Полина Орынянская родилась и живёт в подмосковной Балашихе. В 1992 году окончила журфак МГУ. Работает в издательском доме «Бауэр Медиа», главный редактор журналов исторической и научно-популярной серии «Наша история», «Все загадки мира», «Архивы ХХ века». Автор поэтических сборников «Придумай мне имя» (2016), «Цвет люпина» (2017). Публикации – в «Литературной газете», журналах «Дружба народов», «Этажи», «Южное сияние», «Тропы», «Перископ», альманахах «Образ», «Рижский альманах», «Кольчугинская осень», «Письмена», сборниках «Кочевье», «Площадь мира. Антология», «Пилигримы времени» и др. Лауреат первой премии «Поэт года» (2015) и премии «Народный поэт» (2016). Победитель Международного Грушинского интернет-конкурса (2017). Бронзовый призер «Кубка мира по русской поэзии» (2016, 2017). Победитель VIII открытого Чемпионата Балтии по русской поэзии (2019). Лауреат VII и VIII Международного поэтического конкурса «45-й калибр» имени Георгия Яропольского (2019, 2020).

ПОЛИНА  ОРЫНЯНСКАЯ

ЗА ЧЕРТОЙ

За чертой

...Уедешь, оставляя за чертой
тревогу, холод, сумеречный сон...

Травы июльской теплится настой.
Пускаешь незнакомца на постой –
облезлого кота.
                           Ночами он,
бывает, полупризраком мелькнёт –
и никого. Секунды тик да так.
Окно откроешь, будто бы киот.
Там Бог. Там сад. Там тянется пион,
вбирая лепестками влажный мрак.

Когда наступит время Персеид,
ты различишь далёкий звёздный крик,
и в нём – ни сожалений, ни обид...
Ты к миру тонкой веточкой привит
всего на миг...

Но утро начинает золотеть –
и снова появляешься на свет.
Поставишь чайник. Вспомнишь о коте.
Сорока весть притащит на хвосте.
И столько жизни в этой суете, –
на век...


Развалюха

Было дело, ловился на муху пескарь спозаранку.
Весь пейзаж – пара сотен зелёных да синих мазков.
Косогор протянулся до речки и кончился банькой,
камышами и серыми досками бывших мостков.

Взяли быструю речку кусты да коряги измором.
Бабка, помнится, раньше ходила сюда постирать...
А на самом бугре за косыми жердями забора –
развалюха, етить твою душу, тудыт твою мать.

Сыплет жаркое солнце свою золотую солому,
загоняет и тени, и нежить в глухие углы...
Лишь бы жили да жили – чего ещё надобно дому? –
Две герани и чтоб занавески на окнах белы.

Задурила седая полынь, осмелела тем летом.
Разрослась, пахла маетно, густо и вязко в жару...
Дом взлететь собирался за бабкой – на благовест, к свету.
Да куда там – рванул, а на небо дома не берут…

Летом лучше. Тепло. Из малины с утра птичий гомон.
Речка пьяно бормочет, напившись ночного дождя.
Вырастает трава между рёбер осевшего дома.
Жили-были. Растили-любили.
Как ты.
И как я.

* * *

...И забываешь имена.
Так юркие мальки на мелководье
щекочут кожу, а нагнёшься к ним –
и россыпью, пугливой суетой
блеснут, метнутся и опять замрут –
бессмысленны, спокойны, серебристы.
Казалось бы – зачем они тебе?
Но мягкий свет оранжевого дна
зовёт, манит, – и ты послушно бродишь
по зыби полусонной золотой,
расплёскиваешь тёплые огни
своих минут
и слышишь крик стрижей, и видишь пристань.
И марево стрекозами расшито...
А стайки так и мечутся у ног.

Такая память – илистое дно,
тень на песке и золото кувшинок...


* * *

Когда увянут все цветы,
адреналин вернётся в норму,
не будет толп и суеты,
я положу собаке корма.

Она, когтями семеня,
придёт, зевнёт, прогнётся туго.
И я усядусь чай гонять
звенящей ложечкой по кругу.

И будет тих и полон дом
тепла, покоя и заботы.
И будет в небе за окном
немножко синей позолоты.

Когда, от прошлого устав,
его отпустишь на поруки,
когда печаль уже чиста,
как хорошо читать с листа
и дни, и звуки.


Гагра

Давай молчать и слушать этот мир,
гортанный говор возле колоннады,
гулять, смотреть на сталинский ампир
и розами увитые ограды.

Да, траченные временем. А что ж?
Приходим и уходим, словно тени...
Пойдём с тобой присядем на ступени.
Прохладен май, в горах вскипает дождь.

Но выльется, наверно, только завтра.
А там, глядишь, не выльется вообще...
Ползут по стенам щупальца плющей,
лаская и опутывая Гагру.

Здесь тишь, покой... А ты чего искал?
Ржавеет на приколе старый катер...
Поставь на край стола пивной бокал –
в него вольётся солнце на закате...

А ты твердишь: довольно горных рек,
и хочется уже в другие страны,
тут всё тоска и скука, прошлый век...
Не торопи. Я слушаю платаны.


Сумрак. Видения

Сумрак приходит снаружи, живёт внутри.
О нервная бабочка боли, твой час настал:
сейчас загорятся холодные фонари.
Считай до ста.
До станции узловой, где туги узлы
забытых корней и вздутых синюшных вен.
До старого дома, где лезет полынь в полы,
и где из стен
торчат заржавелые гвозди – гвоздочки лет.
Былое до крови сдирает, саднит – хоть вой.
Мохнатая бабочка, видишь: тут всякий свой
летит на свет –
вливается вечная млечная мерзлота
сквозь щели в веках и ве́ках. Считай до ста.
До ста.
Достаточно.


Кораблик

Горячих снов о краешке земли,
приправленных туманом и корицей,
разлитых в дождевые хрустали,
уже едва хватает похмелиться.

О, барабанный грохот рефлексий
и поездов полночные тамтамы,
осенняя сырая обессинь,
где множатся губительные штаммы

моих былых любовей... Впрочем, нет –
любвей пустых, как в ноябре аллеи,
где лист последний, словно спасжилет,
алеет.

Всё: шорох дней и белый лист зимы
(давай пиши по новой – ты плюс... кто там?)...
Кораблик жизни с носа до кормы
страстями, как снастями, перемотан.

А сам-то – из тетрадного листка:
размыты даты дневниковых бредней...
Я Перельман тоски. Моя тоска
глядит в глазок из сумрачной передней

и дошлых визитёров гонит вон –
разносчиков тревог, бессонниц, пиццы.
Они не понимают: жизнь есть сон,
и мне сейчас совсем другое снится –

в конце разбитых ливнями дорог
безлюдный берег, смолотый в песок...


Черешня

Везде ютится тишина –
на дне замедленного вдоха,
в глотке холодного вина...
Но ей не тесно и не плохо.
Она и пух, и пыль, и свет,
её мелодия шершава,
и ноты есть, а звука нет.
Всё было до. Потом октава
набухла капелькой тугой,
того гляди сорвётся, звякнет –
и станет гулко от шагов,
и сквозняков, и птиц... И так мне
трава покажется бледна
в туманной накипи кромешной...
Опять захочется вина.
И знаешь что? Ещё черешни
из рук твоих...


Завиток

Когда глаза болят смотреть на мир,
и ночь прошла, а страхи остаются,
мне хочется исчезнуть без следа,
безбольно и безмысленно, как тень.

Явиться вновь в ленивую жару,
в густой июль – улиткой на перилах
давным-давно покинутого дома,

среди плетей зарвавшейся малины
красивым бесполезным завитком,
который может быть – или не быть.

И это абсолютно всё равно...


Воздвиженье

В глубине моего безвременья,
где рассвет не богат на свет,
серебрится река осенняя
много лет.

Дикий пляж. Две сырые лавочки.
На песке птичьих лапок вязь.
Мне в ладони летят, как бабочки,
не боясь,
листья вольные, золотистые –
по прожилкам гадай-грусти.
Ветер вылижет скулы, выстудит
до кости.

Как ни кутайся в память рыжую,
память летнюю – долгий сон,
не удержишь тепла...
Воздвиженье.
Перезвон.


В имени твоём...

Обеденная тень, истома, тишь.
Зажатый вскрик. Касания-ожоги.
Закинуть руки, выгнуться... Летишь
к вершинам гор – обрывистых, пологих,
то зеленью объятых, как огнём,
то сонных, как цикорий, и бесцветных...
Мне столько мнится в имени твоём
жары и жажды, марева и света –
дрожащего. Ты знаешь эту дрожь?
Так зной ласкает трещины в базальте;
так тянешься за ягодой, сорвёшь –
и тёплый сок стекает между пальцев...
Потом из рыжей тьмы вплывает вдруг
цикады стрёкот, край ленивой шторы,
сквозняк, собачий лай из-под забора,
кастрюль-тарелок-ложек перестук.
И сладко пахнут пыльные сады.
Дай мне воды...


Москва-Ярославская

У ноября предснежны небеса.
Они белы, на них черны вороны...
Объявят громко: «Сергиев Посад!» –
и тронутся послушные вагоны.

Растянутся лениво на путях.
Локомотив присвистнет напоследок
и поползёт, вздыхая и кряхтя,
сшибая морок с придорожных веток.

Окраины, заборы, гаражи.
Промзоны, огородики, хибарки.
Путейные рабочие, бомжи,
огарки фонарей и лесопарки...

Чистилище. Пройдёшь его – и вот
сквозь воздуха холодные осколки
разгонится, завоет, понесёт
долой, на край, за край, и будут только
соседский говор, дрёма и покой,
деревни, полустанки и пакгаузы...

«Не прислоняться».
Прислонюсь щекой.

Мне выходить.
Москва.
Платформа Яуза.


Время молчания

Давай я тебе расскажу, как проходит год,
как мается в окнах то эта погода, то та.
Как я притерпелась к тому, что небесный свод
от всяких проблем не меняется ни черта,

а я всё смотрю туда да ищу ответ,
не надо ответа – молчание там ищу,
как будто бы солнце – не солнце, а амулет,
как будто понятен дебелой луны прищур.

А помнишь, мы говорили, что, мол, душа –
растение слабое, трудно её растить.
Но будь хоть без рук, без ног, а живи – и ша!
Поскольку совсем не факт, что порвётся нить –

и ты улетишь, как шарик иль дирижабль...
Так вот я к чему: мне стала зима мила, 
не бесят глупцы – теперь мне их просто жаль,
и я не спешу. Ведь, сколько бы ни жила,

куда бы ни делась из жизни в конце пути,
Большая Медведица будет топырить хвост,
и травы по сроку поднимутся в полный рост
затем, чтобы снова пасти на лугах стрекоз
и бледное небо на тонких руках нести...


Дорога. Очертанья

Колотит дождь. Подводит колея.
Ты куришь, я дремлю. Всё как обычно.
Сегодня непогода у руля,
и гаснут фонари, как будто спички.

Опять от пункта А до пункта Б.
То в горочку, то ровно, то полого...
А знаешь, всё же главное в судьбе
не эти пункты, а сама дорога,

где сквозь воспоминаний взвесь и вязь
мелькают Жары... Липки... Померанье...
И будущее, прошлым становясь,
на миг приобретает очертанья,

навечной тайной душу бередя:
кто жил здесь? как? что в жизни этой проку?
Но тут же вместе с каплями дождя
всё смахивают дворники со стёкол...

Очередной фонарь уронит свет,
и удивишься: как не видел прежде,
что никакого мига между нет,
всего-то есть, что память да надежда.


Морское. Ливни

На задах хозяйского двора
алычи дождями насбивало,
яблок понападало немало.
Тут июль-то – знойная пора,

только отчего-то этот год
по три раза в день приходят ливни.
Объясни, пожалуйста, хоть ты мне,
что же им покоя не даёт?

Вот, бывало, выйдет из-за гор
сизая взлохмаченная туча,
жахнет гром, поток воды кипучей
сполоснёт от пыли душный двор,

и пройдёт стихия стороной.
Влажно задымится тёплый камень.
И потянет зеленью сырой,
допьяна умытыми цветами.

И опять и солнце, и жара,
пахнет чебуреками и морем...
А сегодня с самого утра
льёт и льёт не хуже, чем вчера,
и до края свод небесный чёрен.

Тётя Валя говорит – война,
небо, мол, измучено от взрывов...
Дождь прошёл. Какая тишина.
Падают и лопаются сливы...


Прищепки

Вызрела туча вечерняя,
чешет о месяц бока.
Скрипнет во тьме качелями
волглая тишь городка.

Подслеповата окраина
в чёрных разводах лип.
Холодно. Окна задраены.
Трасса жужжит вдали.

Плещутся в воздухе редкие,
как самородки, огни...
Словно к верёвке прищепками,
крепятся к памяти дни –

пёстрые лёгкие платьица
прошлого лета, но
нужно ли было тратиться,
если уже давно

в память мою осеннюю
всякий-любой не вхож...
Что пожалеет время,
не пожалеет дождь.

Щупая веткой темень
у моего лица,
на свой листок последний
дерево молится.


Белый шум

Приходит дождь, приносит белый шум.
Я, говорит, о многом не прошу,
но ты меня послушай, пожалей-ка...

А мне бы руки вытянуть повдоль –
бессильную опаловую голь,
лежать, как серебристая уклейка,

на самом дне осенней маеты,
где зябнут оголённые кусты,
унизанные каплями до звона,

прислушиваться к порханью синиц,
смотреть, как тучи застили зенит
и одиноко кружится ворона.

Нащупывая в памяти едва
забытые знакомые слова,
терять меж ними знаки и пробелы

и ждать, когда подхватит и меня
осенняя сырая пятерня
и укачает в люльке леденелой

среди корней и выцветшей листвы,
среди сухой, безжизненной травы,
покорной ветру до любовной дрожи.

И, в шорох зарываясь с головой,
подумать: не проснуться ли весной
коровкой божьей?..


Прозрачнее неба

Тишина и безлюдье у нас во дворе.
Скачут белки меж тополем и лещиной.
Плачет дождь по ребристой серебристой коре
по привычке и без причины.

В этой грусти – такой изначальный покой,
всесогласие с миром и зрячая вера,
что и свет меж ветвей можно трогать рукой,
исцеляясь под заговор ветра.

И когда я почувствую, что, наконец,
я прозрачнее неба для птичьего крика,
легче пёрышка-облака-выдоха-блика, –
ты меня удержи-ка,
слепец.


Затея

Дышали в окна сизые дымы,
и окна слепли, розово потея.
Сжигать черновики среди зимы,
сказать по правде, так себе затея, –

ни мрак унять, ни обогреться... Но
сжигать черновики всегда смешно.

И каждый раз прикуривать от них,
теряя буквы, строки, жизнь вообще-то...
Листков ах только в клеточку одних
сто пять, сто шесть... И бледного рассвета

помятое отёкшее лицо
пропустит солнце из-под век припухших.
И в пальтеце выходишь на крыльцо.
Похмельно. Пусто. Набело.
Так лучше.


Снег идёт

Ночью снег – оранжевая блажь.
Из небесных непроглядных саж
свесились в аллею фонари –

тёплые и сладкие, как мёд.
Снег идёт тебе и мне идёт.
Тихо, ничего не говори,

слушай, как по чистому листу
так скрипим, что даже за версту
прядают ушами кошаки,

голубь приоткрыл янтарный глаз,
под кастрюлькой нервничает газ,
и сипят на чайниках свистки.

Снег идёт, метёт туда-сюда.
Обернёшься – сзади ни следа.
Хорошо ли, плохо ли, а всё ж

и душа-то больше не внатяг,
и не бьёшься рыбиной в сетях,
а плывёшь...

Полина Орынянская. Равновесие - стихи