Наш Конкурс

Сергей Горбачев  родился в 1970 году во Пскове. Закончил Санкт-Петербургский Государственный Технический Университет. По образованию инженер-строитель. Живет и работает в Москве. Это его первая публикация.

СИРРАХ

Апрель

     — Ворону вчера видел.
     — Ну и что?
     — Она так смотрела на меня, словно насквозь видела. Все, что внутри!
     — Да что там разглядеть-то можно! Внутренности?

     — Апрель! — говорит Виктор и ловит на ладонь снежинку.
     Еще вчера погода предвещала тепло, а теперь снова зима. Машины двигаются не спеша, заново привыкая к гололеду.
     — Домой? — спрашивает Виктор.
     Мы молчим. Санька смотрит на часы. Домой никому не охота.
     — Рано еще! только шесть!
     — А куда?
     — Кар-р! — кричит ворона, усевшись на толстой ветке голого тополя. Чуть наклонила голову. Смотрит пристально, не мигая. Близко. Можно протянуть руку.
     — Кар-р!
     — Кыш! — машет на нее Виктор.
     Я спускаюсь с невысокого крыльца. Мраморные ступеньки стали скользкими от выпавшего снега. Не упасть бы. Едва подумал об этом, как нога предательски соскальзывает вниз. Падаю, поднимаюсь, тру потянутую лодыжку. Никто не пытается мне помочь, никто не сочувствует. Просто ждут, когда смогу двигаться дальше.
     — Кар-р!
     — Кыш! — кричу я, и ворона, укоризненно взглянув с высоты, снимается с ветки. Тяжело и шумно, замахав крыльями, скрывается за деревьями, в глубине бульвара.
     
     — Может, по пиву? — спрашиваю я, все еще морщась от боли.
     — Можно! — неуверенно тянет Санька.
     — В “Гриль”?
     — Можно, — соглашается Виктор.
     — Тогда пошли!
     
     В “Кафе-гриль” почти никого. Только мы втроем, да еще пара у окна. Замечаю то, чего почему-то не замечал раньше. Тяжелые бархатные шторы на окнах. Застиранные до потери цвета. Но столы и стулья — новые. Барная стойка блестит, а пивные бокалы тускло играют пятнами от пальцев.
     Пиво только светлое. “Балтика”.
     — Не то уже, — роняет Виктор, отхлебывая из кружки.
     — Не то! — вторит ему Санька.
     — Не то! — соглашаюсь я.
     Каждый имеет в виду что-то свое. Виктор пиво, Санька погоду, а я все в целом — и погоду, и пиво, и настроение, и работу, и ожидание весны!
     — У тебя в этом месяце что-нибудь проклевывается?
     Виктор молчит. Откликается Санька, хоть я его и не спрашивал, и так знаю.
     — Тысяч на сто-сто пятьдесят, не больше!
     И у нас с Виктором тоже. Значит в этом месяце опять без премиальных.
     
     Я трогаю в кармане смятые десятки. Еще на пару кружек хватит, а дальше? В мае собирался отправить жену с сыном к родителям в Псков. Не юг, конечно, но все же. Я и сам бы уехал!
     
     — А я летом на море собирался!
     Виктор усмехается:
     — А я на дачу, в Ступенку!
     — Я в прошлом году в Николаеве отдыхал. Там такие девчонки!
     — Сань, отстань, — говорю я и почему-то раздражаюсь. — Давай о чем-нибудь другом.
     — О чем? — интересуется Виктор.
     — О пиве, например!
     — Можно и о пиве, — соглашается он. — Ты вот, например, какое любишь?
     — Какое? — задумываюсь я. — Из наших “Бочкарева”, а из забугорных — “Гёссер”.
     — А я “Туборг”!
     — А я его вообще не люблю! — неожиданно ставит точку Виктор
     — А зачем же пьешь? — удивляется Санька.
     — За компанию!
     
     Разговор не вяжется. Больше хочется молчать. Но молчать в компании глупо, а говорить все равно не охота. И идти никуда не охота!
     Охота бездумно сидеть, не глядя друг на друга. Охота ни о чем не думать. “Тупить”. Смотреть в одну точку на стене. Пить пиво. Грызть сухарики с чесноком.
     Но главное — не думать. Не думать всем троим!
     Это, пожалуй, что-то новое. Как будто, если кто-то один начнет размышлять, то это помешает другим. Разрушит тишину. Музыка за стойкой бара не разрушит. Чужой неприятный смех за соседним столиком не разрушит, а мысли соседа разрушат! Странный симбиоз!
     
     — Жалко, нет бильярда, — говорит Саня и смотрит при этом в окно. За стеклом еще светло, и все так же не спеша падает снег.
     — Жалко, — соглашаюсь я.
     — А ты умеешь? — интересуется Виктор.
     — Немного, в “американку”!
     — Что там уметь, наливай да пей, — заезженно шутит Санька.
     Он начинает раздражать меня все больше. Поначалу, когда только вышли из офиса — не раздражал, а теперь раздражает. Здесь нет никакой логики. Просто в один прекрасный момент человек становится неприятен. Хотя... Чувство неприязни копится не один день. В один день оно проливается!
     Пытаюсь себя образумить, осадить. Так нельзя, говорю я себе, нельзя ненавидеть человека только за то, что он такой, какой есть. Он не сделал мне ничего плохого. Я ни разу не видел подлости с его стороны! Лишь ощущал подспудную готовность к ней. Но ведь это не преступление. Мало ли к чему готов каждый из нас.
     
     За соседним столиком начинают о чем-то спорить. Спор перерастает в крик. Крик — в брань. Один хватает другого за грудки. Тревожно-резко скрежещут о пол стулья. Один падает. Резкий рывок на себя. Падает со стола стакан. Звон стекла. Визгливый всклик из-за стойки: “Сейчас милицию вызову!” И тут же все успокаивается. Словно и не было ничего. Приливная волна. Накрыла берег и откатила.
     
     — Вроде, пятница, — говорит Санька, — а такое чувство, словно неделя только началась.
     — Есть немного, — соглашается Виктор.
     — Синдром манагера, — продолжает Санька.
     — Это как?
     — Это когда усталость накапливается, да плюс еще постоянный стресс. Ты вот, например, нормально спишь? Тебе задвижки наши не снятся? Ты их по ночам никому не продаешь?
     — Бывает, — усмехаюсь я, вспоминая свои сны.
     — Вот именно, что бывает!
     
     — Поубивать иногда всех хочется, — вдруг ни с того ни сего говорит Виктор. Говорит и смотрит куда-то в окно. Кого “всех”? — хочется спросить. Но и так понятно: всех, значит ВСЕХ. И я даже на секунду вижу, как все это происходит. Вижу, как иду по переходу, даже знаю где именно, — на “Пушкинской”? Вокруг люди, люди, люди, больше похожие на машины! Вижу, как достаю пистолеты, — два, как в американских фильмах. Как начинаю стрелять. (Но подсознательно все равно целюсь в потолок.) Вижу, как люди падают на пол. Дальше туман. Собственно, дальше уже и неважно.
     Мы молчим. Возражать почему-то неохота.
     
     Время идет, и мы идем. Идем, плохо понимая, куда, и зачем. От выпитого пива слегка шумит в голове. Мы еще не пьяны, но в ногах уже та самая легкость, которая может завести далеко. На улицах непривычно темно и тихо. Только в окнах еще горит свет. Светло от выпавшего снега. Большая шумная Москва совсем рядом, вон за тем рядом домов, а здесь тихо, нет машин и идет снег.
     
     На перекрестке трое. Слегка пьяны. Возбуждены. Просят закурить. Но курить нечего. Я и Виктор не курим, а у Саньки кончились сигареты. Жду развязки, кончики пальцев начинает нервно покалывать, мышцы сводит в предчувствии драки. Сердце начинает стучать чаще, и я сам уже едва сдерживаюсь.
      Но парни на редкость миролюбивы. Предлагают выпить, и дальше мы уже идем вшестером. Я немного разочарован. Поначалу. Но ведь глупо обижаться на людей за то, что они предложил тебе выпить, вместо того чтобы разбить нос. Подумав так, чувствую некоторое удовлетворение, словно драка все же состоялась.
     
     Настроение после выпитого резко начинает ползти вверх. Под углом.
     В ларьке покупаем еще водки и тут же ее выпиваем, закусывая все теми же сухариками с чесноком.
     
     — Ты любишь Есенина? — неожиданно спрашивает меня новый знакомый. Я пытаюсь вспомнить, как его зовут. Безуспешно.
     — Нет, — честно отвечаю я.
     — Как ты можешь не любить его? — кричит он.
     — Не люблю и все!
     — Нет, ты послушай, послушай, — он пытается припомнить строки. Морщится, закатывает глаза, мычит, но строки не вспоминаются. — Э-э, м-м-м, э-э-э!
     В конце концов, он сникает, и устало опускается на землю. Он плачет.
     — Как же так? Ведь помню, что великий поэт, а стихов не помню!
     Я успокаиваю. Остальные, еще минуту назад, готовы были оттащить от меня задиру, теперь с упреком глядят на меня. Зачем человека расстроил?
     Поначалу я не обращаю внимания. Затем злюсь!
     — Да пошли вы все! — кричу я и ухожу.
     
     Но свои догоняют. Сначала Виктор, потом и Санька.
     — Странные ребята, — говорит он.
     — Странные, — соглашаюсь я.
     — Тот, что плакал, завтра в армию уходит! — поясняет Виктор.
     — Понятно, — говорю я, хотя ничего не понятно. Где здесь связь? Есенин и армия! Бред какой-то.
     
     Виктор заметно пьян. Его тянет на откровения. Санька тащит нас в какой-то очередной бар. На секунду мелькает мысль, — откуда деньги? — но тут же благополучно улетает. Мне-то не все ли равно?
     — Денег нет, — предупреждаю я.
     — У меня тоже, — кивает Виктор, глядя уже куда-то в землю.
     — Ерунда, — уверенно машет рукой Санька, — сейчас махнем на “Алексеевскую”. Я там хорошую бильярдную знаю.
     
     Первым разбивал я. Удар не получился. Смазал. Биток завертелся волчком и лишь краем коснулся пирамидки. Санька взялся за кий, и я тут же перестал следить за игрой. Через три-четыре удара уже вообще плохо воспринимал, во что именно я играю.
     — Мне вчера снилось, что меня шеф вызывает. Где, говорит, продажи? Какие у тебя планы? Так и так, говорю, работаем. Счета выставил, вот жду теперь оплаты. “А если не оплатят?” — спрашивает. Я молчу. “Ну а если не оплатят, — говорит, — я тебя съем”.
     — Так и сказал? — удивляется Санька.
     — Так и сказал, — киваю в ответ я. — Я вот тоже тогда подумал: “Неужели и впрямь съест?” А потом смотрю — у него уже и зубы растут.
     — Съест, — убежденно тряхнул головой Виктор из угла, снова проваливаясь в дрему. — Он мне так и сказал сегодня: “Съем!” — добавил он уже с закрытыми глазами.
     Мы переглянулись, не понимая, всерьез он или во сне, но по всему получалось, что всерьез.
     
     За соседним столом звонко засмеялась какая-то девчонка. Парень учил ее играть. Обнимал сзади. Пригибал к столу. Заставлял целиться. Сердился на ее непонятливость. А ей было все равно, так как нужно было совсем другое. Чтобы вот так, стоял сзади и обнимал.
     Я почему-то страшно разозлился на нее. Даже захотелось стукнуть, но потом подумал: “Она-то тут причем? Чем помешала?”
     
     — У нас назревает сокращение, — вдруг сказал Санька, понизив голос. На минуту мне кажется, что он совсем не пьян, и лишь притворялся все это время. Зачем? — Я слышал, как шеф говорил главбуху, что к концу месяца одного из нас уволят.
     — И что? — равнодушно спрашиваю я.
     — Да так, — пожимает плечами Санька. — Мне казалось, тебе это интересно.
     — Интересно или нет, от увольнения это не спасет.
     — Это как посмотреть, — уклончиво говорит Санька и загоняет «девятку» в правый угол. — Видишь ли, увольнять будут, как я понял, по итогам продаж. А у тебя в этом месяце они чуть меньше, чем у Виктора.
     — Значит, уволят меня, — уверенно говорю я, наблюдая, как Санька расправляется с очередным шаром.
     — А может, и нет! У меня есть один заказик, кому достанется, тот в этом месяце и король. Вот я и думаю, кому бы его отдать.
     — И что ты за это попросишь, Мефистофель? — усмехаюсь я.
     — Сочтемся, — уверенно кивает Санька, не замечая насмешки. Он нисколько не сомневается, что я приму это предложение. В конце концов, он ведь не предлагает убить или украсть. — Как-нибудь потом сочтемся, — повторяет он.
     — Я подумаю!
     
     — Я пошел, — неожиданно поднимается из угла Виктор, с трудом глядя на часы. — Через полчаса последняя электричка.
     Я тоже смотрю на часы — двенадцать, еще можно успеть на метро, но думаю о другом: слышал Виктор наш разговор или нет. И от мысли, что он мог нас слышать, становится как-то особенно гадко. Я срываюсь с места вслед за Виктором.
     — Ты с нами?
     Санька лишь покачивает головой. Смотрит на нас поверх очков, насмешливо. Нет. Он уверенно машет нам вслед на прощание, заказывает еще водки и разбивает пирамиду.
     
     Время в метро тянется бесконечно. Где потерялся Виктор, я не понял. Минуту назад стоял рядом, отказывался сесть. Боялся уснуть. А теперь его нет, и я еду один.
     Совсем один. В вагоне больше никого нет. И поезд все едет и едет. И станций уже давно не было. И я еду вместе с ним. Один. Вот только куда?
     Смотрю в окно напротив, вижу лишь размытый силуэт, который еще утром был моим отражением. И ворону. Она летит рядом с поездом, вдоль туннеля за окном. Я знаю, что этого не может быть, и в тоже время боюсь. Боюсь, что она может разбиться в этом бешеном полете между вагоном и стеной. И тогда я ее больше не увижу. И не услышу наставительного: “Кар-р!”
     И не смогу отказать Саньке!

Блюз

     — Ты слыхал эту старую хохму про блюз?
     — Это про то, когда хорошему человеку плохо?
     — Ну да. И как тебе? По-моему, так просто бред.
     
     Однажды она спросила меня:
     — Почему ты не любишь блюз? Это странно... Ты должен любить блюз. Ты смотришь его глазами, ты живешь его плаксивой струной, его надрывным голосом. Ты читал Картасара?
     — Картасара, — поправляю я, делая ударение на втором слоге.
     — Ну да, ну да, неважно! — морщится она. — Помнишь, у него есть такой рассказ — “Преследователь”? Он чуточку о тебе (не придирайся к стилю!). Тебе кажется, что все хорошее было когда-то давно и не с тобой. Ты, как тот Джонни, идешь по полю, уставленному урнами, и, останавливаясь над очередной, разгребаешь землю руками, думая, что она пустая, что она для тебя, но нет, и эта полна серого пепла... Странно, что ты не любишь блюз!
     
     Blue...
     Если задуматься. Что это?
     Это когда живешь лишь одними фотографиями из вчерашних альбомов. Это состояние души. Стиль жизни, когда кажется, что спишь, и дым сигарет соседних столиков мешает сосредоточиться, мешает обрести настоящее, мешает расстаться с прошлым...
     Музыкант в углу темной сцены. Небольшого закутка, называемого сценой. Не спеша перебирает струны. Гитара надрывно поет, выворачивая наизнанку, заставляет стонать от боли, от спазмов, сжигающих все внутри...
     
     Blue...
     Это когда лица гитариста не видно, а приглядываться боязно. Страшно узнать в нем самого себя секундой раньше. Словно время течет параллельно и на соседнем пути ты сам...
     Гитара звучит, звуки каплями обрываются со струн, падают на пол! Хлестко, как в пустом подвале. Хотя, возможно, это кровь со сбитых пальцев! И чем ты сможешь ответить? Сукровицей из разбитого жизнью носа? Сукровицей, потому что настоящей крови не осталось! — формалин! вода!
     
     Blue...
     Какой-то идиот сказал, что блюз — это когда хорошему человеку плохо. Блюз — это когда хорошо оттого, что плохо, это чувство, близкое к экстазу, когда так плохо, что начинаешь получать от этого удовольствие. Когда с пальцев снимают кожу и обнаженный нерв бьет током боли, едва ощутив рядом с собой холодную сталь! Вечно рефлектирующая меланхолия, вечная тяга к разрушению изнутри, вечное желание эмбриона остаться в тесном мирке давящей плаценты — вот что такое blues!
     Но даже это надо заслужить!

Город

     — Закурить не будет?
     — Не курю!
     — Я тоже!
     — А зачем тогда спрашиваешь?
     — Да, так, город большой, а поговорить не с кем.
     
     Мне одиноко в этом огромном городе. Чего не хватает, спросите вы? Этого, пожалуй, я не знаю и сам. Просто как-то не по себе.
     А еще?
     
     В метро непривычно пусто. Час назад толпы штурмовали эскалатор, а теперь пусто. Я стою посреди зала на “Тверской”. Кончились силы. Появился вопрос. Зачем?
     А ответ?
     Показалось, что время остановилось.
     Показалось!
     
     Звонит мобильный.
     “Мама, а кто такой Моцарт? — Это такой композитор. — А что он писал? — Музыку для мобильных телефонов!” Анекдот? И да, и нет!
     — Ты где?
     — Заболел.
     — Сегодня будешь?
     — Нет. Подстрахуешь?
     — Конечно. Поправляйся! Шефа все равно нет.
     Время — деньги. Каждая секунда на счету. “У тебя какой тариф? — “Экономный”, а у тебя? — “Авангард”! — Ну и как? — А, один хрен деньги со счета тырят!”
     
     Может, подняться наверх? Пожалуй, но! только не здесь. Тверская — вена. По ней течет дурная кровь. Лучше в старый город.
     
     Вверх. От Солянки и выше, по Хохловскому переулку. И обратно. Под конец начинают ныть ноги. С непривычки. Зато такое чувство, словно с утра под холодный душ. Бодрит.
     Улицы пусты. Странно. Огромный город и пустые улицы. В этом есть что-то ненормальное. Сумасшедшее.
     Хотя, если вдуматься, он такой же живой, как и мы. — Дышит. Живет. Болеет. Задыхается летом от жары. Думая так, совершенно объяснимой становится и пустота улиц. — Пауза, между толчками крови. Кровь — это мы все.

Они

     Почему-то хочется отделить себя от других. Желание столь же естественное, насколько бессмысленное. Лейкоцит, возомнивший себя личностью. Лимфоцит, решивший жить по собственным правилам. По меньшей мере — глупо. По большей?  — да, как ни верти, все равно глупо.
     
     — Вам нехорошо?
     — С чего вы взяли?
     Я смотрю на нее и не понимаю, чего в ней больше. Простодушия или глупости? В глазах интерес. Ага, значит все-таки простодушия, вернее, простодушного любопытства. В большом городе не место любопытству. На него просто не остается времени.
     Час по дороге на работу. Час на дорогу обратно. Жаль времени. Мы его уминаем, трамбуем. Создаем в конце концов иллюзию благополучия.
     А еще книги! в метро! между “Чеховской” и “Владыкино”.
     “Осторожно двери закрываются, следующая станция — “Отрадное”. Пристегните ремни и потушите сигареты. Кто не спрятался, — я не виноват! Не виноват! — пожалуй, что и так.
     
     — Присядьте, вы совсем бледный. — Она беспомощно смотрит по сторонам, надеясь отыскать скамейку. Скамеек здесь нет.
     — Вы никуда не торопитесь? — интересуюсь я.
     — На работу...
     Вид у нее растерянный. Очки чуть заметно сползли. Из-за уха выбилась прядка.
     — Бегите, девушка, — успокаиваю я, — со мной все в порядке. Разве что так, самую малость, но уже прошло!
     — Вы уверены?
     — Абсолютно!
     
     Она исчезает, а вместе с ней исчезает за тучкой солнце. Ненадолго. Минута — и снова мостовая залита светом.
     Желудок начинает подсасывать. Не потому, что на самом деле голоден. Но на каждом углу кафе, ресторан, чебуречная, “МакДональдс”.
     
     Возможен другой вариант. Она остается. Что дальше? Прогулка по городу? “На работу я все равно опоздала! — Вас не уволят? — А хоть бы и так. Я и сама давно собираюсь. — В наше время найти хорошую работу не так просто. — А жить еще тяжелее!”
     Мы единомышленники. Мы думаем и действуем одинаково. Мы читаем одни и те же книги. Любим одни и те же фильмы. Посещаем одни и те же спектакли. Одинаково чувствуем скуку, тараканами поселившуюся за старыми обоями. Одинаково ощущаем по утрам вкус хлорки под душем. Одинаково чувствуем одиночество, остановившись посреди улицы.
     Каково?
     Нонсенс!
     Можно сойти с ума.
     Не сразу. Но капитально.
     Одиночество тем и хорошо, что не требует участия. Особенно подобного себе.
     
     Еще вариант. Она никуда не идет. Пытается отвлечь. Развлечь. Утащить за собой. “На работу? Черт с ней! Пойдемте в зоопарк. Вы были в зоопарке?” Так и хочется сказать: “Я в нем живу!”
     Нет. Пожалуй, так еще хуже. Так что бегите, девушка, бегите. Вам на работу.
     — Вы уверены?
     — Абсолютно!
     
     К обеду желудок начинает напоминать о себе все отчетливее. Чебурек? Шаурма?
     Открываю кошелек. Пожалуй, хватит на что-то более существенное, нежели “быстрый чебурек”.
     
     В кафе тихо. Еще не время. Через полчаса все столики будут заняты. А пока пусто.
     — Что у вас сегодня?
     — Соляночка сборная, осетрина, мясо “по-французски”, цыпленок!
     — Сто — “Гжелки”, кружку пива, салат и мясо. Кстати, почему оно “по-французски”?
     Официант, равнодушно пожимает плечами.
     На самом деле мне все равно — “по-французски” или “по-английски”. Название одинаково пусто и бессмысленно.
     
     Водка пошла плохо. Застряла где-то между первым и вторым горлом. Закашлялся. Вытер губы. Посмотрел вокруг. Никто на меня не смотрит. Каждый занят собой.
     Еще одна примета времени — каждый занят исключительно собой. И не потому, что “мой дом — моя крепость”. Просто, если не отгораживаться, не оставаться ежедневно, ежечасно в своем собственном уютном мирке, то можно сойти с ума.
     Эшелоны информации, караваны дезинформации! ежечасно, ежеминутно! а еще — время! сжатое, спрессованное.
     О чем это я?! И главное — к чему?!
     
     Вновь оглядываю кафе. За секунду до этого показалось, что на меня пристально смотрят из угла. Едва я поворачиваюсь в ту сторону, как сидящий там парень тут же переводит взгляд и начинает тщательно изучать меню. А может, показалось? Ну, тогда это уже паранойя.
     
     Пожалуй, мне стоит уволиться! А что? — отличная мысль! Прямо сейчас. Позвонить на работу и сообщить директору, что больше может на меня не рассчитывать. Интересно, он очень удивится? Судя по каждодневному выражению его рыбьих глаз, не очень. Хотя!..
     Я заметно оживляюсь, и с удовольствием принимаюсь за мясо. Может, еще по сто? Официант — водки!
     Эту мысль стоит, пожалуй, обдумать основательнее. Время подходящее. К тому же, что я теряю? Чувство зависимости от обстоятельств? Или от липнущей к рукам лжи? Особенно последнее!
     Врать ежедневно не тяжело, но противно! хотя и это чувство со временем притупляется.
     
     — Добрый день, это Водоканал? Телефон снабжения не подскажете! А то у меня все телефоны вместе с визитками вытащили! Ну да, ну да, представляете, только и успел две станции в метро проехать! Вот спасибо!
     Это обычно первая ложь. Довольно безобидная. Тем более, если учесть, что телефоны снабжения дают всегда довольно неохотно. Другое дело, если бы я их знал, но забыл, к примеру. Бывает ведь в жизни такое?
     И снова одна рука набирает впервые услышанный номер, а другая прижимает плотнее к уху телефонную трубку:
     — Алло! Добрый день! Снабжение? Не подскажете, с кем бы я мог поговорить по вопросу трубопроводной арматуры?! Что-что? Ну да, конечно. От вас кто-то звонил с запросом, но я, к сожалению, не записал, вот только телефон. Какую арматуру просили? — Чугунную. Что именно? — Вот это я как раз и хотел уточнить! Если не трудно, вы могли бы оформить эту заявку письмом. Да-да, конечно! Спасибо, буду ждать!
     А вот и вторая ложь. По-прежнему безобидная, но сколько ее повиснет клочьями на том конце провода к концу дня, а сколько к концу недели?
     Ложь функциональна. Иногда кажется, что вся моя работа состоит целиком из одной только лжи. С нее начинается день. Едва я прихожу на работу, как надеваю эту маску — в меру улыбчив, сосредоточен, серьезен.
     — Добрый день! (обязательно “обаятельная” улыбка).
     — До свидания! (и вновь улыбка).
     И не то чтобы люди плохие! люди-то как раз нормальные. Обычные люди. Московские!
     Работа не нравится? Не без этого, конечно, но здесь нечто большее. И, правильнее было бы сказать, не просто не нравится — я ее ненавижу! Ненавижу молча, вдохновенно, до побелевших губ. И чем больше ненавижу, тем лучше делаю, потому как ничему другому не научился. Только лгать.
     В этом я даже преуспел.
     Так что, если подумать, теряю я не слишком много. Вопрос в другом: много ли выиграю? Скорее всего, тоже мало. Получается и вовсе ерунда, что бы я ни сделал, результат примерно один и тот же! Но это в практическом плане. Зато в моральном!..
     Решено!
     
     Телефон директора где-то в памяти моего мобильного. Набрать его — дело двух секунд. Ра-аз, два-а!
     — Алло! Александр Викторович? Сергей говорит! Хотел бы вас предупредить, что с завтрашнего дня хочу уволиться.
     — Предложили больше? — меланхолично интересуется он.
     — Нет. Просто погода замечательная. И настроение такое, что хочется забраться на Останкинскую башню и плюнуть оттуда.
     — Она еще на ремонте!
     — Все равно!
     — Короче, я все понял, — прерывает он начатый мною полет фантазии. Жаль, а так много еще хотелось сказать. — Считай, что с сегодняшнего дня ты в отпуске. Вернешься — поговорим! Все. Мне некогда!
     Отбой. Вот и поговорили. Никакой романтики в человеке, сплошной Адам Смит, ну еще чуточку Фрейда!
     
     Настроение, как кривая валютного курса, неизменно ползет вверх. Медленно, но верно. Так что, по всему видно, правильной дорогой идете, товарищ!
     Сейчас бы мороженного!
     
     Едва дошел до Хитровского переулка, как новая неожиданность.
     — Деньги, живо, — и тычет ножом в живот. Ножик маленький, даже не ножик вовсе, а резак для бумаги. Убить таким, конечно, не убьет, но покалечить может. И это посреди белого дня! Я машинально смотрю на часы. Затем на грабителя.
      Ба! Знакомые все лица! А то я и вправду переживать стал насчет паранойи и мании преследования. Нет, все-таки спина меня не подвела, или, как говорил Хазанов в свое время, “спинной мозг”. Впрямь в кафе этот тип на меня смотрел.
     — Ну, быстро, быстро, — тон у парня никак не требовательный, скорее просящий.
     Нет, решаю я, этот даже не резанет, если только с большого перепугу. Смотреть на него забавно.
     — А вас не учили здороваться? — вдруг спрашиваю я его.
     — Деньги, — повторяет он, — живо!
     Мне ничего не стоит ударить его сейчас. Более того, я точно знаю, что получив оплеуху, он взвизгнет и, как заяц, попытается скрыться в ближайшей подворотне. Почему же я не делаю этого? Просто не хочу.
     — Денег я вам не дам, — уверенно говорю я.
     — Почему? — удивляется “грабитель”.
     — Потому, что не хочу. Да и нет у меня больше денег, — поясняю я, вспомнив, сколько оставил за обед.
     Парень понимает, о чем я говорю, и на секунду в его глазах читается замешательство.
     — Тогда часы снимай!
     Ну, это уж вовсе дудки, думаю я про себя. Часы — подарок. Если каждому придурку раздавать подарки, что же тогда останется? Мне начинает надоедать это представление. Нет, я его, конечно, не бью. Просто хватаю за шиворот. Я собираюсь ему сказать!..
     — Сука! — кричит он и бьет меня по руке резаком. Ах, черт, как больно.
     Удар пришелся по кости, тем не менее кровь из раны залила весь рукав и оставила несколько пятен на брюках. А нападавший уже скрылся. Был и нет. Вот гад! Я ведь всего лишь хотел ему сказать! Что же я хотел сказать? Ах, черт! А вот то и хотел, что он придурок и гад! Испортил, сволочь, хорошую вещь. Рубашку теперь придется выбросить.
     Прохожие лишь косятся и стараются как можно быстрее пройти мимо. Ну что же, я их даже понимаю.
     Более того, я вовсе на них не обижен. И на парня этого тоже. Сам не знаю почему. Возможно, потому, что нашел ответ на более сложный вопрос. Притом интуитивно, и даже не понял еще до конца, какой. Так что есть над чем подумать.
     Просто настроение из хорошего стало отличным!
     К тому же с сегодняшнего дня я в отпуске!
     
     К вечеру накатила прохлада. Рука, туго перетянутая бинтом из ближайшей аптеки, еще ныла. Пришлось надеть пиджак, чтобы повязка не так бросалась в глаза. Впрочем, для вечера это было более чем естественно, и на меня никто не обращает внимания. Стало лучше. Привычнее. Стало по-настоящему хорошо. Даже на лицах прохожих появилась какая-то осмысленность. Они перестали быть похожими друг на друга. Перестали раздражать.
     По-прежнему лейкоциты. Но в движении уже обозначен смысл. Хотя, если честно, разницы никакой. Несет ли тебя по течению с осмысленным выражением лица или нет. Да хоть труп! Несет ведь!
     А как сделать, чтобы не несло? Выключить на неделю телевизор, радио, остановить метро? Не поможет. Река изменит русло и потечет в обход. Остается только одно. Идти пешком! от “Китай-Города” до “Царицыно”.
     Или плыть. Но тогда не жаловаться. Учиться дышать под водой. Преодолевать пороги!
     Или взять отпуск!
     
     Впрочем, это уже другая история.

Влюблен

     — Как там на верху?
     — Холодно!
     — А внизу?
     — Безнадежно!
     — Так что, лучше здесь?
     — Налей, и не задавай глупых вопросов!
     
     Падает снег. Я стою, задрав голову, и вижу только его. Снег падает крупными хлопьями. Виснет на ресницах. Щекочет в носу. Чувствую, как замерзаю, но не могу сдвинуться с места. Словно врос. Словно приговорен смотреть, как падает снег.
     Скоро полночь. На улицах никого. Если я не потороплюсь, метро закроют, придется брать такси.
     Жена будет хмуриться. Жена будет говорить, что я совсем не думаю о ней. Я буду соглашаться и говорить: “Исправлюсь!” Она будет плакать.
     Все просто. Все вокруг просто. Я влюблен в собственную жену. И, когда она спит, подолгу рассматриваю ее профиль. Мне становится радостно оттого, что она рядом, что она спит, что ее лицо освобождается от суеты. Она плывет в лунном свете. (Спальня погружена в него, как в воду.)
     
     Снег все падает и падает. Я могу смотреть на него бесконечно. Стоять вот так, посреди улицы, закинув голову вверх.
     Я не говорю ей об этом, потому что слова ничего не значат. Самое простое было бы привести ее сейчас! сюда. Она поняла бы сразу. Увидела бы и поняла. Стоило бы только посмотреть вверх. Ощутить, как ложится на щеки снег. На ресницы. Волосы! Цепляясь звездочками снежинок. Как тает. Как стекает капельками вниз!
     Снег мягкий, бархатистый, а свет неверный — фонарный. Нереальный. Не московский. Из другого мира.
     Свет белый и снег белый. Все вокруг белое и только мы — живые и теплые. Она бы поняла.
     Слова ничего не значат. Ими нельзя пересказать, как падает снег. Ими нельзя сказать, что я влюблен. В них обязательно должна быть логика. Слова — это логика. А ее здесь нет. Слова это попытка отражения того, чего отразить нельзя. Отражение мертво, потому как статично. Снежинку придется приклеить к месту, а она падает!
     Нет, я не буду ничего ей говорить. Однажды она сама окажется вечером на улице, и будет идти снег. И она все поймет...

Прохожий

     — Встретил вчера чудака!
     — Эка новость, да их сейчас пруд пруди!
     — Не-е, этот с крыльями!
     
     Он шел по Тверской. От станции “Маяковская” к центру. Все вокруг куда-то спешили, торопились, и только он шел ровно, не стараясь обогнать, успеть!
     Вчера было католическое рождество. Через пять дней будет Новый год. Много дел много забот. Строишь планы. Кроишь время и гадаешь, как успеть сделать все. Еще не куплены подарки. Еще надо купить елку. А может, искусственную? Хлопот меньше, да и голова каждый год болеть не будет. Хотя, нет. Запах живой ели ничем не заменишь.
     Новый год всегда пахнет елью. Смолистый запах лапника. С мороза. В теплую комнату. А еще? Еще это запах мандаринов. Прошлогодних игрушек и “дождя”. Дымный запах петард, что с каждым днем все громче рвутся в подъезде, за окном, под ногами!
     А еще?
     
     Он шел и слегка улыбался, ни на кого не глядя. Его толкали, наступали на ноги. Его ругали за нерасторопность. За то, что путался под ногами и мешал пройти. Один раз его сбили с ног. Случайно. Извинились. Помогли встать. Отряхнули. Обменялись поздравлениями. От всей души — дежурно. Убежали, оставив одного. До Нового года осталось совсем мало, а дел еще много.
     Мне кажется, что он был вчера такой же, как они. А сегодня — другой. Потому что, наверное, понял, что всего ему не успеть.
     Он смотрит вокруг и ничего не видит. Все вокруг лишь готовятся к празднику, а он им уже живет.
     
     Вокруг все кишит, крутится, вертится, готовится к чему-то большому. Ждут. И больше всего боятся, что ждут зря. Праздник пройдет. И все вновь вернется на круги своя. Все вокруг ненадолго замрет, остановится. Потом вновь заработает. Закружится. Войдет в прежний ритм, деловой. Вновь будет много дел, планов. Забот. Снова жизнь превратится не в праздник, а в его ожидание. Бесконечное ожидание!
     
     Я иду ему навстречу. Еще секунда — и мы расходимся. Хочется обернуться, посмотреть вслед. Но сзади подталкивают, торопят. Ведь скоро Новый год, а дел еще так много!

Сиррах

     — Ты кто?
     — Ангел!
     — А почему без крыльев?
     — Пропил!
     — А разве ангелы пьют?..
     — Да на вас глядючи, не только запьешь — повесишься!
     — Ну это ты со зла, не такие уж мы и плохие!
     — А я и не говорю, что плохие, горемычные только, неприкаянные.
     
     Сиррах. На телефоне рука. На руке перстень. В перстне топаз. Топаз мой, телефон мой, а рука? Сиррах!
     С утра эта рука еще принадлежала мне, к обеду — телефону, а к вечеру?
     Я названиваю непрерывно. Вереница слов, вереница номеров, вереница городов, людей, снов, лжи, бреда!
     Мне кажется, что происходит вокруг не настоящее. Зазеркалье, выдумка, горячка. Сиррах!
     
     Я придумал это слово вчера. В нем моя жизнь. В нем мой сон. В нем я сам. Но я не знаю, что оно означает. Скорее всего, ничего, но кажется, что многое.
     Сиррах! — белый кирпич на красном фоне. Почему именно он? Не знает никто. Это знак, метка, тотем. Он несет больше в несказанном, чем в объясненном. Разве нужно пояснять смысл белого на красном?
     Мне нравится это слово. Я повторяю его все время. Я смакую его в метро. Сиррах — и оно отгораживает меня от чужих плеч, чужих рук, взглядов и мыслей. На какой остановке я выхожу? — Сиррах! Как доехать до Ярославского вокзала? — Сиррах! Стоит мне произнести это слово, как между мной и всем остальным миром падает занавес. Я смотрю на все свысока. Словно Бог. Мне смешно наблюдать за этим муравейником жизни. Ведь они не знают слова — Сиррах!
     
     С утра есть силы. С утра хочется жить. С утра есть веселая злость. А ну-ка, кто кого? Волна бьется и отскакивает, рассыпаясь пеной. Я под куполом. Я в коконе. Он мое спасение — Сиррах!
     Я говорю что-то по телефону. Я продаю ненужные вещи. Люди покупают ненужные вещи. Потому как, чтобы продать что-нибудь ненужное, надо сначала купить что-нибудь ненужное. Как говорил кот Матроскин.
     А у меня денег нет... И не то чтобы меня это очень огорчает, но это создает некоторые неудобства, дискомфорт, пробел! Правда, теперь у меня есть Сиррах.
     С ним стало намного лучше.
      Я смотрю в глаза случайным прохожим, пассажирам метро, коллегам по работе. Я прислушиваюсь к голосам на том конце провода. К оттенкам, полутонам, мазкам, игре света. В них нет того, что я называю одним словом — Сиррах.
     
     Я придумал его за кружкой пива. В “Каппакабане”. Я смотрел на дождь. На пузыри. На лужи. Я смотрел на мокрых людей, кутающихся в свои жалкие плащи. Сначала я смотрел просто так. Удивляясь. Вздыхая. Негодуя. Жалея. Презирая! Все было как всегда. Не было ничего нового и, казалось бы, ничего нового и не могло случиться.
     За соседним столиком стелился сигаретный смог. В глубине, у самой вешалки прыщавый поэт читал детектив. Две крашеные девчонки обсуждали кого-то третьего. Я пил пиво. Все как всегда. Я собирался сидеть долго. Суббота.
     Сначала я просто поднес полную кружку к глазам. Показалось — там муха. Взгляд скользнул по стеклу. Взгляд скользнул по пиву. Взгляд утонул в нем. А когда вынырнул с другой стороны — все изменилось. Заиграло солнце. Ни капли дождя. Только солнце. Только свет. Только улыбки на губах. Кажется, это уже где-то было? Нет? Значит, показалось.
     Я сказал себе — Сиррах! А потом еще и еще раз.
     Сиррах! И все тонет в желтом свете. Солнечном свете. Пивном свете.
     
     Она говорит мне, — так жить нельзя. Я отвечаю, — конечно! Я шепчу — Сиррах!
     Она говорит мне, — ты катишься вниз. Я отвечаю, — исправлюсь! Я повторяю — Сиррах!
     Она говорит мне, — у тебя семья! Я отвечаю — Сиррах!
     
     В обед меня вызвал шеф. Говорил, какой я замечательный работник. Какие у меня радужные перспективы. Он обещал подумать о прибавке. Я кивал. К чему расстраивать хорошего человека? Ведь он не знает, что такое — Сиррах! Он обделен, а я богат. Он убог, а я прекрасен, потому как только у меня есть то, что я называю Сиррах!
     Я смотрел на него слишком пристально. Он прочитал на моих губах усмешку. Покраснел. Разозлился. Стушевался. Растерялся. Выставил вон! Бедняга. Его можно только пожалеть. Но мне не жалко. Сиррах!
     
     Жалость это лишь одна сторона. Еще есть ненависть. Еще есть злость. Есть зависть. Желание сделать больно. (Не почему-то конкретно — просто так.)
     Сиррах — это когда нет ничего. Сиррах — это когда поднимаешься на полметра над землей, или когда закапываешься на два метра вглубь.
     Это переход от общего к частному. Это перерождение от множества к одному. Бог, вылупившийся из яйца. Ангел, почувствовавший, как режутся крылья. Осталось немного.
     Чтобы взлететь, нужно броситься вниз.
     Сиррах!
     А если не ангел? А если — черт? Впрочем, теперь уже все равно.
     
     В переходе музыкант. В переходе кларнет. Он поет. Он звучит. Он рассказывает миру, что такое Сиррах. Но все молчат. Изредка кидают мелочь. Как будто она способна заставить молчать.
     Музыкант прикрыл глаза и плывет вслед за выпущенной мелодией. Она не улетает далеко. Она кружит тут же. Он счастлив.
     Его жалеют, а он счастлив. Потому, что играет здесь не из-за случайных денег, а чтобы показать другим, как они мало значат.
     Я знаю, что он знает. Он знает, что я знаю. Мы на миг встречаемся взглядами, и мелодия оплетает уже обоих. Я читаю в его глазах — Сиррах! И отвечаю, проходя мимо, нагнувшись к самому уху — Сиррах! Словно мы одни знаем этот пароль.
     
     Я куплю пиво и не пойду домой. Я сяду на ступеньки перехода. Я буду пить, и смотреть, как люди обтекают меня. Сторонятся. Боятся. Избегают встречи.
     Я буду пить пиво, и мне будет смешно. Сидеть и смотреть навстречу потоку. Видеть его лицо. Знать, что он меня минует. Знать, что он меня обогнет.
     Сиррах!
     Я вне. Вне людей. Вне города. Вне мыслей и слов. Вне споров и драк. Вне самого себя.
     Сиррах!