Наш Конкурс

Виктор Сазыкин  (г. Пенза) родился в 1956 г. Окончил Пензенский сельскохозяйственный институт, служил в армии. Учился на Высших литературных курсах при Литературном институте им. А. М. Горького. Автор четырех книг прозы.
Лауреат второго международного литературного фестиваля «Славянские традиции — 2010» (в номинации «малая проза»). Член Союза писателей России.

ВИКТОР  САЗЫКИН

САРАЙ

Сыновьям — Алёше и Андрею

     Оплавив свод неба, красномедное солнце тяжело садилось за серые дома посёлка. Окна боком стоящей к закату пятиэтажки пылали нервной позолотой — дом точно горел изнутри.
     Дневная духота нехотя отступала, и люди устало вываливались из душных квартир. Сидели у подъездов: мужчины курили; женщины жаловались друг другу на жизнь, на безденежье, преступность; детишки играли возле пап и мам. И все разом насторожились, заслышав вой сирены. Милицейский «бобик» и «скорая» неслись из райцентра по шоссе, точно плетью надвое рассекшему посёлок. Поубавив скорость, машины свернули к пятиэтажкам, проехали мимо подъездов к застройкам на пустыре за домами.
     Пронесся нелепый слух: кого-то убили.
     Где село багряное солнце, казалось, стоял чад.

     Я собирался в поселковую баню. Зданьице низкое, грязное, с болотным запахом испарений и копотью ржавой трубы рядом стоящей котельной — я не любил его. Но помыться всё-таки надо. Надо отмыться…
     Запыхавшись, вошла Ольга, жена.
     — Пырина зарезали у сараев.
     Я коротко взглянул на неё. Отвёл глаза.
     — Знаю.
     Ольга сняла поясок, подчеркивающий её тоненькую талию, бросила на спинку стула в прихожей, скинула туфельки, прошла в ванную. В кранах утробно засвистело.
     — Опять воды нет. — Прошла на кухню, устало села. — Юрочке операцию на завтра назначили, — сообщила она про сына. — А у меня, как назло, переучёт книг, какую-то опять дурацкую ревизию надумали. Из-за квартиры, что ли? Может, ты один поедешь к нему, а я вечером?
     — Да, конечно, — неуверенно ответил я. — Врач говорил, это не опасно…
     — Вроде бы нет. Но после наркоза надо чтобы кто-нибудь посидел с ним.
     — Во сколько операция?
     — В девять.
     — Хорошо. — Я помолчал. Потом сказал, избегая встречаться глазами с женой, что пойду в баню.

     Я мало кого знал в посёлке. Меня тоже. Народ здесь был сбродный. В начале восьмидесятых кому-то взбрело в голову построить тут, на пришоссейном юру, крупный комбикормовый завод (комбинат) и, соответственно, многоквартирные дома для рабочих и служащих. Но строительство застопорилось, и лишь в разгар перестройки, перед самой приватизацией, наконец-то, кое-как завершилось. Тотчас слетелся сюда люд со всех сторон в надежде получить жильё и работу. Много понаехало из окрестных сёл, и много разного рода горожан. Мы — в том числе.
     Намаявшись по чужим углам, полунищие, филолог и библиотекарша с институтом культуры, чтобы как-то выжить, решили послать к чёрту интеллигентские профессии и примчались в посёлок с той же мечтой — жильё и работа, хоть какая, лишь бы платили. Но, увы, прибыли мы, что называется, к шапочному разбору.
     И вдруг повезло: в местный ДК как раз потребовался библиотекарь, и, соответственно, обещалась ведомственная однокомнатная квартира. Потом как выяснилось, за квартиру надо было дать директору на лапу. Ни Ольга, ни я этого не умели, да и денег не было. Потому ордер нам так и не вручили, оставив жить на птичьих правах. А позже и вообще пошла нервотрёпка: квартира, видно, пообещалась кому-то ещё, но выселить нас просто так с кондачка было, очевидно, неловко. Начались придирки к Ольге на работе: то она слишком часто на бюллетене, из-за болезни сына, то недостача книг, разворованных ещё до неё, и тому подобное.
     Мне же, как и многим в посёлке мужчинам, работы на комбинате не нашлось. Я примкнул к бригаде «вольных строителей» и неделями пропадал вне дома. Заработки были ничтожные (легендарные времена шабашничества канули в Лету, как и весь «развитой» социализм), бригада по большей части пила и бездельничала. Бугор крутил какие-то свои делишки с начальством, отстёгивая время от времени кое-что и нам, работягам. Бригада тут же безалаберно запивала. И мне всё невыносимей становилось жить такой жизнью. Я скучал по жене, сыну, книгам… Иногда тоже напивался, а наутро чувствовал не только боль в голове, но и стыд, вину, малодушие…

     Пырина в посёлке не любили и побаивались. Это был здоровый, ухватистый парень лет тридцати. Хитрый, пронырливый, наглый. Он возил директора завода — хозяина. Его черная «Волга» шныряла всюду, сопровождаемая недружелюбными взглядами.
     Однажды я видел, как Пырин бил возле ДК какого-то чуть хмельного юнца лет восемнадцати. Бил как бы нехотя, но красиво, с наслаждением, и закончил эффектным двойным ударом локтем и ребром ладони наотмашь по шее — десантура, бллин! Я намерился заступиться, но Ольга торопливо повлекла меня домой:
     — Не ввязывайся, у них тут свои порядки.

     Народу в бане было немного. Разговор и здесь шёл об убийстве директорского шофёра. Строились всевозможные догадки, вплоть до того, что Пырина убили свои же: слишком многое знал, а воровство на заводе шло хищное; выдвигалась версия, что, быть может, угрохали его райцентровские бандюки, с которыми у него были одновременно и какие-то дела, и нелады.
     Несмотря на уличную духоту, в бане показалось мне холодно, и, зябко поёжившись, я зашёл в парилку, где понуро сидело несколько человек. Тускло горела лампочка под толстым колпаком, пахло потом и прелым листом, устилающим сырой, тёмный полок. С бетонного потолка падала обжигающая капель. Как в преисподней, подумалось мне.
     Не закрывая за собой дверь, в парилку зашёл богатырского вида мужчина в брезентовых рукавицах и в шляпе, похожей на шалаш.
     — Ну, кто тут демократы? — громко и весело сказал он. Все молчали. — Ясно. Раз демократов нету, будем мыть сами.
     Мужчина настежь распахнул дверь, принёс тряпку, швабру, таз воды и старательно стал готовить парилку.
     — Иван, — спросил его один из помогавших ему, — ты слышал про Пырина?
     — Слышал, — ответил тот. — Допрыгался. Ему давно пора было башку свернуть. Вот и нарвался.
     Я мылся неторопливо и долго. Домой не спешилось.
     Вечером опять поговорили о сыне, и Ольга скоро уснула. А я думал о том, что за все годы семейной жизни я не купил ей ни одного хорошего платья, ни жалкого украшения — всегда не хватало денег. Лишь изредка приносил цветы. Почему так не удалась жизнь? — думал я.
     И в горле вставал ком.

     Первая и неприятная встреча с Пыриным произошла в библиотеке. Я приехал с шабашки. Как нарочно, потерял ключи от квартиры и потому зашёл на работу к Ольге. Возле ДК стояла директорская «Волга». В здании было пусто. Соскучившись по жене, я торопливо и бодро поднялся на второй этаж в библиотеку.
     — Ну, пусти-и-и, — нараспев говорила Ольга. Пырин через стол игриво тянул её за руку к себе. В голосе жены звучало кокетство. Потому она и вспыхнула вся, когда я вошёл. — Пусти же! — торопливо и требовательно повторила она.
     Пырин оглянулся, спокойно выпустил её руку. Ухмыльнулся и нагло оглядел меня. Внутри всё вспыхнуло от ревности и злости. Но я не подал вида.
     — Дай ключи, — сказал я жене вроде бы спокойно.
     — Оленька, — повернулся к ней Пырин, — мне какой-нибудь детективчик покруче.
     — Ключи? — неловко переспросила она меня.
     — Да, от квартиры, — резче сказал я.
     Она торопливо вынула из потёртой сумочки ключи. Я взял и молча вышел.
     Ночью сказал ей:
     — Если что узнаю… или сразу… или… разойдёмся. — И долго молчал, не зная, что добавить. Мысли мрачно путались, и было отчего-то горько.
     Ольга прильнула ко мне и всхлипнула.
     — Ты же знаешь, я никогда не изменю тебе. — Она сделала судорожный вздох и, помолчав, виновато спросила: — Ты, правда, ревнуешь меня?
     Я не ответил. Впрочем, хотелось, отчасти нравоучительно, сказать, что как ни хочется женщине, чтоб её ревновали, не нужно давать повод для этого — жить и без того тяжело. Но вместо слов я обнял мою маленькую, драгоценную женщину и тихо стал целовать, разжигая её и себя…
     Утром она была весёлой и порхала на кухне. А когда я виновато сообщил, что зарплату опять не дали, нисколечко не огорчилась.
     — Проживём как-нибудь, — ответила бодро. — Может, осенью в школу устроишься. Я с директором познакомилась, попрошу… — и осеклась, похоже, увидев, как сразу нахмурился я.
     — Не проси никого, сам что-нибудь придумаю.

     До райцентра было километров тридцать. Автобус из посёлка ходил когда вздумается. А сегодня, похоже, и вовсе не думал. Я вышел на шоссе, рассчитывая на попутку. Опять начиналась жара. Редкие транзитные машины, обдавая гарью и пылью, не сажали. Наконец остановился поселковый бензовоз.
     — Садись, — открыл дверку вчерашний богатырь-парильщик. — Закурить найдётся?
     Я не курил, потому почувствовал неловкость, заметив, что шофёр огорчился. Но денег с меня не взял.
     Было уже десять. Я спешил в больницу. Сердце ныло. В приёмной сказали, что мальчику уже сделали операцию, ничего страшного, он уже пришёл в себя. Дали халат и указали палату. Перед дверью я услышал приглушённый плач сына — острая жалость пронзила сердце.
     Малыш лежал лицом к стенке и плакал. Ещё трое детей, притихшие, сидели, как воробышки, на высоком длинном подоконнике.
     — Сын! Сынуля! — я бросился к больничной койке, встал на колени и припал головой к родному мокрому личику. Юра прерывисто всхлипнул и, повернувшись ко мне, быстро успокоился. Через минуту спросил:
     — А где мама?
     — Приедет попозже, — виновато ответил я, присаживаясь на край постели. Сын был в полосатой старенькой пижамке, не застёгнутой ни на одну пуговицу. Я обратил внимание, что на нём нет крестика, который недавно купили ему, когда перед операцией все вместе (Оля, я и он) зашли в церковь; малыш говорил, что в церкви хорошо и красиво; и жёлтенький крестик на шёлковой нитке тоже ему понравился. Теперь я спросил:
     — А где твой крестик?
     Он кинул взгляд на грудь, для убедительности потрогал рукой и, огорчённый пропажей, наморщил личико, готовый опять заплакать.
     — Ничего-ничего, я подарю тебе свой, — я поспешно снял с себя кипарисовый крестик (подарок знакомого священника) на витой цепочке из нержавейки и надел сыну. Лёжа он стал рассматривать цепочку и крестик, и явно остался доволен. Я вынул из сумки то, что собрала Ольга. — Мама прислала тебе гостинцы.
     — Я хочу лимонаду.
     — Хорошо, я сейчас схожу в магазин.
     — Только побыстрей. Мне… больно одному.
     Дети на подоконнике слушали наш разговор и о чём-то тихо перешёптывались.
     — Я недолго, я быстро, здесь рядом.
     Выходя из больничного двора, невольно оглянулся на корпус, где остался сын: точно маленькие арестанты, прильнули к окнам дети, все они ждали своих мам и пап, ждали свиданки и передачки.
     Через полчаса я вернулся.
     — Папа, — радостно встретил меня сын, — мой крестик нашёлся! Я, наверно, нечаянно обронил его, а уборщица мыла здесь. Вот смотри, — и раскрыл ладошку.
     Тяжело заныло в груди.
     Я снял крест с сына и на витую цепочку прицепил тот, что был на нитке: цепочка — моя, крестик — его; свой, кипарисовый, положил в карман — потом одену.
     — У каждого свой крест, сынок. Береги. И помни меня.
     Душили слёзы.
     А через час я шёл в районную милицию.

     Может, всё и началось с той встречи в библиотеке. Но закончилось у сараев.
     Поселковым разрешили строить на пустыре гаражи, погреба и сараи. Ольга, пока я пропадал на никчёмной работе, тоже взяла участок, уплатив какую-то незначительную сумму, а потом уговорила меня построить сарайчик и сделать в нём погреб для хранения картошки и прочего. Как раз подвернулся дармовой материал: доски б/у, бруски, шифер.
     Но всё получилось дико и нелепо. Значит, быть тому.
     На отведённой под строительство территории стояла неразбериха, и хотя участки формально были разбиты, однако никто толком не знал, где чей. «Захватывай, где сумеешь», — посоветовали мне. Я разгрузил материал на, казалось бы, свободной земле и в тот же день приступил к работе.
     На удивление, впервые за долгое время, я вдруг почувствовал какое-то удовольствие и радость от дела. Особенно приятно было, что вечером пришли мне «помогать» Ольга и Юрик.
     А через день, когда строительство практически завершилось, к сараю подкатил на «Волге» Пырин. Я в это время был один.
     Матерясь, Пырин выскочил из машины: оказывается, я занял его участок.
     — Откуда я знал, что он твой, когда здесь такой бардак, — стараясь быть спокойным, возразил я. — Вот свободное место и занимай, — указал я между своим сараем и чьим-то начатым.
     — Послушай, ты, приблудная тварь, — взбесился Пырин, — эти два участка — два вместе, понимаешь! — мо-и-и, а ты, — он чуть не ткнул мне пальцем в лоб, — а ты один занял у меня. Ты это понимаешь?
     — А почему именно два твои? — угрюмо опустив глаза, спросил я.
     — А это не твоё собачье дело. И заткнись! Предупреждаю, чтобы завтра от твоего вонючего сарая не было и щепки. Понял?
     Я молчал, ещё угрюмей уставившись под ноги. Из кабины «Волги» надрывался магнитофон — блатняк новорусского разлива.
     — А если я не пошевельну и пальцем? — теперь я настырно посмотрел Пырину в глаза.
     — Что-о-о?! — он положил мне руку на плечо, ближе к шее; далее мог последовать рывок вниз на себя с одновременным ударом коленом в пах или живот (я был немного знаком с приёмами боевого самбо), потому заученным движением оттолкнул руку и сделал шаг в сторону, где на земле лежал топор.
     На пустырь въехал самосвал «КамАЗ», груженый кирпичом.
     — Куда? — высунулся из кабины водитель.
     — Вываливай сюда, — указал Пырин на свободный участок. И пока «КамАЗ» выруливал, Пырин вновь, но уже как-то по-звериному осторожно, подошёл ко мне. — Ещё раз говорю: чтобы завтра, к двенадцати, твоей богадельни не было тут. Понял? Ещё раз спрашиваю, понял?
     — Да, — еле слышным голосом ответил я. — Только смотри, не ошибись.
     — Что-о-о?! — так же тихо, как бы очень удивившись, спросил Пырин. — Ты мне угрожаешь?
     — Это ты мне угрожаешь.
     — Да я тебя вздрючу по всем правилам извращения!
     — Вот завтра и посмотрим. — Я взял топор и пошёл прочь.
     Всё дрожало внутри. И это был страх, но страх не того, что могут избить, убить, а заставляющий думать о другом, о главном: о жене, о сыне (как они без меня?), о чести, о бесчестии (не смогу, не смогу!), об отце с матерью (жалко их, до боли жалко), о Боге, наконец… Я почувствовал слабость в ногах и выступивший болезненный пот на лбу.
     Выходит, неосознанно я всё уже предрешил.
     Неподалёку от домов стояла заросль ивняка. Я зашёл туда и прилёг на землю. Сердце глухо колотилось. «Если уступить, — думал я, — то, значит, каждая сволочь будет иметь право вытереть об тебя ноги».
     Какая-то тошнота переполняла всё моё существо.
     Ночью я никак не мог уснуть. Опять стояла невыносимая духота. Я взял матрасик с кроватки сына и пошёл на балкон, где было посвежее.
     Пылала луна, и кусочек Млечного Пути дымился, точно размазанная по тарелке пшённая каша. Я прикрыл рукой глаза, и вроде бы стал засыпать… Но через какое-то время показалось, будто на балкон вошла жена. Постояла в проеме двери, повернулась уходить. Мне же захотелось, чтобы она осталась.
     — Оля? — негромко позвал я. — Иди сюда.
     Она подошла, опустилась возле ног и, скрестив на поджатых коленях руки, взялась за кружевной подол белой сорочки, чтобы снять. В лунном свете я почему-то не различал её лицо. Чуть прогнувшись назад, как бы потянувшись и выпятив небольшие острые груди, она стала снимать через голову сорочку. Смугло оголились бёдра, мелькнул мысок лобка и открылся плоский живот с маленькой ямочкой пупка. С несказанным трепетом я хотел прильнуть к нему губами… Но Оля, как будто к чему-то прислушавшись, вдруг замерла с приподнятой над головой сорочкой. Невольно и я прислушался: да нет же никого. Однако, помедлив в таком положении, она почему-то быстро опустила сорочку обратно.
     Теперь я ясно увидел её лицо и удивился:
     — Зося?! — (Был у меня дурацкий роман с одной из Ольгиных подруг, из-за чего чуть и не разошлись с женой; помню, она подала на развод, я умолял-отговаривал, она не соглашалась, и у меня на душе лежала смертельная тоска; но, в конце концов, всё обошлось.)
     — Тише, — Зося приложила палец к губам.
     — Ты откуда?
     — Оттуда, — она неопределённо махнула рукой. Осторожно встала, поглядывая вправо-влево на соседние балконы. — Пойдём вон туда, — показала вниз с балкона в сторону сараев.
     — Пойдём, — неуверенно согласился я, при этом чувствуя сладкий озноб в теле.
     Через комнату на цыпочках Зося прошла в прихожую. Я, задыхаясь от волнения, следом. Мимоходом взглянул на диван, где должна была спать жена. Но её не было. Странно, где же она? Я в недоумении приостановился. Между тем Зося уже стояла у входной двери и, показывая пальчиком на кухню, откуда сквозь застеклённую ребристым стеклом дверь пробивался матовый свет, как бы говорила: Ольга там, и беззвучно звала меня за собой. Но меня вдруг так нестерпимо потянуло к жене, будто я расставался с ней навек!.. Однако против воли взглянул я на Зосю, и преступное желание горячей волной захлестнуло душу.
     Неслышно открыли мы дверь и выскользнули на лестничную площадку. Жёлтым, предательским светом горела настенная лампочка, засиженная мухами.
     — Пойдём, — требовательно сказала Зося.
     — Куда?
     — Боишься? — в её улыбке была насмешка.
     — Ничего я не боюсь, — я хотел обнять её. Но Зося ловко увернулась и, зазывно смеясь, побежала, придерживая кружевной подол сорочки пальчиками, вниз по лестнице, подпрыгивая на ступеньках легко и босо, как девочка-подросток.
     — Догоняй! — обернулась ко мне.
     Друг за другом в каком-то юном восторге мы выскочили из подъезда и побежали наперегонки куда-то легко-легко по прохладной ночной земле. Эмалевой белью заливала луна пазухи ложбин и холмов, дома и деревья, и мы как будто уже не бежали, а словно летели над землёй. И вдруг оба очутились на скате шиферной крыши моего сарая. Но крыша почему-то колыхалась под нами. Ба! Да это не крыша, а маленький, утлый плот, а кругом широкая-преширокая, тёмная вода.
     Осторожно ступая по шатким брёвнам, я шагнул навстречу моей соблазнительнице; плот накренился, но я уже стиснул её в объятиях и, с трудом удержав равновесие, стал жадно осыпать поцелуями…
     И вдруг почудилось, будто молодое, упругое, гибкое тело становится дряблым… Я отшатнулся: предо мной стояла уродливая старуха. «Ведьма!»
     Я дико заозирался по сторонам. Но кругом (о, ужас!) была страшная высота, внизу же — ни воды, ни земли — бездна! Старуха проворно вцепилась одной рукой в мою одежду, а другой бесстыдно стала ласкать мои чресла
     — Уйди! Уйди! — с ужасом и отвращением отталкивал я её. Но странно, странно!.. Против воли я вдруг стал распаляться и, наконец, в каком-то безумии поддавшись на старухины ласки, с силой и страстью привлёк её к себе и, скрючившись на грязных, скользких брёвнах, глубоко и надсадно вошёл в её гиблое место — и всё сотряслось во мне от дикого сладострастья. И тут же я проснулся в мерзком ужасе, точно только что умер, нелепо и страшно.

     До сараев идти было минут пять. Я надел старую спортивную куртку, кроссовки и вышел без четверти двенадцать.
     Возле злополучного сарая сел в тень и закрыл глаза. Стояла невозможная духота.
     У меня забилось сердце, когда послышался рокот пыринской «Волги». Тот подъехал, выключил мотор и вышел, ещё не видя меня. В салоне больше никого, кажется, не было.
     — Та-а-ак! — с досадой сказал Пырин, глядя на сарай, и с силой ударил ребром кулака по капоту. — Ну, я тебе устрою!..
     Я встал и шагнул навстречу.
     — Я же тебя, падла, предупреждал! — Пырин уверенно пошёл на меня.
     — Постой, — я сделал останавливающий жест, чуть выставив вперёд левую руку, и в голосе своём услышал надорванную просьбу.
     — Я тебя уделаю сейчас!..
     — Пырин?.. — я умоляюще взглянул ему в глаза. — Оставь меня, ради Бога. Земли много, хватит и тебе, и всем… прошу тебя…
     — Ты, кажется, не понял… — он грязно выругался.
     Синий холодок побежал из-под сердца, наполняя всю грудь. Медленно расхристал я старую куртку до пояса и локтем нащупал под курткой рукоять ножа, некогда подаренного другом-умельцем.
     — Оставь меня, — проговорил я сквозь зубы. — Оставь! — Неожиданно для себя я повернулся и пошёл прочь.
     Уже десять, уже двадцать и более шагов разделяли нас. Я шёл, не оглядываясь. Но вот почувствовал: Пырин догоняет. Я стиснул до боли зубы. Остановился и чуть повернулся боком к бежавшему. Холодными, мёртвыми ударами билось сердце. Я ждал, вонзив глаза в дышащую жаром землю. Секунда… две… три… Пырин был на расстоянии удара — я круто повернулся и с силой, наотмашь, хватанул ему по горлу ножом. Кончено! Всё, баста!
     Кругом не было ни души.
     Стояла невыносимая духота. На небе ни облачка. Лишь до рези в глазах пылало раскаленное до белизны злое полуденное солнце. И что-то глухо доносилось из гордого сердца — и, кажется, я понял — что.