Ренарт Фасхутдинов родился в 1979 году. Окончил филологический факультет Магнитогорского государственного университета. Работал выпускающим редактором журнала о кораблестроении и судоходстве «Корабел.ру». Автор трех поэтических книг: «Пасынок ночи», «За пределами старинной вашей карты...» и «Дудочка Крысолова». Лауреат литературного конкурса имени К.М. Нефедьева (2003), победитель 9-го международного Грушинского интернет-конкурса, литературного конкурса «Стихи по-русски» (2019) и международного литературного конкурса «Фонарь-2021» в номинации «Философская и экспериментальная поэзия», серебряный призер чемпионата Балтии по русской поэзии (2019) и международного фестиваля «Вся Королевская рать» (2020). Лауреат международного конкурса «45-й калибр» (2021). Участник поэтического дуэта MARE NOSTRUM. Член Союза российских писателей. Живет в Санкт-Петербурге.

РЕНАРТ  ФАСХУТДИНОВ

НА НОВЫЙ ЛАД

Крылатые

«Признайся, что нет никаких грифонов,
Хотя бы с собою-то будь честна…»
Звонок надоевшего телефона
Тебя вырывает из полусна.

И сразу привычная лихорадка
Ключей, светофоров, коллег, подруг.
Ты хочешь, как лучше, такой характер,
Но все расползается из-под рук.

Слетают заказы, горят дедлайны,
Лагает по-страшному «Фотошоп».
А ты улыбаешься миру втайне,
Поскольку он выдуман хорошо.

Для тех, кто стоит на земле, как камень,
Корнями врастает до самых недр,
Крылатые кошки – удел кунсткамер,
А впрочем и там их, конечно, нет.

Но ту, что с рожденья живет на свете,
Как будто заброшена в мир иной,
На лестничной клетке однажды встретит
Создание с крыльями за спиной.

По знойным проспектам (рехнулся Цельсий!)
К тому, что откроется впереди,
Шагай, городская моя принцесса,
А если по-честному, то – лети!


День впустую

В тертой куртке с дырой на локте (трудно нитку в иголку вдеть!)
Ты выходишь под утро к лодке, тихо дремлющей на воде,
Проверяешь мотор и снасти – вдруг найдется какой изъян –
И вплываешь в открытый настежь Атлантический океан.

Волны весело жмутся к борту, как соскучившиеся псы.
Ты себя ощущаешь бодрым, невзирая на недосып,
Мышцы ноют от силы жгучей, будто вправду возможно все,
Но под боком на всякий случай кофе в термосе припасен.

С каждым часом спина мокрее, рукава до локтей сыры,
Вот бы встретить косяк макрели или стаю летучих рыб!
Выход в море всегда азартен, потому что не угадать,
Что с тобой приключится за день, растянувшийся на года.

Посреди голубой вселенной, где бессилен любой прибор,
Темной гривой махнет сирена и ударит хвостом о борт,
На щеке подсыхают брызги, в сердце – ласково и свежо…
Лишь бы к вечеру не накрылся хрипло кашляющий движок!

Если честно, то дело вовсе не в сиренах и синеве.
Можно выйти в лесную осень и влюбиться в нее навек,
Можно двинуть куда угодно – в экспедицию, например,
Или в солнечную погоду просто выбраться на пленэр.

В этом нет никакой задачи, жестких сроков, финальных дат:
День впустую тобой потрачен, пущен по ветру в никуда
Без маячащих где-то целей, грозных миссий, Господних чаш,
И поэтому он бесценен. То есть все за него отдашь.


Холодная кровь

Майор Мак-Наббс неизменно меток,
Охотясь на горных коз.
Он попадает за двести метров
В подброшенный абрикос.

Когда он на ночь встает дозором
Среди кустов и коряг,
Приходит финиш тревожным спорам
О пумах и дикарях.

Едва покинув дрянную шлюпку,
Промокшую вкось и вдоль,
Откуда-то извлекает трубку,
Не тронутую водой.

Летит лавина, кружится кондор –
Майор спокоен, пока
Поблизости не возьмут аккордов
Хайлендерского полка.

Идет, не дрогнув, маршрутом верным
По диким, глухим местам.
И мне по вкусу такие нервы,
Я сам о таких мечтал,

Поскольку склонен кипеть подолгу,
Воюя с самим собой,
Вестись на дружескую подколку,
На вражеское «слабо»,

Почти без повода, понапрасну
Взрываться до самых недр.
Как жаль, что я не могу набраться
Холеных его манер!

Бреду по дебрям своим, шатаясь,
Без компаса и ножа.
Как жаль, что я не майор-шотландец!
А в общем-то, и не жаль…


* * *

Здравствуй, Карлсон, извини, что по фамилии,
Просто имени ты ни разу не оглашал.
Мы с тобою когда-то были такие милые –
Неразлучные два приятеля-малыша.
 
Ты постарше, потяжелее и понахальнее,
Знал, как выбесить педагогов и грузных дам.
Помню, дома всегда ругали тебя и хаяли
За немедленно воцаряющийся бедлам.
 
Облака проплывали мимо, и птицы пели нам,
Мы по крышам шлялись с обеда и допоздна.
Сколько лет я тебя не видел, дружок с пропеллером,
Не подсчитывай, ничего не желаю знать!
 
Ощущение, будто мир мой не то что рушится,
Но кренится, как замирающая юла.
Если честно, мне твоего не хватает мужества
Рассмеяться вслух – житейские, мол, дела!
 
Все ли лучшее мной замечено, взято, прожито?
Как ни бейся, а не получится просчитать.
Я не знаю, зачем пишу тебе, все равно же ты
Эти письма не удосужишься прочитать.
 
Может быть, ты уже давно перебрался в Данию,
Может, стал теперь завсегдатаем датских крыш.
Ни о чем не прошу, но если ты вдруг когда-нибудь...
 
Сванте Свантесон (перечеркнуто).
Твой Малыш.


Ханс

В черном глянце железной кожи отражается мир окрестный,
Тонну свежего антрацита можешь запросто проглотить.
Гулко ноют твои колеса – невозможно стоять на месте!
Не для станций и полустанков предназначен локомотив.

От Мангейма до Дюссельдорфа по прямой километров триста.
Если хочешь размять суставы, это самый удобный шанс.
Ты несешься без остановок, направляемый машинистом.
Машиниста зовут Йоханнес, но для близких, конечно, Ханс.

Он не то чтобы так уж нужен, не играет особой роли,
Без него бы, наверно, было интереснее во сто крат.
Вот бы мчаться себе часами, игнорируя все перроны!
Жаль, что глупые пассажиры тут же схватятся за стоп-кран.

Прочь – от вечной вокзальной давки, разговоров пустопорожних,
Чемоданов, плевков, тележек, документов и папирос!
В жарком сердце пылает уголь, мерно ходят тугие поршни,
Мир, катящийся под колеса, бесконечен и очень прост.

А в кабине кипит сраженье, Ханс ворочает рычагами –
Слишком быстро на горизонте появляется Дюссельдорф.
Зубы, стиснутые до боли... Пот, стекающий ручейками…
Если скорость сейчас не сбавить, будет много сирот и вдов.

Он-то знает, что зверю в радость бросить к черту любые рельсы
И рвануться навстречу воле, шкуры собственной не щадя.
Хансу даже подумать страшно, что случится с составом, если
Подопечный его помчится по проспектам и площадям.

На проклятого машиниста огрызаясь белесым паром,
Ты вползаешь на брюхе в город, как положено, точно в срок.
И спускаются из вагонов одиночками и по парам
Полусонные пассажиры, возвращенные в свой мирок –

В этот гомон и дым вокзала, в городской ежедневный хаос,
К поцелуям, обидам, встречам, буйству вывесок и витрин…
Я беру чемодан покрепче, благодарно кивая Хансу –
Не тому, что сидит в кабине, а тому, что живет внутри.


Билет до Лхасы

Ты думал, мой друг, что скоро придет пора и тебе
Свой город сменить на горы, желательно – на Тибет,
В окошке авиакассы (напрасно кассир хамит!)
Билет попросить до Лхасы с тремя пересадками.

А дальше рюкзак за плечи – и в долгий неспешный трип
По миру, который лечит изломанное внутри,
И чтоб непременно яки по чахлым брели кустам...
Послушай меня, приятель, не рано ли ты устал?

Плевать, что невыносимо ярмо ежедневных битв –
Я знаю, какая сила под кожей твоей кипит,
Какие творятся чары, слетают замки с ворот,
Когда ты берешь гитару, как женщину, в оборот.

Пока не придут на смену моложе и горячей,
Шагай-ка себе на сцену – в скрещение всех лучей,
Невыбрит, охрип, простужен, измучен огнями рамп.
Тебе говорят: ты нужен, а стало быть – не пора!

В огромном концертном зале грохочет твой лучший хит…
По парку, прикрыв глаза, я иду, бормоча стихи,
Беря из воздуха фразы, рифмуя любую жесть.
А в куртке – билет до Лхасы, просроченный лет на шесть.


Четвертое измерение

Назову героя, допустим, Жаком (а возможно, Дмитрием, но не суть).
Он идет с работы летящим шагом, по ночным кварталам срезая путь.
Остановка, мост, поворот направо, через парк и к дому – маршрут таков.
Но сегодня в парке торчит орава молодых жестоких сорвиголов.

Я-то знаю, что ожидает Жака: потасовка, кладбище, море слез…
Но терять такого героя жалко. Значит, надо вмешиваться всерьез.
У меня хватает на это власти, потому что авторам можно все.
Я беру не глядя мой верный ластик, провожу по карте – и Жак спасен.

Он меняет курс перед самым парком и шагает долгим кружным путем –
Подворотня, желтый фонарь и арка, драный кот, пустившийся наутек.
Чертыхаясь, Жак огибает ямы, бормоча: «Да что это я творю!»,
И выходит, хоть и не очень прямо, к своему подсвеченному двору.

Отведя беду, оседаю в кресле (по идее, спать бы уже давно)
И опять задумываюсь – а есть ли вот такая сила и надо мной,
Чтобы крепкой дланью брала за ворот не забавы ради, а пользы для?
Я смотрю в окно на погасший город и затылком чувствую чей-то взгляд…


* * *

На исходе гранаты, винтовки давно молчат.
Впрочем, это еще не значит – пора сдаваться.
Команданте обводит взглядом своих «волчат» –
Так и хочется приголубить и поворчать,
Половине из них едва исполнилось двадцать.

Насторожены уши – какой прозвучит приказ?
Лихо щелкают башмаки на подошве хлипкой.
У Энрике от нервов подергивается глаз,
У Рамона братишка закончил четвертый класс,
У Фернандо всегда под боком футляр со скрипкой.

Взять бы эту планету и заново заселить
Вот такими юнцами с вечной занозой в сердце.
Это те, кто остался, отборная соль земли,
А еще кардамон, и гвоздика, и базилик,
И две-три щепотки едчайшего в мире перца.

По-хорошему, здесь полагается изложить
В четырех строфах биографию всех героев.
Мол, Энрике расстрелян, Фернандо остался жив –
Он штудирует Мао, не переносит лжи,
Пишет музыку, плохо выбрит и неустроен.

Рассказал бы охотно, да только не знаю сам,
Кто погибнет сейчас, кто станет отцом и мужем.
Я сжимаю винтовку, двадцатилетний пацан,
А за окнами жарит солнце, летит пыльца…
Команданте молчит. И город молчит снаружи.


Летняя баллада

И приходит к отцу Июнь, синеглазый мальчик,
Как положено, весь искрящийся и упертый,
Говорит, что на свете есть паруса и мачты,
Перекрестки, меридианы, аэропорты.

Можно топать по теплым шпалам до горизонта,
Можно взять за рога потертый, но крепкий велик.
Это значит, что ни единого нет резона
Оставаться с тобой по эту сторону двери.

И плевать, что подстерегают в потемках ямы,
Что гремят арсеналом молний чужие выси…
Если что-то случится, то эта гибель – моя, мол.
Понимаешь, она от меня одного зависит!

А потом приходит Июль, двухметровый воин,
Через щеку шрам, в золотой бороде косички.
Говорит, что на свете есть подлецы и воры,
И удары исподтишка, и ночные стычки.

И поэтому ты, отец, на меня не сетуй,
Слишком горек теперь мне вкус молока и меда.
Прямо в эту секунду, пока мы ведем беседу,
По жилому кварталу кроют из миномета,

Бронированная махина въезжает в надолб,
Георгины распускаются на могилах…
А случится чего со мной, горевать не надо б,
Только этого я тебе запретить не в силах.

И последним приходит Август, сухой, прожженный,
Преждевременно поседевший, глотнувший лиха,
Говорит, что в саду за домом созрел крыжовник,
Теплой мякотью наливается облепиха.

Можно сесть на скамейку и ничего не делать,
Можно просто прикрыть глаза, улыбаться немо.
Только братьев уже десятую нет неделю,
А кому их спасать от гибели, как не мне, мол?

Не подумай, что я о ком-то из них скучаю.
Мы, конечно, родные, но дело не в этом вовсе…
Он хватает куртку, позвякивает ключами
И уходит, не оглянувшись, из дома в осень.


Весна наискосок

Ты живешь в каких-нибудь там Минводах, в каких-нибудь там Черкассах.
Половина города – на заводах, в чиновниках и на кассах.
Разговоры только на тему наций, футбола да криминала.
Ты окончил школу, тебе семнадцать, и это уже немало.

Не теряя времени на притирку, тем более на огранку,
Получай прописку, проходку, бирку, в шеренгу вставай по рангу.
На обед картошку вари в мундире, к одиннадцати – в кровати.
А не хочешь, топай на все четыре, никто за рукав не схватит.

Выходя из дома, идешь налево, а может быть, и направо.
Пацаны кивают тебе – налей вон шибающей в нос отравы,
Закуси-занюхай, давай по новой, а дальше – унылый прочерк.
Ты встаешь наутро, тебе хреново, обычное дело, впрочем.

По щекам похлопай, смени футболку, побрейся и вымой шею,
И опять туда же, на ту же полку, в родную свою траншею.
А вокруг ландшафт типовой застройки изломан, но не нарушен.
Под ребром колотится – клетку вскройте и выпустите наружу!

Этот город режет тебя на дольки и варит в дешевом супе.
Мой рассказ опять получился долгим, поэтому сразу к сути:
За окном рассвет полыхает алым, тебе глубоко за двадцать;
Если ждешь какого-нибудь сигнала, то можешь и не дождаться.

Выходя из дома, стоишь минуту, вдыхая весну поглубже.
Ничего тебе говорить не буду, ты знаешь все сам не хуже.
Распахнув ветровку, посеяв кепку, шагаешь себе куда-то
Наискосок…


Точка отсчета

Да, конечно, я знал, что прав: не гонялся за тем, что снится,
От добра не искал добра, в крепких лапах держал синицу,
Насмерть вкручивал все болты, зов дороги отправил к черту,
Потому что всегда был ты – для сравнения и отсчета.
 
В самой дикой лесной глуши, как последний осколок чуда,
Билась искра твоей души, ясно видимая отсюда.
И пока ты шагал во мрак, потаенные тропки вызнав,
Я работал не просто так, а как будто бы принял вызов.
 
Но теперь ты вернулся. Что ж, на чужбине и мед несладок.
Я гляжу, ты на диво тощ, на одежде полно заплаток,
А на смену льняным кудрям – темный волос, прямой и жесткий.
Сразу видно, тебя и впрямь часто гладили против шерстки.
 
Знаю-знаю, судьба слепа, в бедном сердце ни сил, ни страсти.
Хорошо тебя потрепал ненаглядный твой ветер странствий,
Выжал досуха, сдал в утиль, вынул душу, впечатал в глину.
И тогда ты свернул с пути, а иначе бы просто сгинул.
 
Не смотри на меня с тоской, это, в общем, неплохо даже:
В нашей маленькой мастерской наконец-то пошли продажи,
Веселится гончарный круг, за прилавком мелькают лица,
Словом, пара свободных рук обязательно пригодится!
 
Платим вовремя, а поверх – кружку светлого в день погожий.
Скоро выветрится, поверь, все, что въелось тебе под кожу:
Сок полынный, промозглый дождь, путевое ночное счастье.
Ты вернулся, ну что ж, ну что ж… Только лучше б не возвращался.


Августовское

Это лето было прекрасным, уверен Первый.
Мы ходили в походы – палатки, костры, консервы,
Солнце снова нас прожарило до нутра.
Мы писали стихи, мы соседям трепали нервы,
Обрывая струны в четыре часа утра,

Нам стучали по батарее взамен оваций.
Мы готовы были куда угодно сорваться:
– А давай на денек в Карелию? – А давай!
Забирались в места, куда не стоит соваться,
Пропускали стаканы, работу, свой трамвай,

Поднимались на крыши – неважно, кто был зачинщик.
Там огромные звезды, там воздух светлее, чище,
Если встать на цыпочки, можно достать луну.
Это лучшее время для тех, кто чего-то ищет,
Убеждает Первый, подтягивая струну.

Это лето было мучительным для Второго:
За окном полуночный хор гопоты дворовой,
Сигареты, жестянки пива, «пошел ты на»…
А наутро в небе взрывается шар багровый
И вытягивает из мелкого полусна.

Не укрыться от голубей, зазывал, туристов,
На любом перекрестке пробка часов на триста,
От окрестных болот поднимается черный чад.
Самолеты взлетают, суда покидают пристань,
Лишь бы только в этом городе не торчать.

Никакой надежды – ртутный столбик все выше.
И не в том беда, что ты до кровинки выжат,
Просто летом не расслышать ни слов, ни нот,
Потому что музе в этом аду не выжить,
Говорит Второй, отшвыривая блокнот.

Я иду по улице шумной, горячей, пестрой,
А со мною рядом братья мои и сестры –
Злые, добрые, в рот ни капли, навеселе.
На исходе августа вдруг понимаешь остро,
Что никто из нас не останется на земле.

Эти песни, стихи, проклятия, драки, споры
Слишком скоро закончатся, слышите, слишком скоро!
Так какая, к черту, разница, кто там прав?
Войско осени входит в уставший от лета город,
Занимает вокзалы, почту и телеграф.


Плейстоцен

Я вписан прочно в пейзаж окрестный
И знаю правила назубок –
Листаю ридер в вагоне тесном,
По понедельникам жду суббот.

Но если вдруг воротник все туже,
А зубы сжаты до ломоты,
Я закрываю глаза – и тут же
Наш мир становится молодым.

Вода –прозрачная, камень – твердый,
Огонь согреет и защитит,
Обрывок шкуры надень на бедра,
С голодным хищником не шути,

У желтой ягоды горький привкус,
Зеленоватых не рви плодов,
Потреплешь Серого по загривку –
И он оближет тебе ладонь.

Ты эти правила знаешь четко:
Ходи бесшумно, не верь врагу,
Остерегайся змеи с трещоткой
И зверя с пятнами на боку.

Сражайся насмерть за то, что ценно:
Подруга, племя, живой очаг.
Эпоха позднего плейстоцена –
Не время грезить о мелочах.

Здесь не бывает ни злых, ни добрых.
Здесь есть понятие «свой – иной».
И ты шагаешь, подтянут, собран,
Копье подвешено за спиной,

Четыре шрама на темном теле
И украшение из клыка...
Но между нами на самом деле
Не так уж разница велика.

Когда от долгого перехода
В коленях щелкает и хрустит,
Когда, отправившись на охоту,
Добычу верную упустил,

Когда от вони гниющей туши
Готово вывернуться нутро,
Ты закрываешь глаза – и тут же
Встречаешь питерское метро.


На новый лад

Кай приходит к ее чертогу, бородат и темноволос.
Говорит, что ему дорогу указал одичавший лось.
Наши судьбы, мол, ты же видишь, крепко-накрепко сплетены.
Королева кивает свите, и глаза ее ледяны.

Кай шагает, не замечая троллей, гномов, снеговиков,
– Помнишь медный пузатый чайник, шерсть кусачую наших кофт,
Вечера под уютной кровлей в ожидании летних дней?
Королева сдвигает брови, и становится холодней.

Остается всего-то сделать три-четыре шага вперед.
Вьюга хлещет плетями тело и за горло его берет,
В сердце лезвием проникая, чтоб не смел никого искать!
Королева глядит на Кая, и в глазах у нее тоска.

Он бросает ей сто приветов, словно огненные шары:
От каморки в пятнадцать метров, изнывающей от жары,
От соседних пятиэтажек, от смешного зеленщика...
Королева молчит все так же, но теплеет ее щека.

– Я же знаю, – ревет он хрипло, перекрикивая пургу, –
Что в тебе еще не погибла тяга к теплому очагу,
Плачь и радуйся, ошибайся, жги мосты и руби сплеча!
Королева ломает пальцы, чтобы тоже не закричать.

До крови пробивает ноготь промороженную ладонь.
Кай подходит еще немного, синеглазый и молодой,
Обнимает ее за плечи – мир становится невесом.
Герда плачет, хоть плакать нечем, и целует его в висок.


Атлантида

Заметно это не сразу: шагаешь в шумной толпе
И вдруг различаешь фразу, что брошена не тебе,
Но в ней гудящим набатом, на миг тебя оглушив,
Звучат имена, когда-то затверженные, как шифр.

Оглядываешься быстро и смотришь через плечо
На вечный табор туристов, болтающих ни о чем.
Все тот же проспект, привыкший к восторженной суете,
Все те же каналы, крыши... А впрочем, уже не те.

Немного размытый контур, едва уловимый сбой –
И вместо маршрутки конку ты видишь перед собой.
Закатным солнцем подсвечен, под лай бродячих собак
Выруливает навстречу какой-нибудь «Руссо-Балт».

Среди случайных прохожих ты встретишь наверняка
Купца, мудреца, вельможу, эсера-подрывника,
Поклонницу Лиды Чарской, процентщицу, фам фаталь,
Расслабленное начальство, юнца «принеси-подай».

На улице знаменитой последний мирный рассвет
Встречают блудница, мытарь, а вместе с ними поэт –
Все те, кто мелькают в титрах серебряного кино,
Бессмертная Атлантида, отправленная на дно....

За глянцем парадных линий, проспектов и площадей,
За бархатом паутины в окраинной нищете,
За морем витрин горящих, за надписями «В. Цой»
Твой город упорно прячет подлинное лицо.