* * *
Она еще неощутима
и не осознана еще...
Вот ты опять проходишь мимо,
едва взглянув через плечо,
как ветер мне колени обнял,
играет поясом плаща.
И так естественно сегодня
нам ничего не ощущать.
Тебе известно ли, откуда
она появится потом,
когда всего одна секунда –
и побежит по венам ток
такой невероятной силы,
что всё перекроит в судьбе?
Когда ты вдруг мне станешь милым
и милой стану я тебе.
* * *
Ты слышишь? – где-то в самой глубине
едва зарёй разбуженного сада,
там, где ночная кроется прохлада,
и потому-то кажутся синей
все тени потаённых уголков,
звучит, срываясь с сонных листьев вишен,
хрустальный перезвон. Он еле слышен,
но до чего прозрачно и легко
летит его мелодия в тиши.
Не для того ль позволено ей виться,
чтоб мы с тобой могли остановиться
и не спешить…
Белые голуби
Эта синяя неба высь –
голубиная высота...
И откуда они взялись,
чтоб вот так, не спросясь, летать
и небесный кроить сатин,
разрезая крылом легко?
Чтоб, завидев, любой затих,
под исподами облаков
их чарующий видя лёт,
точно летом вдруг снег пошёл...
Кем, скажи, добела белён
гладких перьев легчайший шёлк?
Но, взглянув в голубую гладь,
знаем мы, для чего они...
Чтоб немного душа могла
отдохнуть, поглядев на них.
* * *
Черёмуховых холодов
стеклянный воздух руки студит...
От сырости продрогший дом,
весенней отданный остуде,
притих в белёсой кисее,
раскинутой над ним и садом.
И серебристый бусенец
линует стёкла полосато.
И я в окно, присев к столу,
гляжу сквозь утреннюю дрёму,
как на дорожке в блюдцах луж
кружатся лепестки черёмух.
И, знаешь, верится с трудом,
что лишь вчера, в пыльце и пыли,
как пёс, врывался ветер в дом,
и окна в сад открыты были.
* * *
Под сада пологом прогретым
цветы прозрачней и нежней
и сокровеннее секреты...
Тут птицы в сонной тишине
нет-нет вспорхнут лениво с веток.
И близко – руку протяни –
полоски золотого света
висят в смарагдовой тени,
что кажется: подставь ладони –
и он, как мед, наполнит их.
И жёлтый, у скамейки, донник
в безветрии полдневном тих.
Пыльца с него в наш день последний,
зависнув в солнечном столбе,
позолотила мне – колени
и руки жадные – тебе.
* * *
Лето – это маленькая жизнь.
Олег Митяев
Пёс морду в лапы положил
и задремал в тени под вишнею...
А лето – маленькая жизнь –
проходит поступью неслышною.
Его следы то тут, то там
видны то рядом, то далёкие:
вон блики солнца по кустам,
как бабочки порхают лёгкие.
Вот в клумбе пёстрые цветы,
полдневным зноем опалённые.
И до заката не остыл
прогретый полумрак под кронами.
Но сад как будто поредел
И – отчего, меня не спрашивай –
уже заметны кое-где
то жёлтый лист, то лист оранжевый…
* * *
Свежи и сини вечера...
А мы заметить не успели,
когда – сегодня ли? вчера? –
темнее стала тень от ели,
короче день, прозрачней сад,
уютней сумерки. Что длинным
узорным кружевом висят
на ветках нити паутины.
Что ветер сделался резвей.
Что не летавшие ни разу,
как будто бабочки на свет,
влетают листья на террасу.
Когда, скажи, в какой из дней,
мы наше лето проглядели?
Ночами стало холодней...
Недолгие они, недели,
до зимних стуж, до белых вьюг
и до заснеженных скамеек.
Тепло последнее, мой друг,
мы вряд ли удержать сумеем.
Нам не дано. Но можем мы,
как клёны, ясени и вязы,
прихода ожидать зимы
безропотно и без боязни.
* * *
Срываются яблоки с веток, стуча
о землю с разлёта то глухо, то гулко...
Оттенка повыцветшего кумача,
ютятся по саду во всех закоулках
озябшие паданцы в жухлой траве.
И осень, прокравшись тропинкою лисьей,
как будто голодный диковинный зверь,
с деревьев обгложет последние листья.
И прочь улизнёт... А неделю спустя,
посыплется с неба белёсое просо
и хрупкими косточками захрустят
продрогшие ветви в зубах у мороза.
* * *
А помнишь август? Охристым кропят,
как брызги мёда, солнечные блики
деревьев кроны... И яблокопад
такой, что к самой катятся калитке
румяные, душистые шары.
Стучат, удары гулкие чеканят
и кубарем срываются в арык,
и уплывают, кверху черенками.
Калиточных петель чуть слышный скрип
из сада ветер ласковый доносит.
Но август, что ты там ни говори,
почти что осень...
Тальянка
Колокольцы, колокольцы-бубенцы –
под дугой звенят серебряные трели.
Развернись, моя тальяночка, рассыпь
песен звонких, чтобы жарко душу грели.
Пусть по белому, по санному пути
мчится тройка полем, с гиканьем и свистом.
Пусть мелодия задорная летит
и теряется, стихая, в небе мглистом.
Понужай, возница, резвого коня
коренного, так, чтоб плеть вилась над гривой.
Сыпь, тальянка, переборами звеня,
расплещи по степи снежной переливы.
Целовал мороз чтоб в щёки горячо,
рысаки чтоб прочь несли из скучных буден,
чтоб не думать, хоть недолго, ни о чём –
ни о прошлом, ни о том, что завтра будет.
Летающий дом
Месяца нового выгнутый серпик,
вскользь задевая то ясень, то бук,
словно крючок, проплывая, подцепит,
старенький дом за печную трубу.
И в темноте, по округе разлитой,
вряд ли заметит хоть кто-нибудь, как
вместе с крыльцом и скрипучей калиткой,
медленно он полетит в облака –
в синие, в тёмные, в звёздную россыпь...
Но лишь затеплится утренний луч,
что-то, подобное капелькам росным,
вдруг заблестит меж ступенек в углу.
Дом никому не расскажет об этом:
мало ли тайн у людей и вещей...
Станут его сокровенным секретом
несколько звёзд, закатившихся в щель.
* * *
...А время не летело птицею
в те дни, беспечные и праздные.
Они тянулись вереницею.
Деревья, лето бабье празднуя,
ещё листвы в траву не сбросили.
И в доме сладко пахло сливами...
А мы не думали об осени.
А нам казалось: быть счастливыми –
такая, в сущности, безделица.
Что ветром ласковым лелеемый
сад скоро в красное оденется,
нисколько, милый, не жалели мы.
О чём грустить, раз небо грозами
еще нет-нет пугает гулкими
и на плите под пенкой розовой
варенье сливовое булькает...
* * *
А вечер пропах лепестками рябин...
Скажи мне на милость,
ну как же так вышло, что ты полюбил,
а я не влюбилась?
Но лето тянулось. Но август ветшал.
И в август тот самый
любви перестала бояться душа
и тело – касаний.
Посыпалось золото с тонких берёз,
кружась, на дорожку...
И вдруг оказалось, что всё не всерьёз,
что всё понарошку.
И губы горели от горьких обид
рябиной неспелой...
Ну как же случилось, что ты разлюбил,
а я не успела?
* * *
Во всём Ты щедрым был ко мне, Господь.
И все Тобой услышаны молитвы...
И радуга, и летний дождь слепой,
и солнечный янтарный свет разлитый –
с Твоей руки в мою спадали жизнь.
И всё, о чём мне только ни мечталось,
Ты, не скупясь, в судьбу мою вложил.
Одна осталась мизерная малость:
не подари мне, Господи, любви
такой большой, что вынести не в силах,
что душу в жгут закручивает, свив.
Как раз такой, какую я просила...
Ты полюбишь меня
Вы полюбите меня, но не сразу.
Вы полюбите меня скрытноглазо...
Е. Евтушенко
Ты полюбишь меня. Ты однажды полюбишь меня.
Безо всяких причин. У любви не бывает причины...
Свет меж шторок задёрнутых – тонким ножом перочинным –
вскроет, будто письмо, твоё утро. И станет менять
всё, что раньше казалось таким неизменным и важным.
И окажется вдруг, что по морю грядущего дня
твой, такой одинокий и хрупкий, кораблик бумажный
не имеет ни шанса до счастья доплыть без меня.
* * *
Мне снилось: море ходит волнами,
тревожно бьётся в берега...
Под парусами, ветром полными,
тебя уносит прочь фрегат…
Проснулась в страхе. Лоб – испариной.
К тебе прижалась, чуть дыша.
И успокоилась: подарены
твои и сердце, и душа
в моё владенье безраздельное...
Жаль, мне неведомо пока,
что где-то сосны корабельные
уже проткнули облака.
* * *
Забывай меня в день понемножку.
Пусть из памяти цепкой истает
то запястье под узкой ладошкой,
укрывающей серые стаи
птиц, кружащихся в небе высоком.
То прозрачная матовость кожи,
сквозь неё – голубиковым соком
тонких вен ручейки и дорожки.
То дыханье... То шаг торопливый
днём осенним к крыльцу от калитки.
То у губ переспевшие сливы.
То улыбка моя. То разлитый
свет янтарный в саду... И лишь в бездну
канут осень, и небо, и стаи,
из тебя навсегда я исчезну,
ничего по себе не оставив.
Нищенка
Быть забытой – тягчайшая мука на свете.
Нет покоя тогда ни душе, ни уму...
У церковных ворот христарадствует ветер
и берёзы монетки бросают ему.
Встать и мне бы – с рукою протянутой – рядом.
Нищим тут, погляди, не скупясь, подают.
Щедро золотом, брошенным мне листопадом,
я любовь оплатила б и нежность твою.
* * *
Следишь в поднебесье за птицами,
но мне не посмотришь в глаза.
Что прячешь ты там, за ресницами?
О чём не спешишь рассказать?
Не жаль перелетным скиталицам
любви на свободу сменять...
На клинья, что в выси слетаются,
печально глядишь сквозь меня.
Ты знаешь, гадалка я та еще.
Позволь догадаться самой.
За стаей, меня покидающей,
ты рвёшься, единственный мой.
* * *
Серо и пасмурно. И в воздухе дымком
от труб печных потягивает горьким...
Скажи-ка мне, печалятся по ком
берёзы, что столпились на пригорке?
Кому глядят с такой тоскою вслед?
Кому, ответь, платочком жёлтым машут?
Не стае ли летящих журавлей,
что кружат по-над лесом задремавшим.
Курлыканье их ветер в тишине
издалека приносит в наши сени
и так же грустно делается мне,
как тем берёзам в платьицах осенних.
* * *
Октябрь... А лета бабьего идут
дни тёплые одни другим на смену...
Но скоро дней погожих череду
осенний холод сменит непременно.
От заморозков первых вздрогнет сад,
траву под охрой листьев станет прятать.
И в клумбе поутру блеснёт роса
искринками в лиловых сентябрятах.
И стрекоза покажется живой,
хоть в крылышках её сверкает иней...
А там, глядишь, и в бочке дождевой
янтарный лист в стекляшке льда застынет.
* * *
Осталось ждать совсем немного:
у дуба зажелтеет в кроне...
И вновь на взгорке на пологом
траву неяркой охрой тронет.
Уронит небо отсвет снова –
не голубой, а серый – в лужи.
И первый рыжий лист кленовый
с последней бабочкой закружит
в прозрачном воздухе вечернем,
то вниз стремясь, то вверх взлетая,
чтоб в нескончаемом верченье
прибиться в выси к птичьей стае.
2014–2015
