Наш Конкурс

Юрий Невский родился в 1961 г. в Москве. Окончил географо-биологический факультет МОПИ имени Н. К. Крупской, факультет журналистики МГУ имени М. В. Ломоносова. Зам. главного редактора газеты «Московская окраина».
Пьеса Ю. Невского «Бренди на двоих» входила в шорт-лист литературной премии «Антибукер-98».  Проза публиковалась в «Кулисе-НГ» и журнале «Наша улица».
 

ЕГО  НЕБО

Вот и всё, подумал он, глядя в небо, где плавали редкие седые клочья облаков. Всё. Часто ли ему доводилось смотреть в небо так пристально, как теперь? Наверное, не часто, не было времени. Только теперь. Боль не ощущалась. Он видел чьи-то ноги, чувствовал запахи сырой, вымокшей обуви, потом узрел лицо. Лицо было женское, глупо озабоченное. На лице располагались глаза, нос и губы, глаза смотрели на него, губы дергались. Ему хотелось поднять руку и отодвинуть это лицо в сторону, чтобы оно не загораживало небо. Но рука не слушалась, а лицо вскоре исчезло само, и вновь перед глазами раскинулась глубокая синяя воронка, норовившая засосать его, распростертого на асфальте.
     Он давно догадался: что-то произошло, и понял даже, что именно. Он услышал хлопок, затем последовал быстрый полет по темному коридору, а следом появилось небо. Такое, которого раньше не видел. Необъятное, манящее, с легкими порхающими перьями облаков.
     Потом вновь появилось лицо, на этот раз мужское. Взгляд мужчины был внимательным и равнодушно профессиональным. На голове сиял белый колпак. Его подняли над землей, положили на носилки и понесли. Небо перед глазами исчезло, возник серый металлический потолок с прямоугольной лампой. Он в третий раз за свою жизнь оказался в такой машине. Первые два — сопровождал жену в роддом, держал ее за руку и говорил успокаивающие слова.
     Опять появилось лицо, на этот раз молодое женское, внимательное — медсестра. Мелькнула игла. Ему сделали укол, и он, конечно, ничего не почувствовал. Судя по всему, он умирал, и речь шла о минутах, может быть, часах. Волновало ли его случившееся? Наверное, да, но больше всего хотелось, чтобы его оставили в покое, хотелось смотреть в небо. В такой ситуации полагалось вспомнить что-нибудь особенно дорогое и близкое: первую любовь, детей, которых у него двое, — что-нибудь такое. Сыну — четырнадцать, дочери — десять. Требовалось ужаснуться мысли, что с ними станет, когда его не будет, ясно представив, что они погрязнут в нищете, пополнят ряды наркоманов и проституток. Правда, он и раньше им уделял не так много времени из-за этой проклятой работы.
     Полагалось вспомнить лицо жены, первое свидание с ней, первый поцелуй, первый секс, день свадьбы, радость рождения детей, которых он наделал бы больше, если б жизнь была простой и понятной, как прежде, когда он не задумывался, что будет есть завтра. Надо было вспомнить радостные прогулки с коляской, тишину дома, когда малыши на ковре возились с кубиками и куклами, эти часы он всегда считал самыми значимыми в своей жизни, самыми счастливыми.
     Однако вспомнилась Настя, молодая, симпатичная, непонятная, общительная, жутко далекая юная женщина. Он познакомился с ней случайно, присев на лавочку с бутылкой пива во дворике на Остоженке. Он шел с работы, выполнив заказ на установку дверей, страшно вымотанный, взял в магазинчике бутылку пива и устроился с ногами на лавочке. Был март, кругом капало, он, зажмурившись от яркого солнца, пощипывающего веки, впитывал в себя свою сорок вторую весну, вдыхал сырой, с примесью выхлопных газов воздух столичного центра.
     Он наблюдал за молодой женщиной с короткой стрижкой и ее ребенком в разноцветной навороченной курточке, отметив про себя, что его детишкам такие курточки были недоступны. Девочка купала в потемневшем снегу куколку-голыша. Ее юная мама подошла к нему. Сейчас с вами пивка попью, сообщила она. Он поднял глаза и посмотрел с удивлением на такую стриженую непосредственность и улыбнулся. Женщина достала из сумочки любимую молодежью «Балтику №3». Не откроете, протянула она ему бутылку, и он ответил «конечно», достал ключи с брелком-открывалкой и ловко поддел пробку. Она сказала спасибо, сделала глоток и посмотрела любопытно, насмешливо. Еще совсем девочка.
     Ей хотелось пообщаться. Замучилась, пивка некогда попить, доверительно сообщила она ему, как старому знакомому, будто соседу с лестничной площадки, вышедшему покурить в коридор в тапочках на босу ногу. Любите пиво, спросил он, ага, ответила она, делая мелкий глоток, и потом крикнула дочери: Марина не садись на коленки, мокро.
     Живете здесь, поинтересовался он, да, ответила она и добавила с очаровательной непосредственностью: меня Настей зовут.
     Он подумал: до чего упростилась жизнь, вспомнил, как мучился в своей угревато-стеснительной юности, изобретая придурковатые способы знакомства с девушками. А здесь так просто: меня Настей зовут. Он назвал свое имя и некоторое время решал, не присовокупить ли к нему отчество, но потом отсек его, чтобы не казаться совсем уж старым дундуком.
     Всегда завидовал тем, кто живет в центре, пробормотал он, вспомнив свое давнее безответное чувство к девушке, жившей на Малой Молчановке, в старом доме, подъезд которого стерегли два каменных крутолобых льва. Лицо девушки стерлось из памяти, а львы почему-то остались.
     Да нет, ничего хорошего, до детского сада полчаса топать, поликлиника у черта на куличках, гарь, пыль, возразила она. Тут лица другие, сказал он. Лица тут разные, улыбнулась она. И он ответил ей улыбкой, потом сделал большой глоток. Настя достала из сумочки пачку сигарет и протянула ему. Первой мыслью было отказаться, достать свои, дешевые, к которым привык, но рука против воли потянулась к дорогой импортной пачке, и пальцы вытянули сигарету.
     А вы что здесь делаете, спросила Настя, глубоко затянувшись. Сижу, отдыхаю, после напряженного рабочего дня, ответил он. А я вот с ребенком, она кивнула на дочку, ковыряющуюся в снегу. Тоже неплохо. Да ну! Она махнула рукой.
     И тут принялась говорить, а он стал слушать. Она хотела стать актрисой, закончила театральный институт, играла в студии, там было ужасно весело, жизнь была наполненной до краев, а потом сдуру выскочила замуж и родила ребенка. Муж, молодой, красивый и обеспеченный, ездит на BMW, а на ней ребенок, который все время болеет и вообще много забот. Он курил и слушал о муже и BMW, о ее друзьях и подругах, которые разбрелись по жизни, кто вышел замуж, кто подался в бизнес, ей двадцать четыре и ужасно хочется жить наполненной, яркой жизнью, а не таскаться с ребенком по поликлиникам. Вот так, подумал он, все есть, материальный достаток, симпатичный муж, BMW, квартира в сталинском доме на Остоженке, а маленькая симпатичная женщина тоскует об иной жизни, и это несмотря на наличие всех непременных атрибутов счастья. Она может есть гроздьями бананы, пить «Балтику», принимать солнечные ванны в Анталии и не думать, что будет кушать завтра, но почему-то первому встречному немолодому мужчине, случайно присевшему с бутылкой пива на лавочку, изливает душу.
     Он стряхивал пепел, а хотел стряхнуть годы, завидуя целеустремленным юношам, которые знают, чего хотят от жизни. Он остро осознавал, что время его оптимизма безвозвратно ушло и ничего не вернешь. Сегодня он — никто, установщик металлических дверей, а в прошлом кандидат биологических наук, ботаник, специалист по каким-то совершенно никому не нужным растениям. Когда-то давно он защищал диссертацию, и ему нравился запах цветущих трав на лугу в начале лета, а сейчас в сумке — рулетка и перфоратор, шурупы и дюбеля.
     Он сбегал еще за бутылкой пива, забыв совершенно о том, что выбился из привычного графика, согласно которому надо было поскорее двинуться домой, проверить дневники детей, заняться бытом, починить сломавшийся выключатель в ванной комнате, до которого все никак не доходят руки. А вместо этого он молодцеватым пружинистым шагом пошел к ближайшему магазину, взял две бутылки пива и вернулся на лавочку.
     И захмелев (еще бы — три выполненных заказа, десятки просверленных отверстий в неподдающемся бетоне, подгонка замков), он рассказал о себе, о своем увлечении растениями, о том, что сейчас вынужден заниматься установкой металлических дверей и надеяться, что через полгода его сделают бригадиром, после чего появится шанс дослужиться до менеджера и не придется дырявить бетон, набивая мозоли ручкой перфоратора, он станет ходить в костюме и галстуке, вести деловые разговоры по телефону.
     Я понимаю, говорила она, понимаю, вам тяжело, в смысле вашему поколению: учились, строили карьеру, а теперь многие стали никому не нужны. Он смотрел в ее лицо, и ему было хорошо, возникло ощущение, что он давно знаком с этой юной женщиной, он напрочь забыл о времени.
     В загустевших сумерках она встрепенулась, по забору плеснули ярким светом фары. Вон мой приехал, сказала она, побегу. Сунула ему в руку недопитую бутылку пива, он принял эту бутылку и посмотрел вслед женщине, идущей с ребенком, а потом приложился к горлышку, ощутив в этом прикосновении некую интимность, своего рода поцелуй. И только выкурив свою дешевую сигарету, допив пиво, отправился домой.
     Он пробурчал, вернувшись, что было много работы. Вечер прошел тихо. Он спал, как всегда после пива, крепко, без снов, а утром, встав свежим и отдохнувшим, ощутил себя, черт подери, счастливым. Такого давно не было. Его порадовало и солнышко, заглянувшее в щели между занавесок, и шутливая ребячья потасовка в очереди в туалетную комнату, и утренняя чашка кофе, и первая сигарета, выкуренная на балконе. Пуская утренний хмельной дым, он пытался разобраться, неужели виной его ранней радости — встреча с Настей, неужто она причина хорошего расположения, настолько хорошего, что его не угнетает перспектива сверлить дырки в бетоне.
     Прошло несколько дней, пока он выбрался снова к той лавочке на Остоженке, взяв несколько бутылок пива. Был уже апрель, снег сошел, зеленый пух облепил ветки. Он сидел, пил пиво и курил более-менее приличные LM, говоря себе: не придет и ладно, не огорчусь, просто посижу здесь, отдохну, попью пива. И она не пришла. Почему он, собственно, решил, что она должна прийти? Может, у нее заболел ребенок, могло найтись немало причин «почему»... Но домой он шел грустный.
     Он снова заехал на Остоженку через неделю и обрадовался, увидев ее сидящей на лавочке, сердце взволнованно застучало. Вы меня помните, спросил он, конечно, кивнула она в ответ и улыбнулась. Я с пивом, сказал он и вытащил бутылку «Балтики №3», протянул ей, спасибо, как дела, нормально, а у тебя?
     Внезапный переход на «ты» был приятен. Да, да, вы же старые знакомые, сидите, пьете пиво, Марина веточкой ковыряет мягкую, оттаявшую землю. Снова тянется разговор про жизнь, о том, что деньги это еще не все, что жизнь без общения с друзьями и единомышленниками скучна и можно запросто загнуться, превратиться в тупого самодовольного обывателя. А дети, спросил он. Даже ребенок не дает той радости, слишком много проблем, ответила она. Жизнь сулила многое, однако, ничего не свершилось. Теплый, пахнущий оттаявшей землей ветер, шевелил ее волосы.
     Настя с Мариной пошла в кустики, девочка захотела «пипи». Он спросил себя: хорошо, а что дальше? Дальше, собственно, что, зачем все это, к чему эти разговоры, ради чего? И сам ответил: просто так, просто хочется поговорить и, может, коснуться руки этой юной женщины, немного погреться в свете ее юности, почувствовать себя немного моложе и все. Глупо, очень глупо, а захочет ли она отогревать тебя. Она — молодая женщина, почти девочка, которую тяготят материнские заботы, которая вытолкнута из привычного круга. Были веселые тусовки и мечты, а сейчас пеленки, впрочем, какие пеленки, давно в ходу памперсы, глупая девчонка и ничего больше.
     Прощаясь, он взял ее легкую ладонь, такие руки ему всегда нравились, с тонкими смуглыми запястьями с выступающими косточками, длинные прямые пальцы — руки, которыми можно любоваться. Он задержал ее ладонь в своей, уже немолодой, огрубевшей. В прикосновении таких разных рук было что-то противоестественное. Он посмотрел ей в глаза и увидел в них тоску, подслащенную горечью хмеля.
     Ты мне дашь телефон, спросил он, конечно, так легко и просто, запиши, я запомню, она продиктовала легкий для запоминания номер, он дал ей свою визитку, заметив, что на работе бывает редко, волка ноги кормят. Ты не очень похож на волка, сказала она, он согласился, совсем не похож и тут же подумал: скорее на зайца. Он спросил, не нужна ли ей металлическая дверь, у нас есть, ответила она, надежная. Они поговорили о его работе. Наверное, ты думал, когда учился, защищался, что все будет по-другому, участливо спросила она. Думал, согласился он, но теперь это не имеет никакого значения.
     А что тебя ждет впереди, задал он себе вопрос. До пенсии заниматься установкой дверей, болезни, бедность, упреки, самоистязание, невозможность что-либо изменить. Вот о чем ему хотелось рассказать Насте в надежде встретить сочувствие, когда он держал ее легкую ладошку в своей. Он был зачарован легкостью и прохладой этой руки, сожалея, что жизнь сложная штука, и она неотвратимо скользит к финалу.
     В этот раз он не стал дожидаться пока сверкнет фарами и просигналит BMW ее мужа, он попрощался, пообещав как-нибудь прийти поболтать или позвонить, он ехал в метро, и сердце предательски билось, словно ему семнадцать лет, не иначе.
     По дороге домой, он продолжал исследовать свои ощущения, словно иголкой, отделяя лепестки от венчика, он уже почти решился завязать роман, а почему бы и нет, нам обоим скучно, он устал от однообразия, а она не знает, чего хочет от жизни. Тоска в ее карих глазах обещала ему что-то, но что?
     Дома его ждали взрослые дети, родная, стареющая жена. И казалось не совсем честным по отношению к ней сидеть на лавочке, держа за руку замужнюю женщину, которая младше его почти на двадцать лет.
     Он лежал в машине «Скорой помощи», созерцая металлический потолок салона. Полагалось вспомнить лица детей, родителей, жены, быть может, вознести молитву немыми губами, но ему хотелось увидеть небо. Финал выглядел логичным, потому что он все равно не в состоянии ничего изменить и круто вывернуть руль, для этого он слишком немощен, инерционен, ленив, установщик металлических дверей, за которыми люди прячутся от хаоса. В мозгу стояла картинка весеннего вечера, лавочка на Остоженке, когда ему оставалось просто держать влажную ладонь Насти в своей и, может, позже в сокровенных ночных мыслях или когда выкуриваешь перед сном сигарету на балконе, раздевать эту юную женщину, представляя худенькое тело девочки-подростка, с юной прохладной кожей, а затем отругать себя за подобную вольность, резко погасить разыгравшееся воображение, как сигарету в пустой пивной банке и отправиться спать. Брось! Что ты ей можешь дать? У этой птички позолоченная клетка с надежной металлической дверью, окна из стеклопакета, муж на BMW, ребенок в яркой заграничной курточке... Да, да, все справедливо, но если это так, почему она сидит на лавочке и позволяет держать свою руку? Почему? Почему она щебечет, что ей хочется свободы, иной жизни.
     Выбросить из головы ее легко запоминающийся номер, не приезжать, заняться домашними делами, починить проклятый выключатель в ванной комнате, затеять ремонт, чем-то занять руки и голову... А может... ведь она для него глоток свежего весеннего воздуха, не более.
     Последний раз, говорил он себе, последний, самый последний. И не слушался, снова отправлялся на Остоженку.
     К нему подсаживается молодой человек. Он его таким и представлял. Молодой, одетый, стриженый и говорящий по моде. Он задает простой вопрос: чего ты хочешь? Что ему ответить, он даже не удосужился поразмыслить, как этот парень узнал о ваших встречах, и что, собственно, в них запретного, почему нельзя посидеть на лавочке, поговорить, сделать несколько глотков пива. Он отвечает, что ничего не хочет, и недалек от истины. Парень, конечно, не верит, потому как поведение стареющего неудачника находится за рамками его представлений о жизни. Он никогда не поймет, что можно просто приходить и просто так сидеть здесь на лавочке. Он ему что-то говорит, а бывший ботаник не слушает и только по интонации понимает, что ему угрожают. Он ловит себя на мысли, что все эти модные и новые хотят скорее казаться, чем быть, прямо как у Фромма, чью книжку он как-то читал в отпуске на берегу моря. Все они — автоматы для получения некой толики удовольствий, мальчики с оловянными глазами. Этот парень хочет казаться крутым, когда достает из кармана пистолет, а уставший мужчина с бутылкой пива в руке равнодушно смотрит на оружие, не понимая, газовое оно или настоящее. Он решил попугать, он показал пистолет, убрал и все. Нет, как это все-таки глупо, как наивно. Парень уходит, показывая свою широкую кожаную спину.
     И на следующей встрече с Настей, он, чтобы доказать себе, что ничего не боится, действительно, чего бояться, когда глупо катится к концу жизнь, гладит ее короткие волосы и легко касается губами ее губ. Она удивленно на него смотрит, губы ее холодные и невинные на вкус. Ему показалось, что он поцеловал ребенка. Все, подумал он, все, хватит этих игрушек. Ты думаешь, мы... могли бы, спросила она прерывистым шепотом.
     Он — установщик дверей, с перспективой карьерного роста, от бригадира до менеджера, ему надо стремиться к увеличению объема услуг, а он сидит на лавочке и занимается глупостями. Наверное, лучшее, что он мог придумать, это многоточие, просто встать и уйти, кинув через плечо «пока». Но он положил ей руку на колено с максимальной нежностью и двинул руку дальше, до середины ее узкого бедра, чуть дальше, немного дальше, настолько, чтобы именно этим касанием, ответить «могли бы». Могли. Он увидел в этих глазах не тоску, а лукавый блеск: могли. И тогда только встал и ушел.
     Вот о чем он думал, глядя в потолок машины «скорой помощи». У него засвербило в глазу, может, слеза, может, просто пылинка, и он не смог смахнуть ее, потому как рука не двигалась. Потом его вынесли из машины, и он вновь увидел небо, на этот раз серое и сухое, как городской асфальт, просушенный солнцем. Именно оттуда, с неба, а точнее с пятого этажа тридцать минут назад спикировал, угодив ему в основание черепа, осколок стекла — итог трагической небрежности его неведомых коллег, рабочих строительной фирмы, меняющей старые окна на новые, современные, с широким обзором.
     Он закрыл глаза, а Настя все продолжала улыбаться ему: могли бы. Это было вроде моментальной фотографии, улыбка застыла на ее губах, а потом этот снимок стал гаснуть, а точнее тлеть, словно к его краю поднесли горящую спичку, бархатистая чернота двигалась к центру, съедая сначала весенний день, край краснокирпичной стены, потом ребенка, ковыряющего веткой оттаявшую землю, и наконец лицо женщины-девочки с выжидательной улыбкой ребенка, которой пообещали к празднику купить новую куклу.