старинной деревянной рамке:
     — Моя мама, прекрасная пианистка. Я её обожал.
     — А вы играете?
     — Посредственно. Только для себя. Но музыку люблю, и предпочёл бы, лёжа в белых тапочках, слушать не надоевший похоронный марш Шопена, а его десятый вальс.
     Я напела:
     — Ля, ля-ля-ля-ля-ля ля, ля...
     — Умница, — сказал Сергей Иванович.
     Рядом с дагерротипом висела небольшая, тёмного письма икона. Он заметил:
     — Это тоже мамина память.
     — А вы сами не верите?
     — А вы?
     Я пожала плечами:
     — Само собой.
     — Быть атеистом при наших мыслительных возможностях — слишком самонадеянно. Поэтому я лично — агностик.
     Слово незнакомое, и, чтобы не позориться, я пыталась улизнуть, но Сергей Иванович не дал, придержал за локоть и, кивая на икону, продолжил:
     — Если бы Бог создал нас по своему образу и подобию, то вслед за ним мы должны бы знать смысл жизни или хоть устройство Вселенной. А пока это сплошные загадки. Человек бессилен проникнуть в тайну мироздания. Во все эпохи существовали ученые и философы, которые отрицали мистического Творца и утверждали первенство материи. При этом другие, не менее великие умы, не сомневались в божественном происхождении зримого и незримого мира.
     Философов я не читала, а религиозной литературы, даже Библии, в глаза не видела, воспитывалась без бабушек и дедушек, которые при царе ходили в церковь или хотя бы носили крестик, поэтому слушала без интереса. Да и зачем рассуждать о том, что отжило? Однако из уважения к хозяину приняла задумчивый вид. Он увлёкся.
     — Замечательный мыслитель Ильин, он недавно умер за границей... Слыхали?
     — Нет.
     — Высланный Лениным в двадцать втором году на так называемом философском пароходе в компании с Бердяевым и подобными замечательными личностями. Ну, да почём вам знать — они же запрещены.
     — А вам откуда известно?
     — У меня свои источники информации. Я многим интересуюсь. Так вот, Ильин говорил, что наука застревает в частях и кусочках и бессильна подняться к созерцанию целого. Кусочки — это механика, физика, термодинамика, теория относительности, квантовая механика и другие науки. Некоторые их разделы действительно противоречат друг другу, и чем больше мы проникаем вглубь предмета, тем больше возникает нестыковок с прошлыми знаниями. Один белорусский профессор рассчитал термофазный вечный двигатель с коэффициентом полезного действия в сто процентов, что нарушает второй закон термодинамики. Вот и ломай голову, пытаясь объять необъятное!
     Я скисла. Хозяин посмотрел на меня внимательно, расхохотался и повел в другую комнату, большую, с тремя окнами и дверью на открытую террасу. Здесь не слишком приятно пахло скипидаром и льняным маслом, посередине стоял мольберт, занавешенный холстиной, на замызганном красками столике в беспорядке валялись давленные тюбики, кисти, две использованные палитры, грязные тряпки, бутылочки. По стенам висели коктебельские пейзажи: горы, сад, деревянный дом Волошина с разных сторон при разном освещении.
     Меня восхищали импрессионисты, и я не утерпела блеснуть эрудицией:
     — Как у Моне.
     Хозяин кивнул.
     Живопись — это то, что мне было понятно и всегда привлекало, поэтому я рассматривала картины с интересом. Среди авторских работ особенно понравилось небольшое полотно: зелёная скамья под зелёными деревьями на жёлтой, залитой слепящим солнцем земле, сквозь ветви проглядывали грязно-розовые холмы и выцветшее бледно-голубое небо, ровное и невыразительное, какое бывает в летний зной. В углу подпись: «Никулин». Так вот, значит, какая у него фамилия. Я надолго задержалась у этой картины, такой естественной, что хотелось шагнуть в неё и сесть на скамейку.
     — Здорово!
     — Да, — согласился мой гид, — она писалась под хорошее настроение. Это был период удач, даже открытий. А у вас точный взгляд. Хотите познакомлю с женой Волошина — «бабушкой в панамке»? — Он опять засмеялся этому определению. — Её зовут Мария Степановна. Вообще-то у Макса было две официальных жены, эта — последняя, ей всё и досталось: и волошинская обитель, и картины, и память. Она молодец, крепко держит и не опускает планку. Всегда осознавала, с какой личностью имеет дело.
     Мы пошли к Дому-музею, с которого начиналась территория дома отдыха, поднялись по высокой скрипучей лестнице и вошли в дверь, открытую не для посетителей, а для морского бриза. Посетители могли приходить только в определённое время или по приглашению. Никулина Мария Степановна встретила с распростёртыми объятьями, усадила в столовой пить чай, а мне предоставила возможность самой знакомиться с экспонатами, хотя от чаю я бы не отказалась, но эта процедура, как видно, только для близких: за чаем ведутся приватные беседы, а о чём говорить со мной?
     Авангардные полотна — их было большинство — оставили меня равнодушной, как и автопортрет в стиле кубизма, зато очаровали мятежные скульптурные лики, рисунки буйно-кудрявой головы, опоясанной ремешком, и прозрачные акварели, словно запечатлевшие иную планету. Несколько альбомов стихов, отпечатанных на машинке, я полистала, понимая, что читать их наскоро — бессмысленно, но одно четверостишье запомнила на всю жизнь:

Неси его крест беспримерно,
Не бойся врага в иноверце.
Люби его метко и верно,
Люби его в самое сердце.

     Больше ничего не стала смотреть, не могла — эти строчки так взволновали меня, словно в них заключался код необычайно важного события, ожидавшегося в ближайшее время. Извержение вулкана? Но здесь нет вулканов. Цунами? Чёрное море не знало подводных землетрясений. Я покидала музей с чувством смутной тревоги.
     На террасе главного корпуса собрались литераторы. Стулья стояли в несколько рядов вокруг маленького круглого стола. Кто-то из горских поэтов гортанным голосом читал стихи на непонятном языке. Читал с большим чувством, в самых эмоциональных моментах брызгая слюной. Все внимательно слушали и одобрительно кивали головами. Когда он закончил, раздались громкие аплодисменты облегчения. Поэт вдохновился:
     — Ещё?
     — Нет, достаточно, сказал кто-то из ближнего окружения, оплёванный больше других. — Теперь пусть Алексей прочтёт. Просим.
     Мы с Никулиным пристроились сзади. Симпатичный малый с шикарной шевелюрой, хромая, вышел на середину террасы и долго, заунывно, скорее пел, чем говорил, о прекрасной стране, в которой живёт, о замечательных строителях коммунизма и гении партии, словно партия была человеком. Такими голосами колдуны вгоняют людей в транс. К счастью, тот, кого назвали Алексеем, время от времени встряхивал густыми волосами, и это прогоняло дремоту.
     — Молодой, но уже известный, стихи печатались в «Правде», — сказал мне на ухо Никулин. — Очень перспективный. Назначен главным редактором популярного молодёжного журнала.
     — И откуда вы всё знаете?
     — Я же здесь каждый год, приходится баловаться литературой. Опять же волошинская муза в панамке, она дружит с молодежью. — И без всякого перехода: — Вы бы хотели такого мужа?
     Ухо у меня горело.
     — Он же хромой.
     — Байрон тоже был хромым.
     — За Байрона я бы тоже не пошла.
     Мы шептались тихо, но на нас зашикали, и Никулин, пропустив меня вперед, быстро спустился с веранды.
     — Уф, — вздохнул с облегчением Сергей Иванович. — Думаю, в стол он пишет другое. «Утро туманное, утро седое...» И про любовь обязательно.
     — Почему вы так решили?
     — Да не похож на идиота. А любят все, особенно склонны к любви мужчины с физическими изъянами: хромые, горбатые. Лысые тоже.
     Я посмотрела на голову Никулина, словно впервые увидела.
     — По-моему, очень неплохо.
     Он расхохотался.
     — У вашего мужа, наверное, была борода?
     Я быстро сообразила:
     — Усы.
     — Тогда понятно.
     Мы целый день слонялись вдоль берега, даже пропустили обед и ужин. Зато побывали в Лягушачьей бухте и дальше — в Сердоликовой. На мелководье, из-под гальки, Сергей Иванович извлёк несколько маленьких креветок с прозрачным тельцем, они беспомощно копошились в лужице у него на ладони. Никогда — ни до, ни после — я не видела такой прелести. Креветки поплыли по своим делам, а Никулин поднял круглый серый камень.
     — Сердолик.
     — Такой неприглядный? — удивилась я.
     — Это чехол, укрывающий красоту.
     — Откуда вы знаете?
     — Проверим?
     Он расколол камень другим большим камнем, и я увидела туманную, с красными прожилками сердцевину — словно солнце село в топлёное молоко. Почудилось, что любой булыжник, которого коснётся Сергей Николаевич, окажется внутри драгоценным.
     — Розовый халцедон, — сказал он. — Возьмите на память.
     Слово «память» меня кольнуло: так говорят, когда наступает пора расставания. И правда — скоро уезжать, а мне никогда ни с кем не было так интересно. Я положила камень в карман шёлкового сарафана. Непривычная тяжесть странно изменила мои ощущения. Они уже были не те, что раньше, но какие — я не знала. На обратном пути мы больше молчали, хотя даже молчание вместе с ним, казалось, имело потаённый смысл. Ах, Сергей Иванович, вы со мной что-то сделали.
     На другое утро я действительно увидела своего вчерашнего знакомого в столовой. Он уже уходил и помахал мне рукой — жду, мол, на скамейке в парке.
     — Вы знакомы с Никулиным? — с пафосным удивлением изрекла моя соседка по столику, дама преклонного возраста, кажется, поэтесса. Её самомнение наверняка превосходило её стихи. До сих пор она меня своим вниманием не баловала, а на приветствия сухо кивала.
     — Шапочно, — ответила я, как можно небрежнее.
     Дама скривила губы.
     — Он тут у нас, — она подчеркнула «у нас», — каждый год пасётся. Большая знаменитость: академик, Герой, лауреат Сталинских и всех подобных премий. Считается, ему всё можно, но ведь он не писатель, а только самолётный конструктор.
     Информация явилась для меня полной неожиданностью. Академик! Как теперь с ним разговаривать? Эти соображения не помешали мне вступиться за нового знакомого:
     — Самолёты кажутся вам менее важными, чем стихи?
     — Ну, разумеется, душечка. Для самолетов нужны знания, которые дают в институте, а для стихов — искра Божия.
     — Самолеты, как и стихи, бывают разные.
     — Возможно. Но, судя по всему, вам не дано постичь глубинной сути моих слов.
     Старая поэтесса жеманно поджала губы и удалилась, а я вдруг поняла, что меня так привлекло в Никулине — искра Божия! Она жила в самых простых его словах, проступала в картинах, светилась в глазах, поэтому они так притягивали.
     — У меня автомобиль, — сказал он, поднимаясь навстречу. — Поедем в Судак? Красивее побережья я не видел. Разве что Адриатика со стороны Югославии.
     Весь день мы путешествовали на белой «Волге» вдоль моря. Сергей Иванович показал мне древние развалины Генуэзской крепости, винные Голицынские подвалы, где, благодаря Никулину, нас встретили как дорогих друзей и напоили Новосветским шампанским. Он и в багажник положил несколько бутылок. Сам посёлок Судак, примечательный лишь яростной синевой лукоморья, помню плохо — в голове шумело от вина и от странного чувства вседозволенной радости, которая на меня свалилось.
     — Ну, как? — спросил Никулин, не снижая скорости на крутых поворотах горной дороги.
     — Отлично!
     — Мне на Бугском лимане строят небольшую яхту. Жаль, не готова, а то поиграли бы в салочки с послеполуденным бризом! Он здесь дует неслабо!
     Я слушала хрипловатый баритон, смотрела на крепкий шар загорелой головы, встречалась с острым взглядом смеющихся глаз и сама смеялась, смеялась, как дурочка, которой показывают палец.
     На следующее утро мы карабкались на Карадаг, заглянули на Биосферную станцию — разумеется, научные сотрудники знали Никулина, потом долго сидели на макушке горы, возле Чёртова пальца. Камни были тёплыми. Далеко внизу плескалось необъятное море. Его запах ощущался отчётливо даже здесь. Во всём пейзаже было что-то мистическое, выходящее за пределы обыденного человеческого опыта. Сергей Иванович жевал травинку и щурил узкие глаза. Говорить не хотелось. И жить тоже не хотелось. Хотелось стать ещё одним камнем, порасти мхом и вечно любоваться вечной красотой. Ничего похожего я никогда не испытывала.
     — Почему вы не рисуете море? — спросила я, чтобы звуком голоса приземлить эту благодать и избавиться от гнетущего чувства собственной малости.
     — Оно мне не даётся, — сказал Никулин, глядя вдаль. — Не каждое мгновение можно поймать.
     Он долго молчал и потом добавил с какой-то непонятной интонацией:
     — Хотя иногда манит попытаться.
     — А разве поймать не значит — убить?
     — Нет. Смерть — это не кода. Смерть — это контрапункт. Все линии жизни фокусируются в смерти.
     Кто-то из нас двоих был жертвой.
     Склон круто шёл вниз, и на спуске мужчина меня поддерживал, но не обнимал за талию, не старался нечаянно коснуться груди или голого плеча. Он обращался со мной осторожно, как с игрушкой, которую легко сломать. Я догадалась: да он просто боится! Такой большой, лысый, знаменитый — и боится! Так вели себя в школе влюблённые мальчишки. И мне опять стало легко и весело.
     Вечером Никулин потащил меня в кино: площадка под открытым небом, высокий дощатый забор вокруг, деревянные лавки, размеченные масляной краской — в билетах проставляли места. Фильм шёл старый, и народу было мало. Мы сели в последний ряд у стенки. Я чувствовала рядом тепло большого тела, и мне было приятно. Ночь стояла ясная и вызвездило от края до края. Вспомнив давешний разговор о Боге, сказала шёпотом:
     — Действительно, странно, что звёзды не падают. Я знаю, этому есть научное объяснение, разные математические формулы. Но всё равно странно.
     — Зачем вам звёзды? Вселенная огромна. Люди как пыль. Мы только для самих себя важны.
     Он провёл моей ладонью по своей щеке.
     — Совсем детская рука... кожа нежная, без опыта.
     И вдруг спросил прямо в ухо, впервые назвав на «ты».
     — Можно тебя поцеловать?
     — Попробуйте.
     Никулин долго мял мои губы крепким ртом. Я задыхалась, но старалась не выдать своё неумение. Наконец он откинулся назад и закрыл глаза. Недоволен? Чудной он всё-таки. Я не знала, что и думать. Губы у меня распухли. Я сказала:
     — Путёвка закончилась. Завтра уезжаю с одиннадцатичасовым автобусом.
     Он не пошевельнулся. Стало ужасно обидно — я не маленькая девочка, чтобы так шутить. Между нами происходило малопонятное. Что-то тайно желаемое, неназванное витало в воздухе. Хорошо, что завтра домой. И грустно.
     Вдруг Никулин взял меня за руку и потянул к выходу. Мы шли в кромешной темноте в сторону его дачи, но он хорошо знал дорогу, и я только раз споткнулась, но не упала — Сергей Иванович по-прежнему крепко держал меня за руку. Над входом в дом горела лампочка, вокруг которой вились мотыльки. Я смотрела на них, завороженная зрелищем предсмертной пляски, пока мой спутник, открыв ключом дверь, не втолкнул меня в прихожую и повёл вперёд.
     Видимо, это была спальня, в углу угадывалась широкая тахта, в глубине — густо-синий квадрат открытого окна. Лунный свет с трудом пробивался сквозь деревья сада. Я подошла к окну — этому единственному ориентиру в той нереальности, в которой оказалась. Подняв голову, опять стала смотреть на небо, где, пришпиленные неведомой силой, мерцали звёзды.
     — Очень странно... — начала я, пытаясь разрушить пугающую тишину, и замолчала: голос звучал неверно.
     Мужчина не ответил, а встал за спиной и сухими горячими пальцами гладил мою шею, словно вампир, выбирающий место для укуса. Кожу покалывало — казалось, с кончиков его пальцев стекает электричество. Я старалась не дрожать и, действуя как сомнамбула, стала снимать сарафан.
     — Подожди.
     Сергей Иванович видел в темноте, как кот, и мне показалось, что глаза у него светятся.
     — Подожди, я сам. Доставь мне такое удовольствие.
     Когда он раздел меня, я уже почти ничего не соображала, а когда положил на кровать, вообще лишилась сознания и очнулась от резкой боли. Видимо, в этот момент он тоже всё понял, но было поздно. Наши пылающие тела уже слились воедино и взорвались общим восторгом. Я целовала, целовала всё подряд, чего касались мои губы, слышала его горячечный бред и сама бормотала незнакомые слова:
     — Мой, мой! Сладкий, дорогой. Люби меня в самое сердце! Проглоти, раздави, разорви, убей...
     Я не помню, как и когда мы уснули. Под утро он ещё раз одарил меня любовью, и я опять утонула в незнакомом блаженстве. Сладкая дрёма убаюкала меня. Когда открыла глаза, Сергей Иванович в переливчатом шёлковом халате стоял у окна, смотрел на залитый солнцем сад и курил. Услышав скрип тахты, бросил сигарету, обернулся и строго спросил:
     — Зачем обманула?
     — Но разве тогда это всё могло случиться? Так бы и умерла, не узнав, что такое счастье.
     Я была совершенно искренна. Он сел на кровать и обнял меня.
     — Радость моя! За одну ночь куколка не успела стать бабочкой, но крылышки уже показались. Ты прелесть. Твоя молодость даст мне силы творить ещё десяток лет...
     — Отчего не одиннадцать? — пошутила я.
     — Хватит десяти. Прости, как всякий мужчина, я эгоист. К тому же болтлив — мог промолчать, а сказал. Я очень тебе верю, верю, что правильно поймёшь. Ты только начинаешь жить, у тебя впереди много хорошего, потому что сама хороша. А меня ты забудешь.
     — Никогда!
     — Не говори, чего не знаешь.
     Никулин довёз меня на машине до Феодосии, занёс в купе вагона чемодан и свёрток:
     — Картина, которая тебе понравилась. На обороте я написал: «Коктебель, 21 августа» — вчерашняя дата. Каждый год в этот день буду поднимать за твоё здоровье привычные полстакана.
     Он взял моё лицо в ладони и поцеловал. И руки, и губы были такими горячими, словно у него температура.
     — Прощай, радость моя. Будь счастлива.
     Я возвратилась в Москву, к привычной жизни. Повесила пейзаж на стену, сердолик положила на туалетный столик. Всё? Нет. Зачем Сергей Иванович подарил мне свою картину, на которую я смотрю каждый день? Зачем дал сердолик — каждое утро я ощупываю пальцами гладкую поверхность скола и вспоминаю совсем другие ощущения. Он не выглядел жестоким. Тогда зачем? И вдруг поняла: вопреки своим же словам, он страшился, что его забудут! Если бы! Той звёздной ночью я выпила яд, который останется в крови навсегда.
     Занятия вокалом должны были начаться не ранее конца сентября, когда соберётся после отдыха и определится с расписанием музыкальная элита. В ожидании дела, я валялась на диване, читая мемуары певиц и певцов. Отсутствие месячных меня озадачило. Не думала, что это может случиться так сразу и со мной. К тому же Сергею Ивановичу много лет. Хотя он и не старый. Нет, конечно, не старый. Он вечный.
     Однако время не стояло на месте, живот увеличивался, а посоветоваться не с кем. Все мои подружки в столь же юном возрасте и так же неопытны. Сделать аборт — в голову не приходило, да и разрешались эти операции строго по медицинским показаниям. К тому же я полагала, что аборты делают гулящие женщины, а я просто девочка, пережившая одну волшебную ночь в замке чародея. Откуда мне было знать, что от чародеев можно забеременеть?
     Когда живот стал заметен, мама отреагировала бурно:
     — Гори она бенгальским огнём, эта литфондовская путёвка! Может, скажешь, по крайней мере, почему я не вижу шустрого папаши нашего первенца? Если кто из писателей тебя обидел, шкуру сниму!
     Угроза выглядело серьёзно. Но до Сергея Ивановича ей не дотянуться. Я сама понятия не имела, где он. Везде и нигде. Теперь ещё и во мне.
     — Мама, прости, но объяснить не могу. Он другой, ничего не знает, и знать не должен. Устрой лучше меня на работу.
     — Ещё чего! Прокормимся. У тебя же природная грамотность, поможешь мне с левой корректурой. Рожай, там видно будет.
     Наверное, в неё вселяла оптимизм безудержная радость, которую я не могла и не хотела скрыть. Пошла в музыкальный магазин, купила за рубль сорок семь пластинку с вальсами Шопена и слушала целый день. Десятый, и правда, самый красивый. Его летящие звуки напоминали мне Коктебель, синее окно в сад и волшебную ночь.
     Родился мальчик, я назвала его Серёжей. Крепенький, здоровый и очень красивый, с чуть узковатыми чёрными глазами.
     — В меня! — категорично заявила мама, и больше никогда не спрашивала об отце ребёнка, приняв на себя эту роль. Несмотря на мои протесты, разместила кроватку малыша у себя.
     — Моя комната выходит на юг. И вообще, — сказала мама, поставив на этом точку.
     Возражать было бесполезно. Она меня любила и хотела счастья в любой ситуации. Денег катастрофически не хватало, но мы как-то справлялись: занимали до получки, ломали глаза над вычиткой, по ночам я мыла подъезды в соседнем доме, а потом штопала, перелицовывала, стирала, конечно, без машины — всё руками, всё руками. Заочно окончила педагогический институт и устроилась воспитательницей в детский сад, который посещал сынишка, потом Серёжа пошёл в первый класс, и я стала преподавать русский и литературу школе. Мальчик давно просил велосипед, но купить было не на что. Нищий сын знаменитого папы. Кстати, я никогда так не думала.
     Маму замучила астма, ей дали инвалидность, и теперь она работала исключительно дома, за кухонным столом, стараясь совместить редакторскую правку с приготовлением обеда. Добывание продуктов в бесконечных очередях считалось моей обязанностью. Я была так замордована бытом, что редко вспоминала о себе как о женщине. Никто не спешил взять меня в жёны. Кому нужна тётка не первой свежести, тощая, одетая в вязаную кофту с вытянутыми от стирки рукавами, ютящаяся с ребёнком и больной матерью двухкомнатной хрущёвке? Сын пошёл во второй класс, когда наш учитель химии предложил пожениться. А вскоре и сосед из другого подъезда, врач. Чего их вдруг прорвало? Совсем отдельные от меня существа, живущие своей автономной жизнью, со своими привычками. Химик был хилым, длинноносым и любил глупые анекдоты. Врач носил зелёную фетровую шляпу и очки в толстой оправе так гордо, словно это имело отношение к его мужскому достоинству. Оба даже отдалённо не напоминали Никулина, и меня от них не било током. А если так будет всегда? Ну, значит, такая судьба. Нельзя же продать себя за велосипед для сына. Я отказалась, не раздумывая. Однако устроилась на подработку в ветеринарную клинику, а потом и совсем уволилась из школы — в клинике больше платили.
     Стоял промозглый октябрь, с первым мокрым снегом. Лифт не работал, я тащила на четвертый этаж авоську с картошкой и остановилась передохнуть перед следующим маршем. В оконном проёме сидел с закрытыми глазами мужчина неясного возраста, заросший тёмной щетиной, без пальто, в замызганном и даже местами рваном костюме, однако сохранившим приметы хорошего кроя. Сразу видно, что человек приличный, не жулик и что у него несчастье. Заснул? Так и замёрзнуть недолго, у нас в подъезде все батареи ещё прошлой зимой полопались.
     Я потрясла незнакомца за плечо:
     — Что вы тут делаете?
     — Подыхаю.
     — Я серьёзно.
     — Куда уж более. Не мешайте. Всю жизнь мне сломали, дайте хоть умереть спокойно.
     — Я?!
     — И вы в том числе. Все!
     Пьян он явно не был. Он был в отчаянии.
     — Давайте милицию вызову, — предложила я из лучших побуждений. — Они вас доставят домой. Сегодня ночью по радио обещали минус десять. Погодная аномалия.
     Мужчина вздохнул:
     — Сгорел дом.
     С трудом поднялся и молча поковылял вниз.
     — Стойте, — закричала я, схватила его за рукав и потащила к себе вместе с картошкой. Он был так слаб, что почти не сопротивлялся.
     Мама, увидев меня со странной добычей, сказала:
     — Дожили. Мужа у тебя нет, но и этот — тоже не выход.
     И пошла на кухню ставить чайник. Уже оттуда крикнула:
     — Засунь его в горячую ванну, а барахло спусти в мусоропровод, а то вшей наберемся. Дай бритву и ножницы. В антресолях, в синем пакете, папины вещи. Столько лет прошло, а рука не поднимается выбросить — теперь пригодятся.
     Звали случайного знакомца Фёдор — имя хорошее, тёплое. Впервые мужчина не вызывал у меня отторжения, напротив, казался близким. Такое впечатление, что Никулин держал-держал меня крепко и вдруг отпустил.
     Фёдор выбрил подбородок с ямочкой и впалые щёки, а небольшие усы оставил. Теперь на лице главными оказались удивительные глаза — голубые, очень светлые и беззащитные. Он стеснялся в чужой одежде, и руки у него дрожали, когда он держал чашку с чаем. Мама — великий стратег — решила проверить, не с алкашом ли имеет дело, и предложила ему рюмку водки:
     — А то простудитесь. Вон как закоченели.
     — Спасибо. Но с некоторых пор не пью. Совсем.
     — Совсем? — поразилась мама, поскольку таких мужчин в своей жизни не встречала.
     — Вы меня смущаете, — сказал Фёдор. — Как в дом-то не побоялись пустить? Пригрели словно родного. Придётся рассказать всё, как есть.
     Он замолчал, собираясь с духом, а мы с мамой развесили уши.
     — Родился и жил в Грозном. После окончания механического техникума, а потом и заочно политехнического института, работал на заводе начальником цеха. Жена, двое детей, дом. Чеченцы, депортированные Сталиным в сорок четвёртом за радушную встречу фашистов, постепенно возвращались на свою родину. Злились: на их землях, в их домах обитали другие люди, которых уже не выгонишь. Это миф, что мы жили с местными душа в душу. Могли и дружить, да, но не со всеми. Так сложилось. Наши народы враждовали исторически, от драки удерживала только сила, а потом деньги, которыми их стал задабривать центр. Но кровь — старше денег. Соседа-чеченца назначили на заводе моим заместителем. Такая велась политика: русский начальник — заместитель чеченец, чеченец начальник — заместитель русский. Сосед какие-то бумажки в отдел кадров представил, но профессионально не тянул, всё время делал ошибки, а я его ругал. Он бесился и хватался за нож. Когда наша коза у него в огороде огуречную рассаду поела, я ему денег принёс, а он их мне в лицо бросил. Как-то мы с приятелем поехали на Терек рыбачить, вернулись на другой день, а вместо моего дома — головешки. Милицейская машина стоит, следователь что-то пишет. Кричу, где мои? Отвечает: что от них осталось — в морг свезли, обуглены сильно, спасти не успели, уж очень быстро пожар вспыхнул. Вы, говорит, канистру с бензином дома держали? Нет, не держал, у меня и машины нет. А там не ваша валяется? Я посмотрел на пепелище — алюминиевая, на двадцать литров, с замком в зелёной краске. Закоптилась сильно, но узнать можно: у соседа видел. Я следователю сообщил, но дело закрыли за отсутствием состава преступления: сказали — короткое замыкание. С завода я уволился, соседа на моё место назначили. Две ночи я прятался в своем саду, караулил. На третью сосед с фонариком пришел копаться в пепле — тарелки, ложки искал. Меня увидел, не испугался, наоборот, зашипел: не подходи, и тебя убью, жаль, не видел, как хорошо горело! Я его прямо там и задушил, голыми руками, сел в поезд и укатил в столицу, не хотел больше в Чечне жить. Документы сгорели, а сберкнижка с деньгами на автомобиль, в железном ящике в сарае под досками лежала. Здесь я обратился в милицию с заявлением, что паспорт потерял, и назвался именем своего друга, который год назад в Грозном пропал — наверно, украли или убили, там такое часто происходит. Его и не искал никто. Из московского отделения в Грозный запрос послали, всё подтвердилось, «пропавший» нашёлся. Мне за большие деньги новый паспорт сделали и даже прописку в доме на снос. Так я и стал Фёдором, а вообще-то звали Сергеем. Начал по свалкам скитаться, с такими же бедолагами, как я, познакомился, запил беспробудно, пока память не отшибло. Хорошо сделалось: вроде есть я, а вроде меня и нет. Да, видно, кто-то моей судьбой по-своему вертит. Недавно на Арбате встрял в толпу — какой-то экстрасенс свои возможности показывает: на вопросы о прошлом отвечает, по фотокарточке смотрит — жив человек или мёртв. Я с утра опохмелиться не успел, говорю ему: врёшь ты всё. А он на меня посмотрел исподлобья и сказал: ах, так? больше никогда спиртного в рот не возьмёшь и тяжесть креста своего узнаешь. Я посмеялся и пошёл к своим, они уже бутылку раздобыли. Принял порцию — хорошо так пошла — и уснул. А ночью как начало меня выворачивать наизнанку! Трое суток блевал, чуть не помер. Ушёл от приятелей-алкашей и стал по городу шататься, спать в подъездах. И не то ужасно, что голод и холод, а что не могу напиться и забыть смерть близких и то, что я убийца. Ведь если все возьмутся друг другу мстить, справедливость восстанавливать — никого не останется, потому что справедливости у нас нет давно. Теперь один выход — руки на себя наложить.
     — Какой вы грех говорите! — воскликнула неверующая мама. — Вы не человека жизни лишили, не чеченца, а дрянь. Конечно, самосуд — нехорошо, но бывает, что терпеть сил нет. Выбросьте всё из головы. Раскладушка в кухне — ваша, но на работу хоть куда устройтесь, а то мы с дочкой вас не прокормим.
     — Да вы не волнуйтесь, я завтра утречком исчезну...
     Я под столом сжала его руку, и он замолчал, словно споткнулся. Но ушёл, пока мы ещё спали.
     — Ну, вот, — сказала мама, — наш с тобой альтруизм плохо подходит к новым временам. Одно хорошо — отцовские вещи не надо выносить на помойку.
     Однако поздно вечером Фёдор вернулся, сказал, что нашёл место дворника и каморку для ночлега, где хранятся мётлы и лопаты, а пришел, чтобы не подумали, что увёл чужую одежду: заработает — отдаст. Мы с мамой никуда его не отпустили, и он остался жить у нас. Два раза в месяц получку (а когда выдавали премии, то и премию), включая мелочь, регулярно оставлял на трюмо в коридоре. Мама шумела:
     — Вы что, взяли нас на иждивение? А обед, а сигареты?
     — Сами отсчитайте мне немного, — смущался Фёдор.
     Через месяц он устроился слесарем на завод, а ещё через некоторое время перебрался из кухни в мою комнату. Мама не обмолвилась ни словом. Когда Фёдор предложил расписаться, я пришла к ней:
     — Как скажешь, так и будет. Я не могу себя понять.
     — Прошлое не должно мешать будущему, — изрекла мама, которая после смерти папы так и не начала жить заново. — Выходи за Федю.
     С Серёжкой он играл в какие-то мужские игры, ходил в зоопарк, в музеи, водил к себе на завод, где работал уже мастером — специалистов не хватало, а он классный технолог. Недавно, посоветовавшись со мной, купил ребёнку велосипед, хотя для этого пришлось немного ужать наш семейный бюджет.
     — Мама, — спросил счастливый сын, когда я пришла поцеловать его на ночь, — а кто мой папа?
     Я давно этого ждала и придумала много вариантов ответов — один хуже другого. Но мальчик с вопросом почему-то сильно запоздал, и я сказала:
     — Дядя Федя.
     — Он уезжал, а потом вернулся?
     Я поняла, что Серёжа тоже решал эту проблему про себя.
     — Да. Отец был в длительной командировке.
     — А почему сразу не сказал?
     — Ждал, когда ты к нему привыкнешь.
     — Я уже привык. Тогда можно, я буду звать его папой?
     — Нужно, — сказал Фёдор, который слышал наш разговор из другой комнаты.
     В воскресенье, когда мужчины ушли в кино, я подошла к картине Никулина и, глядя на неё, как на икону, сказала:
     — Простите, Сергей Иванович, я вынуждена вам изменить. Мне скоро тридцать. Мама болеет. Я устала, я одинока, а вы не можете меня защитить. Вы замечательный человек, но, сами же говорили, что эгоист, взяли меня в плен и не отпускаете. Я маленькая мушка, заплутавшая в паутине вашей личности. Без упрёка — таковы факты. Фёдор совсем на вас не похож, он простой, но тоже хороший и прошлым не пытает. А вашему сыну нужен отец. Может быть, когда он вырастет, я скажу ему правду. Но скорее всего — не скажу. Аминь.
     Мы с мужем зажили в удивительном согласии, можно сказать — в гармонии. Это не была страсть, но любовь, выстраданная, нежная. С Никулиным я пребывала в невидимом, непознаваемом пространстве, к тому же жестко ограниченном временем, с Федей — в реальном и очень надёжном мире, имевшем будущее. У нас не существовало друг от друга секретов, и этой открытостью душ я особенно дорожила. Видя, как я похорошела, прилично одета и всегда весела, мама даже болеть стала реже, но продолжала работать, хотя и на полставки.
     — Денег нам теперь хватает, может, закончишь трудовую деятельность? — забрасывала я удочку. Мама сопротивлялась:
     — Стоит оставить привычное дело, как болезнь займёт его место.
     Странно — о себе она обычно думала в последнюю очередь, и я поняла: мама опасается другого, вдруг Федя уйдёт или запьёт? Прошло-то всего несколько месяцев счастливой жизни, а несчастливая мерялась десятками лет.
     Видя, что не убедила, мама добавила:
     — Надеюсь правнуков увидеть, а для этого надо быть в форме.
     Она, наверное, рассчитывала на новых внуков, но всегда отличалась деликатностью. Я действительно могла бы ещё родить, но не решалась, чтобы не стронуть с места какую-нибудь деталь сложившейся домашней конструкции. Казалось, что нежданно-негаданно возникший общий лад мне снится. Счастье — такая хрупкая вещь, тем более семейное. К тому же я не забыла, и вряд ли забуду, с каким трудом и в какой нищете мы с мамой растили маленького Серёжу. Даже если Федя — навсегда, двоих детей на зарплату технолога и учителя нам не выдюжить. Муж тоже не настаивал — ему моё спокойствие было важнее, а семью он уже получил.
     Приближался Новый год — первый в нашей дружной компании. Чтобы растянуть сыну праздник, муж заранее притащил большую ёлку, Серёжка сам выбирал и вешал игрушки. Я смотрела на своих дорогих мужчин, и мне хотелось плакать от радости. Ах, радость, почему она не умеет длиться долго! Именно в этот день я вытащила из почтового ящика конверт без марки, со штампом юридической коллегии. Ноги у меня подкосились — неужели что-то связано с Фединым самозванством? Или ещё хуже — с убийством соседа? Маме я ничего не сказала и до прихода мужа письма не тронула. Он повертел конверт в руках и улыбнулся:
     — Чего ты дрожишь? Оно ведь на твоё имя, не на моё. Потом, насколько я понимаю, моим делом занялась бы прокуратура. А это — тебе.
     — Читай, — сказала я, обмирая.
     Фёдор развернул бумагу.
     — Приглашают явиться для урегулирования вопроса об открывшемся наследстве. А ты боялась. Радуйся! Богатый дядюшка в Америке?
     В голосе звучали незнакомые нотки: насмешка, сарказм, обида? Страх! Фёдор боялся открыть во мне что-то новое, чего он не знал, и было неясно, куда покатиться клубок. Он слишком много пережил и, как и я, плохо верил в незыблемость счастья. Мы трудно нашли друг друга, прониклись добротой и верой, но ещё не пережили вместе такого, что слепило бы нас в неразъёмное целое. Помешать мог любой пустяк. Тем более деньги. Ведь наследство обычно связано с деньгами. Деньги могли сделать меня и Фёдора неравными. Их ещё нет и, скорее всего, никогда не будет, но таким тоном муж прежде со мной не говорил. Деньги — единственное, что могло нас поссорить. Этого нельзя допустить.
     Я возмутилась:
     — Да нет у меня никого! Ты что, думаешь, я скрываю?!
     — Ничего я не думаю. Откуда мне знать? Может, тебе завещали квартиру в Париже, а может, галоши прадедушки.
     Мама тоже находилась в полном недоумении, так как все её родственники проживали в бедной деревне, а за умершим четверть века назад папой родных не числилось — он воспитывался в детдоме. Решили, что тут какая-то ошибка, но ночь все провели без сна.
     Утром я отправилась по указанному на конверте адресу. Меня принял благообразный усатый нотариус с глазами спаниеля, отчего лицо его казалось навечно печальным.
     — Ну, наконец-то, — с облегчением вздохнул нотариус. — Сроки, отпущенные на принятие наследства, поджимают. Конечно, их можно продлить через суд, но знаете, нужно очень любить своё дело, как, например, я, чтобы заниматься этой канителью. Суды у нас и без того перегружены, специалистов не хватает. Будут тянуть дело годами. Тем более что другие наследники меня страшно торопят. Знаете, когда связываешься с людьми именитыми, всегда пытаются надавить, не понимая, что закон есть закон.
     «Спаниель» оказался словоохотливым и никак не мог добраться до сути. Пришлось прервать рассуждения на общие темы.
     — Объясните, при чём здесь я?
     Густые брови-скобки нотариуса поползли вверх, к яйцевидному безволосому черепу, а нижние веки совсем вывернулись наизнанку. Собачьи глаза взирали на меня с изумлением.
     — Как при чём, ежели вы в списке наследников очень состоятельного человека?! Я люблю своё дело. В нём, знаете ли, много занимательных моментов, которые раскрывают людей, но и от меня требуется знание психологии, логики, если хотите, интуиция сыщика. Вот о вас, например, мало того, что изначально имелись скудные сведения — даже адрес не указан, что редко встречается, — так вы ещё и фамилию сменили!
     — Да. Я вышла замуж.
     Нотариус поднял палец с ухоженным ногтем.
     — Вот видите! Я предположил такой вариант, принимая во внимание ваш возраст, и не ошибся, сумел-таки докопаться до истины, а Сергей Иванович Никулин, по-видимому, об этом не был осведомлен. Вы с ним давно не виделись?
     Сердце у меня упало:
     — Никулин? Давно. А что с ним?
     — Как что? Вы меня не перестаёте удивлять — естественно, он умер! Иначе не открылось бы дело о наследстве.
     Слезы неожиданно и неудержимо в три ручья потекли по моим щекам.
     — Как? Когда?
     Усы нотариуса поползли в стороны, и рот растянулся в улыбке:
     — Ну, наконец-то я вижу нормальную реакцию, а то уже начал думать, что нашёл не ту клиентку, которую надо. — Он достал из папки бумаги. — Прошу! Вот свидетельство о смерти, вот некролог, вот статьи из газет, много статей. Знаете, когда умирают, тем более погибают, такие известные люди, журналисты стараются на этом хорошо заработать, что, впрочем, естественно, это же их профессия. В биографии, действительно, есть несколько тёмных пятен, но у кого нет скелета в шкафу? Неправда ли?
     Он посмотрел на моё зарёванное лицо и выставил вперёд растопыренные пальцы:
     — Ладно, ладно. Я оставлю вас на пятнадцать минут. Знакомьтесь с материалами. Или, если хотите, сделаю вам ксерокс.
     Я закивала:
     — Пожалуйста. Я заплачу.
     — Это бесплатно. Как своей клиентке. Всё окупает пошлина на наследство, которое вам причитается.
     — А что мне причитается?
     Нотариус завертел нижней частью туловища, словно под стулом у него действительно был собачий хвост.
     — Какая любопытная! Приходите завтра: в два часа при участии всех заинтересованных лиц будем оглашать завещание.
     Дома я умыла лицо, высморкалась и внимательно прочитала копии бумаг, которые принесла из юридической конторы. В газете «Правда» целая колонка на третьей странице с портретом в траурной рамке. Фото сильно отретушированное, но похожее. Лысый Никулин, знаменитый конструктор самолётных моторов, в генеральском мундире, поскольку самолёты военные. Орденов у него больше, чем у моей мамы болезней. Вот Сережка возгордиться! О чём это я? Вряд ли сын станет гордиться тем, кого никогда не видел и кто даже не знал о его существовании. Серёжа считает отцом Федю. А тут — откуда, почему, когда — сплошные вопросы не для детского ума.
     Под некрологом подписался весь состав Политбюро ЦК КПСС и ещё много других, мне неизвестных личностей, наверное, учёных. О похоронах не сообщалось. Из других заметок стало ясно, что Никулин погиб при испытании своего нового реактивного двигателя. Похоже, в сопло самолета, в котором он сидел рядом с лётчиком-испытателем, попала птица. Во время выполнения фигуры высшего пилотажа они рухнули в море на большую глубину, откуда достать тела невозможно. Правительство установит мемориальную доску на доме в Москве, где он жил, а в родном селе в Оренбургской области поставят бронзовый бюст как дважды Герою социалистического труда. Семье назначается пожизненная пенсия.
     Семье. Значит, есть семья. Может, мне всё-таки не ходить к нотариусу? Ну, получу я, в лучшем случае, ещё одну картинку. Это добавит воспоминаний, которые неожиданно оказались болезненными. После появления в моей судьбе Феди, я совсем перестала думать о Никулине, только те несколько минут по утрам, когда просыпалась и видела на противоположной стене зеленый Коктебель. Теперь выяснилось, что прошлое и не собиралось уходить далеко. Я растерялась. И вдруг обратила внимание на дату гибели — 21 августа! Прошло ровно десять лет, которые он сам себе отпустил! Неужели так бывает? Я была потрясена. Ах, Сергей Иванович, не простой вы человек, и умерли, как, наверное, мечтали: в самолёте, а не в постели. Точно — не кода. Контрапункт.
     Рабочий день в клинике я провела с трудом, делая записи в лечебной карточке, задавала клиентам глупые вопросы, неправильно выбила чек. Ужас. К счастью, скоро новогодние праздники. Главный ветеринар даже спросил меня, не больна ли?
     — Да, да, голова трещит нестерпимо, — ответила я, судорожно запихивая в портфель халат и тапочки.
     А как ещё можно себя чувствовать, узнав о смерти близкого человека?
     Прежде чем зайти в дом, я села на заснеженную скамейку во дворе. Рассказать обо всём Феде или нет? Что рассказать? Что Сережа сын Никулина? Показать вырезки и фото мужчины, о котором я никогда не смогу забыть? О, Господи, вразуми! Нужно успокоиться. Назову Никулина просто случайным знакомым из Коктебеля, который когда-то подарил мне, девочке, картину и в завещании решил оставить какую-нибудь ерунду на память. Мама, конечно, не поверит — из Коктебеля я приехала беременной. Но мама меня никогда не предаст. Решено! Я приложила снег к опухшим глазам, вытерла лицо платком, встряхнула головой, упорядочивая мозги, и шагнула в подъезд. Перед кнопкой звонка ещё раз глубоко вдохнула и задержала дыхание.
     Открыл Федя, помог раздеться, мельком глянул в лицо и ничего не сказал. Мама собрала на стол, тоже как-то без лишних слов — она всегда ощущала меня как себя. Один Серёжка баловался, прыгал по комнатам и вокруг ёлки — под ней завтра появятся пакеты с подарками, и он предвкушал, вполне материальную радость: Фёдор ему проговорился, что это будут коньки-гаги. Наконец сын угомонился, и они с мамой ушли спать. Мы с мужем тоже легли, и в первый раз за всё время, я его не обняла, не поцеловала. Боялась, что он скажет: «Не плачь! Подумаешь, ошибка молодости!» Тогда между нами было бы всё кончено, потому что ни Никулина, ни Серёжу я ошибкой не считала.
     Лежа на спине, смотрела в темноту, и слёзы беззвучно стекали из уголков глаз, по вискам, на подушку. Прошло с четверть часа, и я поверила, что Федя заснул, как вдруг он осторожно, но властно развернул меня к себе и крепко прижал к груди. Его сердце билось навстречу моему сильно и часто. Я ему поверила, разрыдалась и всё рассказала. Муж не перебивал, не задавал вопросов, только гладил по волосам.
     Назавтра в прихожей нотариуса, тщательно скрывая волнение и надежду, собрались приглашённые. Очень немолодая, остроносая, одетая в шикарную шубу дама, в чёрной меховой шляпе; другая помоложе, но сильно накрашенная, в модном кожаном полушубке до колен, отороченном чернобуркой; полный, краснолицый (возможно, с мороза) служитель церкви в рясе, с крестом на выпуклом животе. Я пришла в сером пальто из искусственного меха с пузырящимися карманами, где, за отсутствием приличной сумки, лежали ключи, кошелек и вязаные варежки. Дамы с презрительным недоумением разглядывали меня, как самозванку, какой я собственно и являлась. Священник их тоже раздражал, они понимали, что если он здесь, то ему что-то причитается, а церкви мало не дают.
     Ровно в 14 часов дверь распахнулась, и нотариус, на этот раз слегка, но радостно виляя задней частью, пригласил ожидавших в уже знакомую мне комнату. Дамы широко расселись на диване, чтобы никто не вздумал пристроиться рядом, священник занял кресло. Я чувствовала себя в этом обществе неловко, вошла последней и отчуждённо опустилась на стул в углу, где отчётливо пахло псиной. Или мне померещилось? Нотариус живо оглядел собравшихся, словно предвкушая весёлый спектакль, но на этот раз от лишних слов воздержался, молча водрузил на солидный нос круглые очки, откашлялся и начал оглашать завещание.
     Я интуитивно чего-то боялась, поэтому старалась фиксировать внимание на разных пустяках, не имеющих отношения к данному юридическому моменту. Например, как одновременно с усами смешно шевелятся брови читающего документ нотариуса. Или какой высоты каблук на сапогах у крашеной дамы — десять или двенадцать сантиметров? Такими мелочами я отодвигала подальше от себя образ Никулина, который всё ещё, как выяснилось, имел на меня влияние. Возможно, опасное, поскольку границы и вектор этого влияния были мне неведомы. Не думать — самый простой способ отстранения. Я беспечно играла этим умением отвлекаться, когда в мой мозг вонзилась фраза: «Воля покойного оформлена в прошлом году, 21 августа».
     Я вздрогнула. То, что Сергей Иванович погиб в наш с ним день, несомненно, являлось простой случайностью, но дата завещания свидетельствовала, что он помнил и любил девочку Таню. Я оставила след в его душе, хотя он никогда не пытался найти меня. Возможно, потому, что знал: волшебные замки не относятся к явлениям обыденным, они недолговечны, их нельзя трогать руками. Спасибо, мой дорогой, мой замечательный, мой первый мужчина, спасибо за счастье и страдания. За то, что я каждый день вижу лицо твоего сына. Мысль, что ты обнимал меня, странным образом придает моей жизни смысл. Это ведь ты вчера очень правильно и своевременно надоумил меня рассказать всё Феде. Он достоин доверия и ничего в твоих планах испортить не может.
     Я опять погрузилась в сердечные переживания, они заполнили все уголки души и тела, непонятным образом оказавшегося в этой комнате, и отключили слух. К действительности вернул странный шум: дамы на диване беспорядочно задвигались, не в силах сдержать эмоций, и почему-то в упор рассматривали меня, и если длинноносая держалась высокомерно, то накрашенная нахально ткнула в мою сторону пальцем.
     — Всем всё ясно? — спросил нотариус, глядя на своих клиентов с интересом посетителя зоопарка.
     — Ясно, — согласился священник неожиданно высоким тонким голосом.
     — Нет, — твёрдо сказала я, опомнившись. — Извините. Можно повторить?
     Нотариус улыбнулся, словно моя просьба доставила ему удовольствие, а длинноносая, не выдержав, оскорблённо фыркнула:
     — Ещё бы! Ей не верится. И кто она, собственно говоря, такая?
     Нотариус тут же с удовольствием откликнулся:
     — В завещании об этом не сказано, и выяснение данного обстоятельства не входит в мои обязанности.
     Он вторично прочёл текст, медленно, останавливаясь на главных моментах и время от времени взглядывая на меня поверх очков, словно желая удостовериться: слушаю ли я на этот раз.
     Итак, дамы на диване — жена и дочь Никулина — получали в наследство кооперативную квартиру, в которой проживали на данный момент, ордена и символическую сумму денег. Церковному приходу в селе Ильинка, что на реке Урал за Оренбургом — его представлял краснолицый священник, — передавались в дар две старинные иконы в серебряных окладах с драгоценными камнями и денежные средства на поминальные молитвы за упокой души предков, захороненных на местном кладбище, на поддержание могил в благообразном состоянии. Никулин и себя распоряжался опустить в эту землю, что, к сожалению, оказалось невозможным.
     Это всё выглядело бесспорно. Дальше следовало непонятное: дачу в Коктебеле, яхту «Таня», ошвартованную с Судаке, живописные авторские полотна в количестве двадцати восьми штук и все остальные деньги — огромную сумму — Никулин завещал мне.
     Сказать, что я онемела, значит не сказать ничего. Я полагала, что Сергей Иванович — человек оригинального ума. Но не в такой же степени! Что он провидел из того, что мне сейчас непонятно? Хотел обеспечить сына? Нет. Иначе сделал бы это раньше, когда мы с мамой выбивались из сил. Да он о нём и не знал. Изменить моё будущее, позволив никогда больше не работать, наслаждаясь жизнью у тёплого моря? Вряд ли я произвела на академика впечатление пустышки — тогда бы между нами сложились другие отношения. Однако Никулин писал завещание, представляя ту милую девочку, молодость и свежесть которой его когда-то покорили. Он не знал, что куколка превратилась в обычную бабочку-капустницу, родила ему сына, что руки её огрубели от работы, что она вышла замуж и, как это ни парадоксально, любит мужа, простого заводского работягу. Хотя, возможно, именно совокупность перемен, произошедших за десять лет, делала сегодня предложенное Никулиным изобилие таким притягательным.
     Заманчиво поселить на собственной даче в Коктебеле маму, которой сухой крымский воздух облегчит болезнь и продлит жизнь. Серёжка ежегодно будет проводить лето не в пионерлагере, а на море, плавать и учиться управлять собственным судном — это тебе не велосипед! Мы обменяем квартиру на большую с доплатой, и сын наконец получит свою комнату, свой телевизор и двухкассетный магнитофон. Я, вместо того, чтобы выводить глистов и блох собачкам и кошечкам, опять пойду учительствовать. Куплю автомобиль и научусь водить, чтобы в часы пик не давиться в троллейбусе, нюхая чужие подмышки, а главное, чтобы не таскать на себе сумки с продуктами, отчего у меня серьёзные неполадки с позвоночником. Можно вообще не ходить на работу и при этом покупать мясо на рынке, парное, а не перемороженное, с костями и жилами. Не говоря уже об овощах и фруктах, которые дозировано выдаются только ребёнку, взрослые в нашей семье, несмотря на Федин заработок, даже вкус яблок позабыли. Да! Между прочим! А где же место Феди в этой радужной картинке?! Кажется, я забыла самое главное — роль, уготованную своему мужу: сожитель богатой жены. Нужно знать Федю, чтобы понимать, что он с этим никогда не согласится. Я правильно сообразила: деньги перевернут нашу жизнь.
     Вспомнила, как Никулин сказал прощаясь:
     — Я тебе верю. Верю, что ты правильно поймёшь.
     Он ведь говорил не только о себе и о потрясении, которое мы оба пережили. Он говорил и о будущем: «У тебя много хорошего впереди», а он ничего не говорил просто так. И когда писал завещание, то вспоминал не просто наивную девочку, он знал нечто большее, чем может нарисовать моё стандартное воображение. Он действовал в моих интересах и верил, что во всех случаях я правильно распоряжусь наследством.
     — Прошу присутствующих расписаться в уведомлении, — объявил нотариус. — Несогласные могут подать в суд в оговоренные законом сроки.
     — Мы именно так и поступим, — сказала старшая дама.
     — А я согласен, благодарствую, — произнёс поп и подошёл к столу, чтобы поставить подпись.
     Наконец они вышли.
     — Ну, а вы, милочка?
     Нотариус снял очки и смотрел на меня тоскующими собачьими глазами. При этом выглядел он страшно довольным.
     — Так, уважаемый, — сказала я тоном, не допускающим дальнейшей фамильярности, — во-первых, предоставьте мне копию завещания. Спасибо. Во-вторых, принимая свою долю, я сразу желаю распорядиться ею по собственному усмотрению. Как это оформить юридически, вы мне потом объясните, а пока записывайте: дом в Коктебеле и яхту продать; эти деньги, вместе с остальной завещанной суммой, перевести на счёт детского дома в Оренбургской области, номер которого я сообщу в ближайшее время; туда же передать картины Никулина; ходатайствовать перед властями, чтобы детдом назвали его именем. Всё.
     Нотариус недоверчиво разглядывал собственноручную запись. Его брови поднялись так высоко, что три толстые морщины оказались на лысине. Пальцы с маникюром выбивали на столе нервную дробь.
     — Что-то неясно? — спросила я.
     Он повертел усами, как таракан, — справа налево и обратно. Такой словоохотливый, он не знал, что сказать. Наконец, сформулировал:
     — Дело в том, что я впервые сталкиваюсь с подобным вариантом.
     — Представьте, я тоже.
     — Может, вы ещё подумаете? — с надеждой осведомился нотариус.
     — Подумаю. Только суть вряд ли изменится.
     Мама по моему спокойному лицу мало что поняла и спросила осторожно:
     — Ну, как?
     — Нормально. Всё, что Никулин мне завещал, я передала детскому дому на его родине.
     — Слава богу! — коротко бросила мама.
     Она не нуждалась в подробностях и закрыла тему навсегда. Федя слушал молча. Они с Серёжкой собирались гулять — кататься на санках, пока мы с мамой будем готовить праздничный стол.
     — Дай рублей двадцать на мороженое, — сказал муж.
     — Мороженое? Зимой?
     — А вдруг захочет? Всё-таки праздник. Если нет — я пива выпью.
     Пиво он изредка пил.
     — Ладно, — я вынула деньги из кошелька. — Федь, а почему ты не спрашиваешь, сколько мне завещано?
     — Зачем? Мало ты бы детскому дому отдать постеснялась. Мало мы бы сами потратили. Значит, много. Ты правильно поступила.
     Он наклонился и поцеловал меня так нежно, что защемило сердце.
     Интересно, кого благодарить: природу? судьбу? У меня было два мужчины. Я их любила и не очень понимала, а они меня не только любили, но понимали совершенно. И верили. Бывает. Просто мне повезло.
     Я взяла чистый конверт, вложила в него газетный некролог, статью о Никулине и записку: «Серёженька, это твой папа» и сунула сзади за подрамник коктебельской картины. Так, на всякий случай: я не знала, когда это пригодится и пригодится ли.
     Однажды — Серёжа был уже взрослый — я пошутила, что картина — единственная ценная вещь и должна обязательно перейти по наследству к сыну, потом к его детям, а не попасть на чердак или в помойку. То, что ларчик с секретом, промолчала.
     — Какое наследство, ма, — сказал высокий стройный молодой человек с узкими чёрными глазами. — Ты для меня бессмертна.
     Мы прожили с Федей почти тридцать лет. Нелегко материально, но дружно. Хотите верьте, хотите нет, но ни разу не поссорились. Нам нечего было делить, а жизненные ценности у нас одинаковые. Самые трудные времена упали на смутные девяностые: умерла мама, закрылся Федин завод. Муж пошел на стройку — труд тяжёлый, грязный, в жару и в морозы на открытом воздухе, а возраст уже предпенсионный. Я окончила двухмесячные ветеринарные курсы, мне прибавили денег, и теперь я ассистировала на операциях, делала инъекции, брала кровь из вены на анализы, накладывала гипсы. Учителя сидели без зарплаты, а за лечение собачек и кошечек богатые клиенты, явившиеся как из-под земли и продолжавшие бесконтрольно размножаться, платили щедро. Так что Сережа мог продолжать учёбу в университете на мехмате — у него проявились блестящие математические способности. Студенческие работы сына Никулина с отчеством и фамилией Феди печатались в научных журналах и попали даже в зарубежные издания. После окончания университета он поступил в аспирантуру и получил грант на стажировку в Штатах.
     Если бы я знала, что никогда больше его не увижу! Конечно, не знала, я всегда жила без предчувствий, но в Шереметьевском аэропорту, вместо того, чтобы радоваться за ребёнка, перед которым раскрывались возможности стать крупным учёным, я так разрыдалась, что не могла остановиться.
     Обратно Сережу ждали через полгода, но ему там предложили участие в интересном проекте, и он остался, а вскоре женился на американке. Часто менял места жительства и работу, пока не осел в Принстоне, где получил лабораторию. Очень хотел нас видеть, но жена родила ему двойню и везти малышей так далеко пока не решалась. Звал к себе, предлагали оплатить все расходы, да тут я приболела, попала в больницу, потом лежала дома и лететь в Америку не могла. Сын звонил и регулярно высылал нам с папой деньги — мальчик прекрасно помнил, как скромно мы жили, хотя вряд ли представлял, как живём теперь, когда и хорошие врачи, и лекарства стали платными, а пенсии — нищенскими. Наконец, уж не знаю, как, я уговорила Федю съездить к сыну. Собрала последние силы и бодро топала по дому, как будто прилично себя чувствую.
     — Иду на поправку, — говорила я мужу, улыбаясь. — К твоему возвращению совсем выздоровею.
     — Тогда подождём и поедем вместе, — продолжал сопротивляться Фёдор.
     — Нет. Сын соскучился, ждёт. Внуков посмотришь, расскажешь. А вместе мы ещё успеем попутешествовать.
     — Когда? Мне скоро шестьдесят, сосуды плохие. А какими же им быть? Как говорит один мой знакомый, почаще заглядывай в паспорт.
     Я засмеялась, вдруг вспомнив, что в ту августовскую ночь Никулину было пятьдесят девять. Правда, мне — девятнадцать. Но при чём здесь я, величина сама по себе нулевая, получившая значение только при заданной константе Никулина? От него я узнала, что любовь и счастье — не слова. Он раскрыл во мне дремлющее желание делать других счастливыми. Прошедшие после нашей встречи годы не прибавили мне ни обаяния, ни ума, только опыта, который позволяет лучше приспосабливаться к обстоятельствам, но и силы любви не уменьшили. За любимых я готова отдать жизнь. Другое дело, что она уже никому не нужна, истончилась в ниточку, того и гляди оборвётся. Вчера посмотрела на себя в зеркало и ужаснулась — неужели болезнь способна настолько изменить человека? А муж меня так любит, что не замечает. Нужно отправить Федю к сыну — зачем ему лишние страдания?
     Наконец, муж уехал. Хоть какое-то облегчение. Унизительно корчиться от боли на глазах у близких. Я давно подозревала у себя плохую болезнь, но избегала назначенных врачами неприятных исследований, тяжёлого лечения, которое больше измучит, чем поможет. Ветеринар, который в прошлом был хирургом в реабилитационном центре для ветеранов войны, меня многому научил, в том числе диагностике. Появление кровянистых выделений подтвердило скоротечность и необратимость процесса. Пусть будет так, как будет. Феде и Серёже знать об этом не надо, они счастливы вместе. Справлюсь сама. То, что самым дорогим людям сейчас хорошо, придавало сил.
     Фёдор звонит через день, я ругаюсь:
     — Не трать без толку деньги ребёнка! Что ты хочешь узнать нового? Да, желудок был. Спала без таблеток. Продуктовый заказ сделаю на следующей неделе — у меня всего полно в холодильнике. Свежий кефир соседка приносит. Что ещё, говори скорей, не тяни время! Как я себя чувствую? Нормально. Как «нормально»? Лучше, чем вчера. Дай трубку Серёже. Сыночка, родной мой, тебе хорошо? Папа не мешает? Наоборот, помогает? С внуками нянчится? Скажи пожалуйста! Ну, пусть он у тебя поживёт, пока не надоест. Я после больницы с удовольствием отдыхаю в одиночестве. Старая стала, всё раздражает, а сейчас жаловаться не на кого. Не старая? Молодая и бессмертная? Ладно. Про картину не забудь. С чего вдруг заговорила? Ни с чего. Напоминаю, чтобы не забыл там, в своей распрекрасной Америке. Приедешь? Конечно, приедешь, куда ты денешься. Как внуки?
     Серёжа передал на мой мобильник фотографии детей: две одинаковые куклы с фамильными никулинскими ямочками на подбородках. Боже, какое счастье!
     — Жену поцелуй, передай лучшие пожелания! Вы мои дорогие! — кричу я в трубку, хотя слышно отлично. — Самые-самые дорогие!
     После разговоров по телефону отлёживаюсь часами, но силы не восстанавливаются. Есть ничего не могу и не хочу. Скоропортящиеся продукты отдала соседке. Боли стали почти нестерпимыми. Позвонила ветеринару: всё-таки столько лет проработали вместе, он ко мне хорошо относился, одно время даже пытался клеиться. Я была хорошей помощницей, аккуратной и старательной, он сожалел, когда ушла.
     Ветеринар явился в воскресенье с цветами и бутылкой водки. Русский человек. Не знаю уж, что он подумал? Я выглядела, как привидение, но цветы в вазу поставила, подала нарезку сёмги, сервелата. Гость открыл бутылку и выпил за моё здоровье.
     — Чего нет, того нет, — сказала я, сообщила диагноз и попросила обезболивающие, которые колют животным.
     — Вы с ума сошли! Я вам устрою врача на дом, который имеет право выписать рецепт на наркотики.
     — У меня не хватит денег ему заплатить.
     — Это бесплатно. Он мой друг. Только обещайте, что не вколете себе всё сразу.
     — Вы же меня знаете — неблагодарной я никогда не была.
     Так дружба и доброта позволили мне не терять человеческого облика перед лицом смерти. Она казалась избавлением. Я устала ждать. Всё чаще впадала в забытье, но когда открывала глаза, видела картину Никулина: полуденное солнце, зелёная скамейка, а на скамейке — я сама, лёгкая и длинноногая, в креп-жоржетовом сарафанчике. Неужели сорок лет так быстро прошли? Вот просто так — мимо или через тебя, — но взяли и пролетели? А наша любовь отмечена зелёным знаком на стене. Я исчезну, но картина останется, потому что настоящая любовь всегда умирает после человека.
     Я закусила губы и встала с кровати, превозмогая головокружение. Повернула полотно, достала конверт, вынула из него все бумаги, мелко их порвала и спустила в унитаз. Написала новую записку: «Серёженька, это твоё наследство и память о маме». Я знала, что принимаю единственно правильное решение.
     Силы были на исходе, но до кухни доплелась, достала из холодильника початую бутылку водки, наполнила стакан наполовину и бросила кусок сахара. Долго смотрела, как поднимались вверх крохотные пузырьки, а белый кубик терял форму и пластался на дне. Потом выпила залпом.
     Мне снова было девятнадцать. На вкус водка показалась сладкой, совсем некрепкой, похожей на ту, первую порцию, в коктебельском духане. Да. Сергей Иванович знал толк в удовольствиях. А ведь я могла никогда его не встретить. Даже страшно представить. Спасибо Оганесяну с его грыжей, маме, судьбе, Всевышнему, всем, кто причастен к этому событию. Я счастлива!
     Непостижимое начало проясняться. То, чего я в себе не понимала, медленно вырисовывалось из тумана суетных дней. Ещё чуть-чуть — и обозначится смысл моей маленькой жизни. Контрапункт. В подтверждение этим ощущениям раздались звуки рояля. Каждая нотка звучала как отдельный колокольчик, прозрачно и звонко. Десятый вальс Шопена! Стены принялись медленно вращаться. Я прослушала вальс до конца и опять сначала. Ля, ля-ля-ля-ля-ля ля, ля... Стены вращались всё быстрее, потолок стал падать. Но я не испугалась, не закрыла глаза.
     Звуки музыки подняли меня и понесли — легко и нежно.

18 марта 2008 г., Москва

Светлана Петрова. Оползень - рассказ
Светлана Петрова. Адмиральская любовь - рассказ
Светлана Петрова. Дурной пример - рассказ
Светлана Петрова. Шале Сивого Мерина - рассказ
Светлана Петрова. Собачья жизнь - рассказ
Светлана Петрова. Благодать - рассказ
Светлана Петрова. В поисках вечности - рассказ