Марк Шехтман родился в Таджикистане в 1948 году. Получил два образования: физико-математическое и филологическое. Кандидатская диссертация и научные интересы связаны с теорией мифа и научной фантастикой. Работал по специальности на литературных кафедрах вузов республики в должности доцента. В 1990 году после начала в Таджикистане гражданской войны был вынужден эмигрировать в Израиль. Ныне живёт в Иерусалиме, состоит в Союзе русскоязычных писателей Израиля. В советский период изданы два сборника стихов: «Неведомое небо» (1983) и «Большая Медведица» (1986). Позже вышли в свет сборники «Стихотворные комедии» (Запорожье, 2004), «Русский Бог» (Москва, 2009), «Евгений Онегин. Х глава» (Иерусалим, 2013), «Бродяжий ангел» (Иерусалим, 2015), «Земляк Армагеддона» (Челябинск, 2019). Подборки стихов опубликованы в альманахах, коллективных сборниках и журналах: «Кочевье», «Юбилейная книга», «Памир», «Интерпоэзия», «Радуга», «Плавучий мост», «Ялос», «Русский Глобус», «Идель», «Русское литературное эхо», «Топос», «Провинция», «45-я параллель», «Отражение» и многих других. Лауреат различных поэтических конкурсов. Диплом Ялтинского поэтического фестиваля «За вклад в русскую литературу» (2018). Победитель 5-го Международного конкурса «ПТИЦА» (2018). Победитель 6-го (2019) и финалист 7-го Международного конкурса им. Игоря Царёва «Пятая стихия» (2020).

МАРК  ШЕХТМАН

ПЕЙЗАЖ С МОЛИТВОЙ

Предупреждение

Не гасите Вечные огни
И имён не трожьте полустёртых.
Помните, что в памятные дни
Это пламя собирает мёртвых.

С тёмной и безвестной стороны
В час, как успокоится округа,
Сходятся солдаты той войны,
Видимые только друг для друга.

Знать, не всё осталось позади,
Если к прежним тянутся пределам –
Кто в х/б с дырою на груди,
Кто в комбинезоне обгорелом.

Редкими медалями звеня,
Выйдут к обелиску в старом парке,
Сядут у гудящего огня,
Выкурят привычно по цигарке.

Помолчат и скроются в тени,
Где тысячелетья тихо тают...
Не гасите Вечные огни.
Мёртвые такого не прощают.


Модильяни рисует Ахматову…

Модильяни рисует Ахматову.
Крут и нежен изгиб бедра.
Поцелуи на коже матовой
Не успели сгореть с утра.
С покрывала запястье сброшено,
Смята простынь, узка кровать...

Долго, долго любовное крошево
Будут оба перебирать.
Будут души их пальцами памяти
Вновь тревожить мгновения те,
Что остались в парижской замети,
B монпарнасовой суете,
Где на трёх по четыре гения
– Ах, какие и трость, и бант! –
Где в абсенте ищет прозрения
Каждый новый Босх или Дант.

Столько глав у любого романа,
Сколько их любовью дано.
Возвратится в Россию Анна,
Амедео женится – но
Дрогнет строчкой горестно-нежной
Стих её через много лет.
У него вдруг линией прежней
Отзовётся чужой портрет.

Много бед у века двадцатого
Уготовано им... А пока
Модильяни рисует Ахматову.
Смята простынь, кровать узка...


Окно

А вечер был как долгий крик,
Чёрт знает, как был вечер долог.
Обложки надоевших книг
Торчали с надоевших полок.

Полы скрипели иногда,
У лампочки желтело око,
И глухо кашляла вода
В простывшем цинке водостока.

Там, на дворе, болтался март,
А может, и ноябрь... Впрочем,
Был ход часов, как норов карт,
И неожидан, и неточен.

И было бы совсем темно,
Но, светом на маяк похоже,
Горело дальнее окно! –
Но и моё горело тоже...

И кто-то – от тоски на дне –
Смотрел сквозь темень и ненастье
На дальний свет в моём окне
И думал про чужое счастье.


Луна

Ущербный лик не выплывет во мраке,
Не явится из дали голубой –
Как Мефистофель в образе собаки,
Из ничего возникнет надо мной,
Над крышами домов, над тополями,
Над тишиной, над тысячами лет
Виденье ночи с рваными краями.
Но свет его… Ах, боже, что за свет!

Внимать и думать суждено пока мне,
Я к тайне приникаю не дыша:
Откуда у изглоданного камня
Взялась заворожённая душа?
Душа – как первый снег, как недотрога,
Как девушка, пришедшая во тьму, –
Такая, что захочется быть богом
И рядом засветиться самому...


Адам и Ева в аду

Сто бомб багровыми усмешками
Мир превратили в прах и пыль.
Планета стала головешкою
Диаметром в семь тысяч миль.

Её клубящиеся живностью
Селенья, воды и леса
Огнём и радиоактивностью
Война убила в полчаса.

Мир умер. Лишь в часы безлунные,
Не видимы ничьим очам,
Два призрака, навеки юные,
Здесь проплывают по ночам.

Бесплотны и как будто сказочны,
Через оплавленный бетон
Легко, капризно и загадочно
Скользят во тьме она и он.

Их шелест – о чудесном августе
И о блаженном сентябре,
О светлом мире, полном радости,
О поцелуях на заре.

Не ведают две тени белые
Ни бед, ни боли, ни тревог.
И что им небо обгорелое,
Где вместе с миром умер Бог?


«Титаник»

Было всё – и кнут, и пряник...
По ухабам вод
Дней моих плывёт «Титаник»,
К айсбергу плывёт.
За кормою волн угрюмых
Чёрная гряда,
А на палубах и в трюмах
Люди и года.

Здесь воспоминаний стая,
Добрых и плохих,
Здесь и призраков хватает,
И ещё живых.
Здесь я памяти-поклаже
Страж и рулевой.
Всё, что пе́режил и на́жил, –
Всё моё со мной.

Волны раздвигаю грудью,
Жилами звеня.
Знаю, айсберг, это будет:
Ты найдёшь меня.
Мы уйдём, двойник и странник,
К разным полюсам:
Каждый сам себе «Титаник»,
Айсберг – тоже сам.

Но за дымкой поворота,
За пределом льда,
Может быть, ещё мы кто-то –
Музыка, звезда...


Баллада о неудавшемся письме

Я главного слова найти не сумел,
Но всё-таки сел за письмо,
Надеясь, что в перечне суетных дел
Оно отзовётся само.
Я начал с того, что часы и года
Скрипят, будто ржавая ось,
Что сумрачна в небе чужая звезда, –
Но слово не отозвалось.

И я написал, что давно одинок,
Седой уже в полголовы,
В суждениях резок и взглядом жесток, –
Но слово молчало, увы.
Я вспомнил потом про друзей и подруг,
Про то, как они предают,
И каждое имя – как выжженный круг, –
Но не было слова и тут.

И я разорвал этот лист, этот бред,
Где правили горечь и мгла.
Да, главного слова пока ещё нет,
Но всё-таки юность – была!
И мы в ней своих не считали потерь,
Как туч не считает гроза,
И женщина – та, что далёко теперь, –
Смеясь, закрывала глаза.

И споры, и смех, и вино в пиале,
И грусть про мороз и коня
Под чуждой звездою на дальней земле
До слёз опьянили меня.
Да, юность была, и доныне живёт,
И вечно, и быть по сему,
А главное слово, конечно, придёт...
Куда ж и деваться ему!


Ночь Сальери

Он алгеброй гармонию измерил.
Усталый воск с подсвечников течёт.
О Господи, как истово он верил,
Что гений – это разум и расчёт!
Не тронут ужин и гладка перина.
Он к цели шёл сквозь числа и слова –
И плакал на заре у клавесина,
Поняв, что снова музыка мертва.

Затейливы пассажи и фигуры,
Но в жизнь и в страсть не совершён прыжок,
И чёрно-белый ряд клавиатуры
Был страшен, как испанский сапожок.
Он кулаками в бешенстве, в печали
Бил в клавиши и в диком визге нот
Вдруг различил: они живей кричали,
Чем порождённый логикою плод.

Он числа клял с их таинством убогим,
Что не постигли духа естество.
Он клял богов – как зло шутили боги,
Взамен таланта давши мастерство!
Звал сатану – отдать за гений душу
И даже жизнь, но тот не приходил.
Играл чужое, и рожок пастуший
Был нелогичен и прекрасен был!

А в нём, в Сальери, чуда не случилось,
Не соткалась таинственная нить,
И он заснул... Во сне ему явилось,
Что Амадея следует убить.


Монолог актёра

И вот я остаюсь один...
Уже не принц, не блудный сын,
Не гордый рыцарь, не стрелок,
Не падший ангел, не пророк –
Мой Бог свернул своё лото.
Теперь я попросту никто.

Один. И некуда спешить,
И некого сейчас любить,
И некому желать добра,
И сталь, что так была остра,
Опять фанера и картон,
И мир за рампой отделён
От запустенья моего.
Кем быть сейчас? Играть – кого?
Средь пустоты и тишины
Мне маски больше не нужны.

Тяжёлый занавес упал.
Умолк, исчез галдящий зал.
И всё. Я больше не актёр.
Я умер, кончился, погас.
Мой смех, улыбка, разговор –
Лицо, надетое для вас.

Но завтра замолчит партер,
Заткнёт галёрка жадный рот,
Шлагбаумом в страну химер
Вверх старый бархат поползёт.
И завтра я поволоку
Великой роли тяжкий груз,
Которого – я не солгу! –
Уже сегодня я боюсь,
Боюсь до кончиков седин
На здесь висящих париках...

Один? О нет, я не один:
Со мною мой проклятый страх,
И завтрашняя роль моя,
И пусть завидуют волхвы,
Когда открою тайну я:
Со мною – завтрашние вы!


Баллада о королевском полонезе

В королевстве знает каждый: занят, болен ли, устал,
Есть в году веселье дважды! Едем к королю на бал!
Ах, музы́ка! Ах, потеха! Фейерверки, и цветы,
И кургузые – для смеха – королевские шуты.

На столах еды навалом! Чай, теперь доволен, тля?!
А венец, конечно, балу – полонез у короля!
Не для шушеры и пьяни танец этот. Им – куды?!
Только ближние дворяне чинно строятся в ряды.

Становись согласно списку: принц, маркиз – в передний ряд,
Следом граф, барон, а низкий, худородный – где велят!
Цыц, поганцы-вольтерьянцы! Костью белою крепка
Власть, что расписала танцы на ближайшие века!

Зазвучали струны стройно – и по-плы-ли, и плы-вут
Те, кто заняли достойно и по праву место тут!
Что победы, что награды, что к наукам интерес?
Нет, конечно, надо, надо... Но сначала – полонез!

Плавно! На четыре такта! В списках оставаться чтоб!
(Графа вымарали как-то – он себе и пулю в лоб.)
Вот где блеск и чувство меры! Вот где гармоничен мир!
В нём изящно кавалеры носят фрак или мундир.
Дамы веера́ми машут, глаз кося на короля...
И все пляшут! И все пляшут! Пляшут, пляшут, пляшут, пля...

О собаке

А что остаётся собаке,
Попавшей в старушечий дом,
Где тапки, ключи и бумаги
Хозяйка находит с трудом?

Где время почти недвижимо,
Где всё о былом разговор,
Где птицы проносятся мимо
Затянутых наглухо штор?

Вмурован в печальное царство,
Вдыхает терьер или шпиц
Пронзительный запах лекарства,
Что загодя набрано в шприц.

А то занедужит хозяйка
По зябкой осенней поре:
– Поди, милый, сам погуляй-ка,
Да шибко не лай во дворе.

Врач явится, брови насупит...
Но даже и гавкнуть нельзя,
Когда вдруг на лапу наступит,
Хозяйку с собой увозя.

А после свеча в полумраке,
И стёкла завесят в дому...
И что остаётся собаке,
Не нужной теперь никому?


Шаман

В намоленной старой яранге,
Гоняя табачный туман,
Под бубен и ржавые банки
Весну выкликает шаман.
Давно ей пора бы явиться,
Ведь ждут с нетерпеньем её
И люди, и рыбы, и птицы,
И всякое в тундре зверьё.

И ради предвечного хора
Охоты, весны и любви
Стоградусный спирт с мухомором
Взыграют в шаманьей крови! –
И он, как аркан над оленем,
Над миром взметнёт волшебство,
Которое в ста поколеньях
Сплетали все предки его.

Закат опалённую рану
Упрячет в зазвёздную тьму –
И звёзды ответят шаману,
И боги помогут ему.
На позднем рассвете он выйдет
Голодным, усталым, худым
И в узкие веки увидит
Мир солнечным и голубым.

Он сядет на парке измятой,
А может, совсем упадёт,
Но в мае придут оленята,
И нерпа на берег придёт,
И ягель распадки обложит,
И рыбой наполнится сеть,
И мальчик родится, быть может,
Умеющий слышать и петь...


Миры

Тьма и ночь. Памирское ущелье.
Дикий леденящий непокой.
Гулкий ветер в путанице елей.
Волчьи очи звёзд над головой.

«Газик» и четыре человека...
Волнами неведомой реки
Выброшены мы на берег века
Мезозойской каменной тоски.

Мир, ещё не знающий союза
Человека с таинствами сил,
Волочил, как ящер, хвост и пузо
И ночными птицами вопил.

Он умел пугать или бояться,
Кровь и мясо чуять вдалеке,
И хотелось к дереву прижаться,
Понадёжней камень сжав в руке.

Но шофёр ударил по педали
И умчал нас к свету городов –
В мир, где люди не подозревали
Сосуществования миров.


Изгнание из леса

Какой он – лес?
                       ...Мне кажется всё чаще,
Что леший посмеялся надо мной,
Что синие готические чащи,
Ошеломив прозрачной высотой,
Укрыли то, что во сто раз важнее:
Лесных тревог усталые глаза,
Больших и малых жизней лотерею,
Лесную память...
                           Брошенный в леса,
Сумел увидеть я ничтожно мало,
Не вдумываясь в то, что не моё, –
И потому с дорог моих сбегало
Лохматое и умное зверьё,
И потому древесные печали
Казались мне лишь голосами птиц,
А все лесные голоса смолкали,
Чтоб из своих загадочных страниц
Стереть меня – того, кто в ослепленье
У тайн глухих, заветных на краю
Не постигал высокого уменья
Чужую душу принимать в свою.

Какой он – лес?..


Пейзаж с молитвой

В роще ёлочек серо-зелёных,
Где не сыщется ветки прямой,
На скрежещущих каменных склонах,
Обнесённых небесной каймой,

На вместилище, малом до боли,
Грозных мифов, и высохших рек,
И озёр, омертвевших от соли,
И пустынь, коротающих век,

В предвечерье февральской прохлады,
Когда солнечный край невысок
и дымятся лучей колоннады,
опираясь на тёмный восток, –

Здесь, уже завершая дорогу,
Что восходит в Иерусалим,
Станешь близок ты дому и Богу,
Называя их словом одним.

Марк Шехтман. Поправить Пикассо - стихи