Леонид Стариковский родился в 1953 году в Харькове. Окончил физико-технический факультет Томского политехнического института и факультет разработки нефтяных месторождений Тюменского индустриального института. Работал на нефтяном Севере, затем переехал в Новосибирск, где окончил аспирантуру и работал
в Институте химии твердого тела Академии наук СССР. В 1991 году создал научно-производственное акционерное общество, которое занималось разработкой и внедрением физико-химических технологий в промышленность.
     Многие годы, начиная со студенческой скамьи, занимался спортивным туризмом. Мастер спорта СССР по туризму, участник чемпионатов СССР, руководитель многих сложных экспедиций по Северо-востоку СССР.
     С 1998 года живет в Праге. Пишет с 2001 года, лауреат интернет-конкурса «Вся королевская рать» в номинации «публицистика», участник шести пражских литературных альманахов «Графоман», публиковался в журнале «Настоящее время» (Рига), «Русское слово» (Прага) и «Время и место» (Нью-Йорк), лауреат премии Марка Алданова 2007 года за повесть «Пражская симфония» («Новый журнал», №250, Нью-Йорк). 

ЛЕОНИД  СТАРИКОВСКИЙ

Железный «Феликс»,
или
Патология
 

Кто любит серебро, тот не насытится серебром, и кто любит богатство, тому нет пользы от того. И это — суета! Есть мучительный недуг, который видел я под солнцем: богатство, сберегаемое владетелем его во вред ему. И гибнет богатство это от несчастных случаев: родил он сына, и ничего нет в руках у него. Как вышел он нагим из утробы матери своей, таким и отходит, каким пришел, и ничего не возьмет от труда своего, что мог бы он понести в руке своей.

Экклезиаст

1
     Это была замечательная немецкая счетная машинка — ладная, несоразмерно тяжелая, блестевшая черным лаком, с аккуратными штырьками против циферок в прорезях-окошках на покатом боку и изящно изогнутой маленькой ручкой с деревянной бобышкой, как у бабушкиного «Зингера». Звякая и треща своими сложными, скрытыми от глаз внутренностями, она производила чудеса! Выставишь штырьками какое-нибудь число, крутанешь рукоятку, наберешь следующее, покрутишь еще, и вот оно — чудо: в окошке выскакивают циферки искомого произведения или суммы. Счетная машинка могла вычислять любые числа, даже массу Земли, и делала свое дело споро и тайно, туго, натужно прокручивая, проверчивая что-то в невидимых потрохах, наверное, шарики и ролики, которые всердцах часто вспоминала бабушка. Своей скрытой от посторонних глаз утробной работой машинка вызывала у маленького Глеба непомерное удивление и восхищение. Взрослые уважительно называли ее редким именем «Феликс». За целую жизнь Глеб больше ни разу не слышал такого имени, только у самого стойкого большевика, названного, как ему в детстве казалось, в честь удивительного арифмометра «Железным Феликсом». Когда родители позволили Глебу пользоваться счетным аппаратом, он почувствовал себя самым счастливым человеком на свете.
     В те времена арифмометром пользовались лишь самые прогрессивные бухгалтеры и счетоводы, презревшие древние как мир костяные или деревянные счеты. Впоследствии Глеб вырос и научился сам производить сложные арифметические действия в уме, легко обгоняя металлического счетовода, но магию чудесной немецкой машинки ничто не смогло затмить, даже современные электронно-вычислительные машины, намного превышающие арифмометр «Феликс» по сложности и интеллекту. На всю жизнь у него так и осталось представление, что и в его голове, как в арифмометре, крутятся, шумят, цепляются зубчиками одно за другое колесики, вспыхивая результатом перед закрытыми глазами. С той самой первой встречи пятилетнего Глеба с «Феликсом» цифры всегда привлекали Глеба больше всего на свете. Они возбуждали и успокаивали его, радовали глаз и слух, он видел цифры и числа во всем, что его окружало. Весь мир состоял из них!
     И еще одно событие — даже не событие, а так, мимолетная картинка — оставило в детском сознании яркий след на всю жизнь. Однажды на почте он увидел, как из бумажных мешков высыпали металлические деньги. Монеты, сыпавшиеся звонким серебристым ручейком, ослепили мальчишку отраженным узким солнечным лучом, ненароком пробившимся сквозь мутные окна, зарешеченные на тюремный манер толстыми прутьями. Движение и звон потока монет были завораживающими, как и стрекот допотопного счетного агрегата, и поразили воображение Глеба так же основательно. До этого момента цифры и деньги в его понимании не связывались между собой. Деньги как таковые его мало интересовали, он их просто очень редко видел. В их семейном домашнем хозяйстве все было по-деревенски просто: почти все, что ставили на стол, выращивали и готовили сами, в лавке покупались лишь самые необходимые мелочи. Процесс купли-продажи до поры до времени никак не отмечался в девственном сознании мальчика. Деньги, в основном мелкие монеты, были просто металлическими кругляшками, которые обменивались на хлеб, сахар, мыло и фруктовую карамель.
     Эти два детских впечатления — арифмометр «Феликс» и легкий звон блеснувших на солнце монет, — упав на благодатную, подготовленную природой или Создателем почву, непонятным образом связали их в странную неразрывную цепь, превратив любознательного мальчонку в вечного пленника цифр и денег.
     
     Детство братьев Петровых прошло в большом русском селе на границе Казахстана и Киргизии. Оба родились в нем и прожили до самого окончания средней школы, в которой учителями работали их родители. Слово «село» никак не подходило к этому огромному населенному пункту, вытянувшемуся вдоль бывшего караванного пути, называемого когда-то «шелковым», а теперь современного тракта, соединяющего столицы трех среднеазиатских республик. Село — слишком уж деревенское слово, означающее тишину и покой над маленькими сонными домишками, как, впрочем, и слово «деревня», которое и в голову не могло прийти, глядя на уходящее за горизонт скопление домов в широкой благодатной долине. «Поселок» — было тоже маловато, а на «город», даже на «городок» — населения все-таки не хватало. Комбинация же «поселок городского типа» воспринималась гордыми жителями Георгиевки обидной и бестолковой, как словосочетание «осел лошадиного типа». Все это нисколько не занимало их в повседневной жизни и вызывало трудности только в разговорах с посторонними, которым хотелось правильно объяснить, что же такое Георгиевское, где им довелось жить и трудиться.
     Сама местность в окрестностях селения была равнинной, степной, но с юга долину теснили отроги Западного Тянь-Шаня. Вершины хребтов достигали почти пяти тысяч метров, и белые, высокие горы, казавшиеся призрачными из-за оптического обмана, вызванного этой непомерной высотой и открытым, слегка всхолмленным пространством, отделявшим их от людей, всегда были видны из любой точки поселка во все времена года, как иконостас в «красном углу» избы. На горы косились, ворчали и хмурились, когда они насылали черные тучи или снежные метели, их сахарно-белый вид облегчал полуденный зной жарким сухим летом и ласкал взгляд тихой пронзительной осенью, когда небо особенно синё, а горы ослепительно белы. Они спадали от снежных вершин черными глянцевыми скалами, переходя в серые осыпи, а затем в пологие изумрудно-травянистые склоны, похожие на огромные застывшие волны, каждая последующая ниже предыдущей, пока не превращались в широкую долину. Всё огромное пространство между поселком и первыми холмами-волнами было распахано под поля, расцвечивающие эту благодать цветными прямоугольниками.
     Люди за тысячелетия напридумывали огромное количество теорий: одни считают, что порядок звезд на небосводе во время рождения человека определяет его характер, способности, таланты и даже судьбу, распределяя все многообразие рожденных человечков всего лишь на двенадцать знаков Зодиака, другие уверяют, что и имена даются не просто так и тоже несут на себе печать предсказаний. Может быть, на характер и судьбу человека влияет еще и место, где он родился и тем более прожил свои самые продуктивные годы — детство? Возможно именно эта постоянная декорация, в которой с одной стороны неприступные горы, стеной отделявшие неведомый мир, а с другой стороны бесконечный простор, куда уводила черная лента асфальтовой трассы, прорезавшая село, определила жизнь, характер и судьбу братьев Петровых.
     Для Георгиевки трасса была главной жизненной артерией. По ней, чадя бензиновым перегаром, плюясь во все стороны дождевой грязью или обдавая пылью, ежедневно с шумом пролетали сотни автомобилей, но никто не обращал внимания на эти неудобства — дорогу любили, она давала заработок, связывала пуповиной Георгиевку с остальной страной. Братья Петровы были равнодушны к родному поселку, как, наверное, равнодушны птенцы к своему гнезду — временному прибежищу пока не окрепнут крылья. А вот дорогу они любили, как и все жители. Она приходила из-за горизонта и, скрываясь за другим его краем, звала, манила, обещала, что где-то есть иной, большой и интересный мир, в который они уедут в свой срок.

     По материнской линии братья относились к старому немецкому роду, возможно не случайно носившему всемирно известную фамилию Гёте. Может быть, знаменитый поэт Германии и эта далекая ветвь обрусевших немцев, осевшая на границе Киргизии и Казахстана, вышли когда-то из одного корня, кто знает? В 1941 году, в самом начале войны, поволжских немцев, поселившихся на Волге еще при Петре или Екатерине — толком никто не помнил — сослали в Среднюю Азию. Без вины виноватые законопослушные и трудолюбивые граждане СССР, в большинстве крестьяне, отправились обживать окраины своей мачехи-родины. Везде, где им пришлось жить, они работали с утра до зари, набивая вековые мозоли, строили аккуратные дома, рожали белоголовых детишек и терпеливо сажали деревья и цветы в своих непривычных для местных кочевников палисадниках.
     В роду казахстанских Гёте бережно относились к своей истории, знали наперечет предков, по крайней мере, за последние сто лет. В этой семье во все времена рождались талантливые дети, но беспристрастность, холодный точный рассудок, чуждый вспышкам эмоций, и целеустремленность передавались по наследству с четкостью швейцарского хронометра. Фамилия Гёте досталась по наследству матери братьев Петровых. Такой достойной и красивой фамилией можно было гордиться, но в жизни бывают самые невероятные повороты. Марии Гёте, матери братьев, выпала судьба расти и учиться в советской школе сразу же после ожесточенной и победоносной войны с ненавистными фашистами. Столкнувшись с огромной, всепожирающей волной ненависти, вскипавшей вокруг нее — маленькой немки, — девочка с ранних лет возненавидела все немецкое, в том числе и свою благородную древнюю фамилию. С неистощимой истерикой, доводящей ее чуть ли не до припадков, она запрещала родителям говорить на родном немецком языке. Пугая своей неистовостью, Мария наотрез отказалась его учить и мечтала о дне, когда сможет, наконец, сменить ненавистную «фашистскую» фамилию на любую другую, но обязательно русскую.
     Окончив школу, она села на проходящий из Фрунзе автобус и отправилась учиться в педагогический институт в Алма-Ату, выбрав, конечно, филологический факультет, чтобы стать учителем русского языка. В первый же месяц учебы Мария вышла замуж за обычного русского парня по фамилии Петров, с которым познакомилась в автобусе по дороге из общежития в институт. Крепкий и физически здоровый парень оказался студентом физкультурного техникума. Мария еще тогда практично отметила про себя, что их дети смогут перенять от него могучее здоровье. Так и получилось. Мария с перерывом в несколько лет родила двух сыновей, внешне воспроизводивших облик своего отца-физкультурника.
     Агрессивно русофильствующая мама назвала сыновей русскими, как она считала, именами — Глебом и Кириллом. Ее муж — Николай Петров — по профессии был физруком, а по жизни универсальным перворазрядником. У него не было каких-то исключительных способностей, да и спортсменом, по большому счету, его назвать было трудно. В многочисленных видах спорта, которыми ему как физруку приходилось заниматься, он достигал лишь первого разряда, что обуславливалось крепким физическим здоровьем, ставшим в годы технического прогресса большой редкостью. С легкой и недоступной мужу иронией Мария стала называть его физкультурником. Она же, получив диплом преподавателя русского языка, всерьез сосредоточилась на своей карьере и уже через несколько лет стала завучем, а потом и директором средней школы в родной Георгиевке. Муж изо всех сил помогал ей, добиваясь высоких показателей школы в спортивно-физкультурной работе. Общими стараниями супруги Петровы сделали ее лучшей в районе.
     На детей у Петровых по большому счету времени не хватало, казалось, они были предоставлены сами себе. В раннем детстве ребята ничем не отличались от своих сверстников, но со временем, уже в школьные годы стали проявлять удивительные, даже выдающиеся математические способности, вызывавшие восхищение простых людей. Глеб был старше Кирилла всего на два года, и это позволило им избежать обычной отчужденности и недружбы, часто возникающей между братьями или сестрами при большей разнице в возрасте. Оба росли крепкими и закаленными, как того требовал папа-физрук, заметно опережая своих одноклассников физическим развитием. Как дети директора школы, они были обречены на отличную учебу, что, впрочем, давалось им без особых усилий. Строгая мама с удовольствием отмечала, что сыновья переняли умственные способности от немецкого рода, а внешность и здоровье позаимствовали от идеального в этом отношении отца.
     Братья Петровы легко побеждали на областных и даже республиканских математических олимпиадах, но все было не так-то просто. Ладно бы, быстрый счет и «щелканье» задачек из учебников на совместную работу или мудреные бассейны с одновременно втекающей и вытекающей водой, но оба сына проявляли феноменальные способности и память. Просто так, для развлечения, они извлекали корни из четырехзначных чисел, после первого прочтения легко запоминали наизусть десятки страниц любого текста, наперебой читали наизусть «Онегина» от корки до корки, а Глеб, пролистав один раз перетасованную колоду карт, мог назвать их с закрытыми глазами по порядку, не сбившись ни разу.
     Ребята росли как на дрожжах, гоняли мяч, послушно выполняли любую работу по дому, перед сном для здоровья выпивали по литру парного молока и к старшим классам обогнали ростом отца на целую голову. Кроме математики и здорового интереса к спортивным играм, их больше ничего не интересовало. Будь они в большом городе, да еще и в руках хороших воспитателей, в них развились бы и другие таланты, а может быть, и нет. Природа, если дает в чем-то много, то обязательно заберет в другом. Закон всемирного равновесия никто еще не отменял.
     Кирилл настолько подражал старшему брату — единственному и постоянному главному авторитету и наставнику, под чьим руководством он познавал внешний мир, — что долгие годы, ни о чем не беспокоясь, шел за ним в кильватере, как сухогруз за большим ледоколом. Может быть, это безмятежное плавание в тени старшего брата и повлияло на то, что его мироощущение было иным: скучным и практичным, никакие фантазии его не занимали. Он в детстве тоже крутил ручку старенького запыленного арифмометра, к тому времени уже не работающего, но это не вызвало в нем ни малейшего интереса. В его жизни не было таких озарений, как у Глеба.
     Как часто незначительные, с точки зрения непосвященного человека, события играют определяющую и даже роковую роль, выполняя функцию спускового курка. Тогда, совершенно неожиданно, человеческая жизнь, втуне беременная открытиями и роковыми ошибками, будущими победами и поражениями, будто бы ожидавшая какого-то только ей понятного сигнала или знака, лавиной срывается с гор, увлекая нас по неведомому пути. Мы же называем это Судьбой, признавая свое бессилие отменить или изменить выбранный ею курс.

2
     Сначала Глеб, а через два года и Кирилл, окончив школу, поступили на мехмат Новосибирского университета, одного из самых престижных учебных заведений страны. Братья были настолько увлечены математикой, что вопросов о выборе профессии у них и не возникало. Это были последние годы того счастливого времени, когда при выборе профессии юноши еще не задавались вопросом, сколько они будут потом получать, где и как работать, а просто подчинялись зову своего сердца или порыву души.
     В университете Петровы легко и успешно учились, оба шли на «красный диплом», в свободное время гоняли мяч в спортзале или на площадке, не обращая внимания на девушек, провожающих рослых и симпатичных братьев долгим зовущим взглядом, не пили и не курили, в общем, были вполне примерными студентами. Глеб, правда, пристрастился к ночным сеансам преферанса. Благодаря своим математическим способностям и феноменальной памяти, он почти не знал неудач, выигрывал по-крупному, обесценивая свою повышенную стипендию до незначительного финансового подспорья. Пожалуй, слово «пристрастился» применять было еще рановато, в студенчестве Глеб Петров не был азартен, а к преферансу подходил трезво и рационально, как и подобает профессиональному карточному игроку. Если память и способности помогают с легкостью выигрывать и получать дополнительные деньги, то почему этим не воспользоваться? Преферанс был единственным признаком надвигающейся взрослости, студенческая жизнь обоих братьев мало отличалась от школьной.
     Наверное, все так и шло бы, спокойно и размеренно, как в скучном санатории, если бы не наступили роковые годы: накренившаяся огромная посудина страны, с так и недостроенным социализмом на борту, резко дала течь и медленно пошла ко дну. Не спасали ни талоны, ни продразверстки и распределения всех благ, ни кампании «гласности», «перестройки», не говоря уже об «ускорении», переросшем в ускорение свободного падения разваливающейся на лету экономики, не желавшей быть ни эффективной, ни даже экономной. Все причитания и манипуляции имели тот же эффект, что заклинания над телом древней измученной жизнью старухи: чем больше действий — бессмысленных и бесполезных — тем скорее окончательный исход.
     В стране сначала прошла волна кооперации, возродившая бациллу свободного предпринимательства, понимаемого как возможность свободно и безнаказанно красть и тут же втридорога перепродавать, потом стали появляться коммерческие банки и многочисленные товарно-сырьевые биржи, на которых все эти сомнительные сделки и происходили.
     Студенчество не осталось в стороне от «столбовой дороги» и начало активно вовлекаться в пробивающиеся мощными соблазнами новые экономические течения. В общежитиях появились круглосуточная торговля дефицитом, включая выпивку и презервативы, ночные видеосалоны с откровенной порнухой, настойчиво выдаваемой за малоизвестную нам эротику, и другие сомнительные услуги. В перерывах и даже во время лекций студенты оживленно обсуждали коммерческие сделки, в которых фигурировали крупные партии древесины, металлов, промышленных и продовольственных товаров на суммы, сопоставимые с районным и даже областным бюджетом. Деньги зашелестели в особо крупных, почти космических размерах. Они неимоверно расширяли горизонты и позволяли перешагнуть некую запретную ранее грань, за которой открывался неведомый доселе мир искушений и удовольствий. И молодая поросль, не сумев удержаться, с головой кинулась в эту новую жизнь.
     До защиты дипломной работы Глебу оставалось всего несколько месяцев. Работа была фактически готова. Известный академик-математик, отметив ее высокий уровень, намекнул, что может предоставить место стажера в руководимом им институте. Раньше подобное предложение сочли бы за высочайшую честь, сейчас же оно выглядело смехотворным. Мишка Варнаков — бывший однокашник Глеба, отчисленный за неуспеваемость и дебош еще со второго курса, отслужив армию и получив в ней вместе с тумаками и порцией унижения необходимую хватку и смекалистость, попал в нужное время в очень удобное место и возглавил только что созданную анонимными инвесторами Сибирскую биржу. Он и сделал Глебу предложение, от которого тот не мог отказаться. «Красный» диплом математика был тут же заброшен и исчез, мелькнув рыбьим хвостом, а сам Глеб навсегда забыл и об университете, и о чистой математике. Впрочем, не он один!
     Подгнившие заборы рухнули по всей стране, открыв алчущим взорам бесконечные завалы залежавшихся «неликвидов». На огромных складах — от горизонта до горизонта — хранились груды стальных труб, рельсов, проката, угля, шин, залежавшихся удобрений, давно списанных, как внесенные в почву, и так далее. Закрома Родины были полны всякой всячиной, не приносившей до сих пор никому ощутимой пользы. Это были богатства карикатурно-знаменитой Коробочки из «Мертвых душ». Теперь же этим залежам придали смысл, определив спрос и цену, — и все потекло, поехало, понеслось в Китай, Иран, Европу и дальше по всему изумленному миру.
     Советский Союз распался в течение трех дней. Границы моментально стали прозрачными, таможня разбежалась, и потоки товара могли беспрепятственно перемещаться из точки бесполезного гниения в пункт наивысшего спроса. Все привычные функции разом отпали, миллионы ученых и конструкторов, крепивших пресловутую оборону Родины, стали ей не нужны. Предстояло каждому, впервые оказавшись единоличником, выживать в одиночку, кто как мог. Кто успел, продавал за гроши залежалые секреты, вынося пачками документацию, кто-то ведрами на развес тащил секретные микросхемы, из которых с контактов пытались вытравить золото, отчаявшиеся собирали враз вздорожавшие цветные металлы, обдирали все, что попадалось под руки, от медных букв на стелах при въезде в город до табличек на кладбищенских пирамидках. Карманы миллионов граждан не просто опустели, их вывернули наизнанку, чтобы не осталось ни копейки, ни крошки, случайно застрявшей в швах.
     Глеб с азартом включился в эту новую фантастически интересную игру — гигантскую «монопольку». Он, подчиняясь всеобщему психозу, метался по стране, скупая и перепродавая все, что попадало под руку. Бывало, что и проигрывал, и даже с трудом уносил ноги, но все же удача явно благоволила к новоявленному коммерсанту. В это страшное и жестокое для многих людей время, ощущаемое ими как «конец света», можно было начать бизнес с нуля, без всякого стартового капитала, украв или подобрав что-то, включая идею, и чудесным образом разбогатеть. На остановившихся гигантах военно-производственного комплекса — а вся промышленность страны по большому счету и была этим самым великим комплексом — можно было достать все, чего пожелает клиент. За наличные деньги, ставшие в одночасье самым большим дефицитом в стране побежденного социализма, с радостью и легкостью выносили и вывозили за пределы тщательно охраняемых заводов все — от заклепок и бухты проволоки до боеголовки. Был бы покупатель!
     Глеб с товарищами по бирже собрал девять миллионов рублей, набив ими мешок из-под картошки, и на одном металлургическом комбинате в неожиданно получившем суверенитет Казахстане обменял эти наличные деньги на две тонны чистого ниобия. На комбинате впервые за последние шесть месяцев выплатили зарплату, а Глеб с компаньонами стал обладателем двух процентов мирового производства стратегического металла. Никто толком не мог объяснить, где и для чего применяется этот засекреченный редкий металл, но в справочниках вычитали, что в мелкой упаковке грамм ниобия стоит пятьдесят долларов — дороже платины и золота. Справочники для Глеба всегда были авторитетами, и в этот раз он поверил им без сомнений сам и сумел убедить других. Потрясенные новоявленные банкиры из только что созданного чеченцами «Автобанка» выдали под залог этих двух тонн ниобия баснословный кредит. Сорок миллионов рублей!!! На тот момент это был самый большой кредит во всем регионе. И Глеб с товарищами принялся его «прокручивать».
     Костяком команды Глеба, игравшей на всем бывшем советском пространстве, были его однокашники — несостоявшиеся математики-гении, применившие свои аналитические способности в бушующем море нарождающегося российского рынка, стихийного и беспощадного, как все, что носит гордое название «российское». Математики в то время, как и еще редкие толковые экономисты и юристы, были в большой цене. На беду Петрова один из таких умников оказался и в «Автобанке». Кредит, как хорошо унавоженное кубанское поле, уже принес процентов сто прибыли. И хотя это было время сплошных невозвратов — время приватизации денег — Глеб собирался в срок вернуть кредит, чтобы сразу же взять вдвое больший, и тот уже не возвращать, выгодно всучив таким образом стратегический металл незадачливым банкирам.
     И вот единственный умник в банке, выпускник родного мехмата, все-таки дотошно выяснил, что ниобий, являясь действительно редким и дорогим металлом, которого в мире производят всего сто тонн в год, используется в космической и ядерной промышленности, но ликвидности не имеет никакой! Эти две тонны редчайшего металла ни в бывшем СССР, ни в других странах никому не нужны, да и вывезти его как стратегический материал невозможно. Дойдя до всего этого собственными мозгами, «яйцеголовый» эксперт тут же поставил в известность свое руководство. И хотя у высокого начальника, плохо говорящего по-русски, было неполное среднее образование, он моментально сообразил, что огромный кредит банк выдал под пустой залог. По подразделениям был сыгран сигнал тревоги, все «мышцы» банка напряглись, чтобы вернуть кровные деньги, как вдруг в назначенный день и час клиент сам принес платежку о возврате всей суммы и причитающихся процентов. Драгоценный ниобий тут же был возвращен, все причастные к этому кредиту немедленно уволены, а руководство банка облегченно вздохнуло. От неминуемого в те времена банкротства, однако, банк это не спасло. Глеб страшно досадовал, что его расчеты на второй, более крупный кредит не оправдались, он и не догадывался, на каком тонком льду стоял всего лишь за день до возврата денег. Для тех лет этот эпизод обычен, все, кто пережил «смутные времена» девяностых, могут вспомнить что-нибудь подобное.
     Эти годы настолько плотно были насыщены еще не известным миллионам сограждан опытом, новым знанием и неведомым прежде страхом, что вполне сошли бы каждый за десять. От страха, посеянного в то время, мы уже, наверное, не избавимся никогда, он въелся глубоко в подкорку и стал главной отличительной чертой наших современников еще на долгие годы. Именно в эти бурные годы и произошло окончательное формирование характера Глеба Петрова: он резко повзрослел, даже заматерел, уходя в развитии все дальше от своего младшего, подзадержавшегося в студентах брата. Кирилл продолжал учиться в университете и в бизнесе использовался пока только на подхвате.
     Глеб же набирался опыта, впитывая особенности и законы варварского рынка, с жадностью благодатной иссушенной почвы, дождавшейся щедрых проливных дождей. Его математический мозг безостановочно придумывал самые невероятные схемы, просчитывая маржу, проценты, риск и еще что-то такое, что, перевешивая здравый смысл, кидало его в самые невероятные сделки. Глебу Петрову часто просто везло. Вроде бы и поступал, как все вокруг, но другие прогорали, а ему выпадал шальной выигрыш, который он тут же с легкостью вкладывал в еще более рискованную сделку и снова выигрывал на удивление и зависть конкурентов и коллег. Глеб никому ни за что не признался бы, что каждый раз, напряженно обдумывая и просчитывая очередную ловкую сделку или операцию, слышит напряженный стрекот старенького «Феликса» и серебристый звон монет, с детства запавших в его память.
     Глеб быстрее других приобрел внешность западного менеджера. Он одевался в дорогие модные костюмы, всегда при галстуке, разговаривал ровным, бесстрастным, нарочито спокойным голосом, вызывавшим уважение и доверие, чем пользовался безбожно. Глеб научился разговаривать с нужными людьми и всегда тщательно готовился к важным встречам, стараясь узнать пристрастия и особенности характера предстоящего собеседника. Не было ни минуты свободного времени — он носился по стране, собирая и на ходу обрабатывая информацию, заводил новые знакомства и нужные связи. В дороге и во время вынужденных ожиданий поезда ли, самолета ли, он не отвлекался ни на что, продолжая обдумывать свои дела, не забывая, правда, прочесть по диагонали несколько газет, чтобы всегда быть в курсе дел, происходящих в стране. Это было очень важно для его плодотворной деятельности. Глеб работал круглосуточно, как хорошая трудяга-ЭВМ типа «ЕС», не выключаясь даже во сне.
     От появившихся денег — «бешеных» по меркам простых смертных — он ничего не успевал вкусить, да его и мало что интересовало. Японский телевизор, видеомагнитофон, груда импортных кассет, музыкальный центр — все это невостребованно пылилось в полупустой квартире, которую он снимал. Глеб по-прежнему не курил, а отпробовав от западных экзотических напитков, не нашел в них ни кайфа, ни вкуса. Его не привлекал секс, удовольствие от которого оказалось далеко не таким, каким он его представлял по рассказам заядлых бабников, ощущения от этого нелепого по логике вещей занятия, по его мнению, никак нельзя было сравнить с наслаждением от рискованной сделки, задуманной и филигранно осуществленной вопреки всем ожиданиям и прогнозам. Женщины требовали дорогого времени, а их болтливость, капризность и безмерная глупость раздражали Глеба неимоверно.
     Однако в этой беспрерывной беготне он как-то умудрился жениться и сделал это скучно, походя, без каких-либо лишних сантиментов и волнений. Просто в компании своих товарищей по бизнесу, в которой ему иногда приходилось бывать, он понравился красивой стройной девушке. Она несколько раз пригласила Глеба на медленный танец, в котором не только прижималась своим тугим натренированным телом (а она оказалась мастером спорта по художественной гимнастике), но и умудрялась еще каким-то невероятным способом сплестись с ним своими длинными ногами, чем незнакомо остро его возбуждала. На третий раз, так и не запомнив ее имени, он проводил девушку домой и неожиданно для себя остался у нее на ночь. Через три месяца редких и молчаливых, а потому необременительных свиданий, в которых, как считал Глеб, он сбрасывал гормональное напряжение, девушка объявила, что ждет от него ребенка. Конечно, семья Глебу была не так уж необходима, но когда-нибудь ее все равно придется заводить, так почему не сейчас. Церемония была короткой — жениху прямо после «брачной ночи» предстояла важная деловая командировка, и этот факт биографии не стал для Глеба знаменательным.
     Родителям о женитьбе он написал только через месяц после свадьбы. Глеб не любил писать письма, да и времени у него на такие мелочи не было. Жизнь родителей изменилась мало и пока не вызывала тревоги, хотя независимость Казахстана, превратившая его в самостоятельное и непредсказуемое государство, свалилось на всех как снег на голову в жарком июле. В Георгиевке казахов было мало. Это позже, под влиянием пробудившегося национального самосознания, а вместе с ним и жажды наживы, они придут и в Георгиевку за своей долей. А пока внезапно разбогатевший сын прислал кучу денег, и родители на радостях выкупили не только свою половину дома, но, как советовал сын, и соседскую. Отец приобрел, наконец, нового «жигуля», о котором мечтал столько лет. Нечаянное счастье и богатство Петровых вызвало сначала неожиданно отчаянную и яростную зависть соседей, но многие, вспомнив необыкновенные математические способности братьев, позже успокоились, понимая, что Петровы заслужили такое богатство.

3
     Сибирская биржа, как и сотни остальных товарно-сырьевых бирж России, как только закончилось разворовывание складских запасов, отработав свое и обогатив владельцев и маклеров, обанкротилась, благополучно спрятав по народной традиции все концы в воду. Мишка Варнаков, ничуть не комплексуя по поводу своего лишь начального высшего образования, умудрился стать владельцем десятка предприятий — от мелких и средних магазинов до инструментального завода и крупного проектного института, занимавшего, как и было положено при Советской власти, огромное здание в центре города. Ученые и проектировщики его не интересовали, и, чтобы очистить перспективный объект от этих ненужных элементов, он применил тактику «выжженной земли». Голод — не тетка, и после полугода жизни без зарплаты сотрудники стали разбегаться, как тараканы после травли. Отделы сливали, укрупняли и перемещали на верхние этажи, подальше от грешной земли, освобождая место для офисов многочисленных коммерческих фирм, принадлежащих либо самому Варнакову, либо его новым друзьям.
     На престижное здание в самом центре города еще претендовал размещенный на первом этаже банк. Борьба велась исключительно «гуманными» способами — в основном запугиванием, и омрачилась всего лишь одним убийством, окончательно утвердившим власть нового хозяина. Президента банка застрелили, как водится, возле собственного подъезда. Ни исполнителей, ни заказчиков не нашли. Варнаков, получивший после гибели претендента контрольный пакет акций, а с ними и институт в полную собственность, в это время с семьей загорал на одном из греческих островов, обеспечив себе абсолютное алиби. Глебу, как другу и ближайшему соратнику, тоже достался небольшой «надел». Пора было начинать какую-то более спокойную и достойную деятельность. Посоветовавшись с уже подросшим братом, Глеб решил заняться ценными бумагами — новым, на тот момент даже экзотическим товаром.

     Разграбление страны и основной массы ее населения в России в начале девяностых прошло за считанные годы. Вполне возможно, что этот бурный процесс, пусть несколько и поутихший, будет продолжаться еще сколько-то лет: на бескрайних российских просторах еще много бесхозной добычи, на создание которой положили свой живот несколько поколений ее граждан, хотя сливки или «вершки», в ней, конечно, с медвежьей удалью давно разворотили.
     Сначала растащили «неликвиды», сумев выгодно пристроить их в самых экзотических местах мира, продавая как вторсырье. Например, залежавшиеся многотонные километровые катушки электрического кабеля для нефтяных погружных насосов можно было баснословно дешево купить за наличные деньги у сторожа прямо на складе. Кабель вывозили грузовиками и в специально приспособленном цехе обдирали с него толстый слой полиэтиленовой изоляции, который в виде стружки или гранул отправляли как вторичный полиэтилен на завод сантехнической арматуры. Сам же кабель — медные и алюминиевые жилы — рубили на куски и переплавляли на кирпичи чистого металла, который через приемные пункты — знаменитые конторы братьев Черных, щедро посеянные по всей стране — сдавали за валюту прямо за рубежи нашей простодушной Родины. Старые трамвайные рельсы со свистом уходили в Китай как металлический лом, а в Свердловской области в самые сжатые сроки с гораздо большим энтузиазмом, чем их когда-то строили, были разобраны тысячи километров узкоколейных дорог, ведущих к лесосекам — рельсы продали за бесценок в Иран, а вырученными деньгами частично погасили трехлетнюю невыплаченную зарплату лесорубам.
     Второй этап «цивилизованного» грабежа среди белого дня, шедший часто параллельно первому, касался приватизации безналичных государственных средств, то бишь денег. Безналичные деньги — их никто никогда не видел, их нельзя было пощупать, они не шуршали и уж тем более не пахли. Какие-то скучные безликие цифры на плохой бумаге, которые почему-то неделями, а то и месяцами двигались неведомыми путями со счета на счет, часто безнадежно теряясь в беспроглядных глубинах проржавевшей государственной экономики. Процедура перечисления денег была совершенным таинством, которым, наверное, в полной степени не владел никто, пока за них не взялись предприимчивые чеченцы. Вряд ли для ее разгадки им пришлось постигать какие-то специальные экономические или финансовые знания из тех, что преподают в академии имени Плеханова, но факт: до фальшивых авизо додуматься, кроме них, не смог никто. Мелочиться чечены не стали — миллиарды перечислялись на фирмы-однодневки, которые обналичивали эти деньги за определенную мзду и исчезали в тумане моря голубом. Бизнес этот был рискованным, но приносил немыслимые прибыли, те же, кто был пожиже и не хотел заниматься рискованными фальшивками, приватизировали деньги более простым, а главное, законным на тот момент путем.
     К примеру, несколько руководителей крупных государственных предприятий, сговорившись, открывали совместно коммерческий банк, для создания уставного капитала которого щедро перечисляли принадлежащие их предприятиям (то есть — государственные) крупные суммы. Представляете, каким начальным капиталом мог владеть банк, созданный крупнейшим в стране авиационным заводом, гигантским металлургическим комбинатом, единственным в стране заводом бытовой радиоаппаратуры и другими подобными «монстрами»?
     Вновь учрежденный банк начинал заниматься своим кровным делом — выдавать кредиты, предпочитая особо уважаемых клиентов, правда, под смешные проценты и без всякого материального обеспечения. Достаточно было лишь гарантийного письма с печатью одного из предприятий-соучредителей банка. Понятное дело, наиболее уважаемые клиенты были не просто частными лицами, чаще всего ими оказывались родственники или их особо доверенные представители, имеющие непосредственное отношение к членам Совета директоров банка.
     Безналичные деньги, то есть простые цифры на бумаге, выданные в качестве кредита, превращались в наличные дензнаки, незамедлительно обменивались на твердую конвертируемую валюту, чей годовой рост в рублях составлял сотни процентов, и исчезали из виду. Когда же наступал срок возврата кредита, несостоятельные якобы заемщики трагически разводили руками, театрально проливали крокодильи слезы, проклиная жестокие законы рынка, иногда для пущей достоверности даже посыпали голову пеплом в знак невыносимой скорби, но деньги уже не возвращали. Банк оставался с каким-то товаром или залогом (типа партии валенной обуви или ватной спецодежды в простонародье называемой куфайками), реально не стоившим ничего, либо предъявлял претензии гаранту — государственному предприятию, с которого к тому времени тоже было уже нечего взять.
     Череда невозвратов неумолимо приводила новоявленное кредитно-финансовое учреждение к краху, а в это время или чуть позже, бывало, что даже в том же здании или по соседству, появлялся новый банк, учрежденный уже частными лицами, «случайно» оказывающимися бывшими заемщиками обанкротившегося корпоративного банка. Впрочем, способов на самом деле было огромное количество, и деньги из бесхозной государственной казны утекали, как вода в пропоротую айсбергом брешь «Титаника».
     Вскоре подошла очередь и всенародной собственности, оценить которую невозможно было в принципе. Этим государственным закромам, которых никто толком никогда и не видел, цены не было. И тогда ее расчленили на куски, а цены стали устанавливать договорным путем. Договорившись, можно было небольшой заводик редких металлов купить по цене автомобиля «Волга». По таким же смехотворным в сравнении с реальной стоимостью ценам ушли с молотка нефтедобывающие предприятия и другие промышленные гиганты страны, типа «Норильского никеля», которым суждено было вскоре стать «дойными коровами», вскормившими олигархов — новых хозяев столь стремительно поменявшей ориентацию страны.
     Для этого были придуманы свои технологии, названные для простаков залоговыми аукционами, но на самом деле не было там ни залогов, ни аукционов. Страна уподобилась огромному перегруженному возу, у которого от тяжести подломились колеса: воз завалился, и теперь, кто успевал, тот оттаскивал больший кусок. Опоздавшим доставалась кость, поэтому они с еще большим азартом и обидой старались грабить тех, кто успел к возу раньше и утащил больше.

     При определенной расторопности в то время поживиться могли многие, хотя масштабы отличались кардинально. Кроме головы, как и во все времена, кормили еще и ноги. Надо было не лениться проникать в самые глухие, а значит, непуганые мошенниками уголки нашей необъятной родины. Братья Петровы на подъем были всегда легки. Младшего Петрова отправляли с приличной суммой наличных денег в дальний леспромхоз, например, где-нибудь на Ангаре, в котором, несмотря на миллионы кубометров заготовленной и давно проданной древесины, зарплату не платили уже больше года. Лесорубы с радостью, чтобы накормить изголодавшихся детей, продавали свои непонятные, полученные в ходе так называемой приватизации леспромхоза акции, а контора братьев Петровых, собрав приличный (по количеству процентов голосующих акций) пакет, перепродавала их в сто раз дороже предприимчивому человеку, тут же объявлявшему себя владельцем всех этих миллионов кубометров ангарской сосны — товара экспортного, высшего качества. И таких заказов было огромное количество.
     В этих сделках была своя, особая привлекательность! Совсем недорого покупалось невесть что — какие-то бумажки. Это были даже не акции на гербовой бумаге с водяными знаками, а просто справки — выписки из реестра, отпечатанные чуть ли не на газетной бумаге. И такая бумажка приносила фантастические прибыли, превращаясь в тугие пачки зеленоватых банкнот с изображением сонного американского президента с выпученными, как при базедовой болезни, глазами и неприятным специфическим запахом. Пачки снова обменивались на скромную выписку из другого реестра, и снова навар составлял сотни процентов. Вся деятельность походила на какое-то ритуальное обслуживание «черного ящика», напоминая любимый с детства чудесный арифмометр «Феликс», который так же волшебно и легко — несколькими движениями изогнутой рукоятки — выдавал новую, преумноженную непонятным образом сумму. Никто не хотел вдаваться в подробности этого волшебства, на это не было времени, надо было торопиться, чтобы не опоздать, не перепутать, что и когда вкладывать и в какую сторону крутить. Спешка могла привести к ошибке, сбою, и тогда вместо ожидаемой прибыли получалось совсем наоборот. Иногда еще и с летальным исходом. Игра с «черным ящичком», ловко выпекающим огромные деньги, завораживала. Превращаясь в «русскую рулетку», своим смертельным риском она щекотала нервы, но когда все же удавалось разбогатеть именно таким образом — без всякого видимого труда, даже не вспотев, — глядя на ничтожных мелких людишек, таскавших, как муравьи, непосильные тяжести в клетчатых сумках, душа наполнялась гордостью.
     Но все-таки чудес в стране было куда больше! Вся огромная Россия стала бескрайним «полем чудес», в одночасье превратив одних своих жителей в бандитов Базилио и Алису, а миллионы других — в несчастных обманутых и разоренных дураков. Бывший заведующий лабораторией, доктор физико-математических наук с окладом в пятьсот рублей становился владельцем заводов, газет, пароходов, ВАЗа и ОРТ, но этот был все же доктор наук! Магнатами и миллионерами становились уголовники, мелкие жулики или просто держиморды-спортсмены, прочитавшие лишь «Муму» в далеком и трудном детстве и научившиеся с трудом говорить по «фене» и искусству гнуть пальцы. Там, где не хватало ума и расторопности, можно было отобрать силой, припугнув или даже убив. Ежедневные потери на «полях сражений» за капитал превосходили числом количество жертв в локальных конфликтах.

4
     В просторном офисе, где, кроме братьев, работали еще несколько молодых сотрудников, всегда было свежо и тихо, лишь стрекотали принтеры и жужжали факсы, принимая и выдавая сводки и указания, как ленты сообщений в штабе воюющей армии. Шла невидимая битва за капиталы, акции, проценты, контрольные пакеты, короче говоря, за собственность, вчера еще всенародную, сегодня же «конкретно» и «чисто» чью-то. «Контора» — любимый термин братьев из старенькой игры «монополька», в которой они никогда не проигрывали — была, как и полагается, зарегистрирована на подставных лиц. Директорствовать поставили проверенную еще на Сибирской бирже умную тетку, бывшую сотрудницу одного из бесчисленных академических институтов.
     Со временем Анна Сергеевна, как говорили тогда, без пяти минут кандидат наук, бывший ученый-аналитик, научилась работать с ценными бумагами куда ловчее братьев, и ее приходилось периодически одергивать и ставить на место, не обращая внимания на возраст и статус, грубо напоминая «кто в доме хозяин». В стратегическом же плане никто не мог соперничать с Глебом. Рынок ценных бумаг был еще слишком мал, до его зенита и последовавшего сразу же крутого пике, переходящего в смертельный «штопор», было еще далеко. Впрочем, не стоит забегать вперед, хотя многим не нравится привычка автора «растекаться мыслию по древу».
     Несмотря на свою внешнюю невозмутимость и спокойствие, Глеб все же предпочитал более живую и материальную деятельность. Он не пропускал ни одной возможности заработать, полученные деньги немедленно вкладывал в следующую сделку, высчитывая результат только в уме. Доходило до смешного, когда у ворочающего сотнями тысяч долларов коммерсанта в кармане не было ни гроша, и утром на робкую просьбу жены оставить денег для покупок, ему приходилось занимать у своего водителя. Со стороны было трудно представить, что этот молодой человек в неброском сером костюме, цену которого знали и понимали немногие, ездивший на обычной вазовской «шестерке», в разных городах страны владеет несколькими торговыми домами, а сейчас он озабочен поставкой трех вагонов гомельского хрусталя к Международному женскому дню и двух вагонов польской мебели, перевезенной контрабандой в Белоруссию и выдаваемой по документам за продукцию Подольской мебельной фабрики.
     По мере скоротечного взросления и обогащения, вполне в правилах этого жесткого времени, приходилось расставаться с партнерами и компаньонами, часто поступаясь принципами, записанными когда-то Моисеем и переписанными позднее в «кодекс строителя коммунизма». Времени разбираться с такими тонкими материями у деловых людей, к каковым Глеб относил и себя, не было. Ему удалось мирно разойтись со своим партнером, с которым он работал с первого дня, удачно всучив в зачет причитающейся доли злополучные две тонны ниобия по мировым ценам. Разобравшись с истинной стоимостью редкого металла и убедившись в полной неликвидности этих блестящих брусков, тот с возмущением пришел к бывшему другу, требуя справедливости, на что Глеб с удовольствием рассмеялся и предложил отлить себе памятник из редкого металла. Он постарался больше никогда не встречаться с обманутым приятелем, а когда тот заболел неизлечимой болезнью, сделал вид, что ничего об этом не знает. Из-за своих вечных командировок он почти не бывал дома, смутно помнил лица жены и появившейся вскоре дочери, в редких разговорах на житейские темы никогда не произносил их имен, называя просто «жена» и «ребенок». У окружающих даже сложилось мнение, что он не помнит их имен.
     Анна Сергеевна познакомила его с бывшими сотрудниками по академической лаборатории, давно покинувшими ее, как и она, и процветающими на плодородной ниве отечественного бизнеса. С одним из них Глеб провел блестящую сделку с поставкой датской тушенки в Надым. Он сумел впаять ее по космическим ценам, обменять на газ в трубе, тот на дизельное топливо, а наряды на горючее продать краснодарским колхозам за будущий урожай подсолнечника. В результате этой многоходовки через два месяца все вернулось железнодорожными цистернами с кубанским подсолнечным маслом, принеся почти двести процентов чистой прибыли. Только теперь он скупо рассчитался за тушенку с бывшим коллегой Анны Сергеевны, вырвав из него еще и приличную скидку за то, что датская тушенка в российской глубинке котируется гораздо хуже семипалатинской. Поставщик консервов был несказанно рад, что очень выгодно избавился от просроченного и залежалого товара, доставшегося ему практически даром. Он и не представлял, как на самом деле выглядел этот круговорот консервов, газа и подсолнечного масла в природе.

     Было еще одно знакомство, состоявшееся с легкой руки Анны Сергеевны и превратившееся на несколько лет в деловое взаимовыгодное сотрудничество. Оно позволило Глебу поднять бизнес на более высокий уровень. Льву Михайловичу Андрееву — бывшему сотруднику академического НИИ, а ныне совладельцу и генеральному директору частной научно-производственной фирмы, удивительно процветающей среди торговых и посреднических предприятий, — удалось выйти на крупных заказчиков, находящихся еще в государственно-акционерной собственности. Ответственные чины этих предприятий с особым удовольствием санкционировали научно-исследовательские работы, получая от подрядчика «небольшую премию» в белом конверте в размере пяти процентов от выделенных на эти цели денег. Благодаря такому режиму благоприятствования, фирма Андреева без задержек получала огромные средства. Грешно было бы не использовать их, запуская на некоторое время в оборот. Для этого нужен был предприимчивый деловой партнер — такой, как Глеб Петров.
     Деньги по простой схеме превращались в наличные и выдавались Петрову под долговую расписку, он обращал их в разные товары и продукты, гоняя по стране из точки, где они покупались по самой низкой цене, в точку максимальной прибыли. Для этого товарам не обязательно было пересекать беспредельные пространства России и ближайших стран СНГ: они многократно обменивались, но при этом двигались только документы или их электронные версии. Петров сводил между собой первое звено длинной цепи с последним, а все промежуточные документы уничтожал. Золотое, кровавое время эпохи накопления первоначального капитала! Только в эту короткую, но плотно насыщенную эпоху можно было с такой легкостью манипулировать поддельными печатями и несуществующими фирмами, уходя от налогов и пошлин. Для тех, кто сам прошел все эти перипетии, мои описания мелкотравчатых сделок скучны и неинтересны, для непосвященных — тем более, поэтому подробности, тонкости и нюансы можно опустить. Да и рассказ, в сущности, не об этом.

     Природные способности братьев, прежде всего, поразительная интуиция и умение моментально просчитывать десятки операций, предусматривая возможные последствия на несколько ходов вперед, в жестких условиях меняющейся внешней обстановки развивались и оттачивались с огромной быстротой. На старте бизнес-марафона братья были очень похожи, как две половинки одного яблока. Теперь с каждым прожитым днем они все больше отличались друг от друга, хотя по-прежнему одинаково равнодушно относились к материальным или чувственным удовольствиям, в которые можно было превратить деньги. Их не интересовали ни вещи, ни жратва, ни женщины, ни выпивка или какие-то другие развлечения. Не привлекали даже путешествия в дальние страны, разве что смотаться в Китай, Иран или Туркмению, чтобы выгодно купить, продать или поменять, желательно не меньше, чем один к трем. Единственное, что интересовало и привлекало их в любое мгновение жизни практически при любых обстоятельствах — это деньги, большие деньги и еще большие деньги!
     Наверное, это можно объяснить каким-то одинаковым изъяном — узелком или веточкой на закрученной спирали их родового генетического кода. Но все-таки, Глеб все больше отдавал предпочтения товарно-транспортно-денежным отношениям — макроэкономике, как в шутку он все это называл, а Кирилл предпочитал виртуально-абстрактный мир ценных бумаг, стоимость которых зависела от самых невероятных событий, происходящих в огромном мире. Урожай кофе в Бразилии, нашествие саранчи в Китае, пожар на каком-нибудь нефтехимическом предприятии — это еще куда ни шло, но скандал в королевском семействе, пьяная драка в пивной, прорвавшиеся на страницы газет сведения о любовных похождениях известных особ — сотни тысяч причин влияли на чуткое, нервно-напряженное неустойчивое состояние этого рынка. Мир оказался стянутым невидимыми дьявольски перепутанными нитями, нечаянно потянув за одну, никогда нельзя было точно предсказать, где и как это отзовется. Мало было держать руку на пульсе мира все двадцать четыре часа в сутки, необходима была интуиция, чутье и еще что-то сверхъестественное, что позволило бы предугадать и опередить происходящее хотя бы на пять минут.
     Глебу же на такие нюансы не хватало ни времени, ни терпения. Давая себе иногда передышку, он полюбил заходить в казино, где позволял своей интуиции оторваться по полной, и она по-прежнему не подводила его, не давая сбоев. Глеб продолжал выигрывать деньги на любом поле, не задумываясь и не подозревая, что Вселенский закон равновесия не допускает таких перекосов. Трезвый игрок, хотя такое сочетание — «трезвый игрок» — крайне редко, знает, что везение не бывает бесконечным. Надо обязательно вовремя остановиться, а еще лучше — прежде чем унести большой выигрыш, все-таки, хотя бы немного проиграть. На этот случай есть такое древнее правило, помогающее не зарываться: «невеста возвращает серьгу», что означает уступить Судьбе, если хотите, откупиться от нее, чтобы не остаться неблагодарным.
     Глебу это правило было не известно, он без устали раскручивал маховик азарта, подхлестывал свое везение беспардонным нетерпением, с насмешкой пользовал свою удачу, как дешевую девку, с которой нет нужды заигрывать. Дробный стук шарика, заполошно бегущего по крутящемуся навстречу кругу, мелькание дурацких нарисованных бананов, слив и персиков в окошках игрового автомата с тренькающей рукояткой, хоть и мало похожей на изящную ручку «Феликса», напоминало ему о чудодейственном арифмометре. Эта картинка в дополнение к тем двум, из детства, ассоциируясь в подкорке этого уже взрослого человека с непонятной и завораживающей магией движения и превращения денег в деньги, окончательно определила его доминанту Ухтомского — навязчивую, маниакальную идею, необъяснимую и неутолимую жажду наживы. Он и не заметил, как она превратилась в неизлечимую болезнь, патологию, в шаманство, в пляску дервиша, вгоняющего себя в транс, в противную и чуждую здравому смыслу гонку по кругу.
     Не было никакой, даже фантастически огромной суммы, способной в конце концов удовлетворить его и остановить этот бессмысленный бег. Окружающие путали его маниакальность с банальной жадностью, не понимая, что на самом деле это совсем иное. Жажда денег захватила его всего, превратив в своеобразного наркомана, применяющего все более опасные наркотики в погоне за новым, более сильным кайфом. Да, пожалуй, это сравнение наиболее близко и понятно, хотя для нормальных людей и наркотическая зависимость остается тайной за семью печатями. Остановиться он уже не мог, оставалось ждать, когда эта страсть его погубит.
     А пока Глеб продолжал испытывать свое фатальное везение.

     В нашумевший еще первый «черный вторник» России, когда в один день курс доллара на валютной бирже подскочил с двух тысяч до трех, на фоне рвущих волосы очумевших от горя предпринимателей Глеб был абсолютно спокоен. Он зашел на пятнадцать минут к Андрееву и спокойно занял на неделю большую сумму в валюте под высокий процент. Тот был удивлен, но спорить не стал — их отношения с Петровым были уже достаточно проверены, и партнеры друг другу доверяли. Тут же на улице Глеб продал дефицитные доллары по прекрасному новому курсу паникерам, расхватывающим валюту в страхе, что курс будет падать и дальше. На следующий день Государственная Дума принялась за правительство и Центробанк. Ценой нашумевших отставок, безумных заверений президента, предлагавшего положить на рельсы свою и без того обезображенную руку, к пятнице курс был возвращен на уровень докризисного понедельника. Умные люди, а Глеб, несомненно, принадлежал именно к таким, понимали, что эти меры временные и популистские — удержать обесценивающийся с космической скоростью рубль не сможет никто. Петров, сохраняя олимпийское спокойствие, купил в пятницу доллары по принудительно сниженному курсу и вернул деньги с процентами Андрееву. За четыре дня Андреев заработал тысячу долларов и откровенно радовался этому. Его радость моментально бы испарилась, а может быть, даже хватил бы удар, узнай он, что Глеб на его деньгах заработал за эти четыре дня двадцать тысяч долларов. Ловкость не рук, а мозгов — и никакого мошенничества!
     Все большие и большие средства крутились самым невероятным образом в товарах и услугах по стране, подчиняясь изощренным схемам Глеба Петрова. Он был действительно талантливым комбинатором. Омрачало лишь то, что каждый месяц приходилось приносить Андрееву проценты по кредиту, а значит, выдергивать из растущего оборота крупные наличные суммы. Это было равносильно тому, что отрезать каждый раз по живому от самого себя. Неся в установленный день пачку денег своему партнеру, Глеб автоматически просчитывал упущенную прибыль. Для Петрова деньги существовали только в движении, как время и материя в теории Эйнштейна. Стоило им остановиться, выпасть в осадок в виде вонючих зеленых бумажек, как они переставали интересовать Глеба. «Останавливать движение денег нельзя! Ни при каких условиях! Они через месяц принесут от двенадцати до тридцати процентов чистой прибыли! А через два?! А за квартал?! За год?!!» — Петров судорожно прокручивал в уме аргументы, чтобы повлиять на своего кредитора. У него от раздражения и волнения даже проступил необыкновенный для него румянец.
     И ему удалось убедить Андреева отложить выплату, приписывая задержанную сумму к своему долгу. Что-что, а расписки Глеб всегда писал легко, для него это было чем-то символическим, как очередное обещание в детстве не таскать из буфета конфеты. Когда кредит и задержанные по нему проценты превратились в значительную сумму, Андреев забеспокоился. В конце концов, он давал деньги Петрову лишь во временное пользование. Попользовался, заработал на них приличные бабки и, будь любезен, — возврати. После нескольких раздраженных напоминаний, Петров, ссылаясь на нехватку свободных средств, стал отдавать проценты движимым и недвижимым имуществом, всем прибившимся к нему по пути и что теперь попадалось под руку, лишь бы не останавливался неудержимый бег кроветворной денежной системы, прообраза некоего «перпетуум-мобиле», отцом, автором и заложником которого он стал.
     Чтобы на какое-то время скрыться от надоевшего Андреева, Глеб впервые за пять лет интенсивного труда, если его деятельность можно обозвать таким затасканным и скучным словом, поехал с женой отдыхать. Труд, мир, май — какие-то нелепые шаманские заклинания! Решили ехать в Египет, в жаркое тепло посреди морозной сибирской зимы, тем более что и путевка досталась за долги очередного разорившегося бедолаги. Море, солнце, пляж, загорелые девушки — все замечательно! Впрочем, Глеб был со своей женой. Для отдыха ему хватило трех дней. Оставшиеся три он обдумывал новые схемы, чертил что-то прутиком на песочке, как Макс в любимом фильме «Однажды в Америке» (кино он вообще-то не любил, но этот фильм, увиденный случайно, ему понравился), и не слушал, что говорит рядом обиженная невниманием жена.
     Из всех впечатлений от этой поездки Глеб запомнил лишь огромное удовольствие, полученное им во время торга с пройдохой-арабом, продававшим сувениры. Обычно первоначальную цену в пятьдесят долларов за статуэтку божка из черного дерева туристы сбивали до сорока, тридцати, а особо ловкие даже до двадцати долларов. Глеб сначала довел араба до белого каления, отказавшись наотрез покупать эту чепуховину. Араб бежал за ним несколько кварталов, на ходу сбивая цену. Бежать по жаре было трудно, а продать хотелось как никогда раньше. Это было делом чести. До сих пор не случалось такого, чтобы Абдулла не впаял чего-нибудь этим лохам-туристам. Сделку все-таки удалось заключить, и запыхавшийся араб не сразу сообразил, что в запале продал сувенир всего за пять баксов — ниже закупочной цены. Когда до него дошло, что этот арийского вида голубоглазый русский сумел его хладнокровно облапошить, уже было поздно. В отличие от Глеба, получившего огромное удовольствие от этой пустяшной сделки, араб об этом никогда никому не расскажет.

5
     К этому месту любой, даже самый терпеливый читатель начнет раздражаться, понимая, что не может одному человеку бесконечно везти. И приведет массу примеров, уверяя, что жизнь полосатая, в ней всегда есть взлеты и провалы, основной закон ее эволюционного развития неукоснительно подчиняется непредсказуемым асимптотическим колебаниям. За все приходится платить, а за успех, удачу и богатство часто даже тройной ценой. Особо раздражительные, возможно, начнут прикидывать, сколько все-таки мог заработать наш герой, забывая о правиле, что считать деньги в чужом кармане неприлично. Мне же хочется довести свое повествование до логического, хоть в чем-то, конца.
     Еще в начале девяностых годов в длинной череде новых, мало понятных народу слов, принесенных нам из-за «бугра», появилось такое присвистывающее словечко — инвестиции. Нам часто не объясняли смысл новых слов не потому, что забывали или полагали, что он нам и так понятен, а потому, что настоящего смысла этих слов в российской интерпретации толком не знал никто. С инвестициями было примерно так же. Одни понимали, что это деньги, которые иностранцы вложат в нашу экономику, чтобы она поднялась с колен или восстала из гроба, а потом, спустя сколько-то лет, мы поделимся с ними соответствующей прибылью. Если таковая появится в принципе. Другие же, более прагматичные и нетерпеливые, понимали это несколько иначе. Они рассчитывали вложить деньги во что-то только для того, чтобы через несколько месяцев, в крайнем случае, пару лет — это вообще-то срок запредельный, у кого ж терпения хватит — вернуть их не просто с наваром, а увеличив в разы.
     Скромный американец, окончивший, правда, Йельский университет — один из самых престижных в Америке, не сумев найти себе стоящего занятия в родной стране, решил поискать счастья в России — стране необъятного новорожденного рынка. Захватив с собой полученные в наследство от бабушки скромные три миллиона долларов, которых по-хорошему в Америке ему едва хватило бы на жизнь, он приехал в Москву, где предварительно уже осмотрелся и оценил обстановку его старый университетский товарищ. Через месяц они организовали инвестиционную компанию «Тройка-капитал-резонанс», в названии которой на масонский лад закодировали формулу своей цели: три миллиона долларов первоначального капитала должны были вызвать резкий резонанс и превратиться… Чем в большую сумму, тем лучше! Если бы в тот момент американцев заставили назвать даже ориентировочно цифру заработанных капиталов, которые им удастся «срубить» на девственном рынке ценных бумаг в России, они и на порядок не приблизились бы к реальной. Впрочем, я опять забегаю вперед.
     Тысячи ловких прожженных авантюристов, обогащенные вековым опытом капитализма, слетались на российское «поле чудес», на котором проросли фантики приватизационных чеков — первых ценных бумаг России. Так началась жизнь фондового рынка России. Сначала легким ознобом, а потом неизлечимой горячкой торговля акциями крупнейших предприятий страны со скоростью пандемии заразила все ее население. В тонкостях этого дела в России мало кто разбирался, а потому, вбрасывая большие деньги, вздувая цены на акции разных компаний, штатные игроки начали вовлекать в этот пока еще слабый водоворот все более широкие слои населения. Игорный бизнес пострашнее гонконгского гриппа, уберечься от него практически невозможно. Вот и правительство страны не обошла стороной эта беда. У них была своя компания и своя игра, ее емко и коротко называли — ГКО. Нет, не государственный комитет обороны, как во время Отечественной войны, а государственные краткосрочные облигации. По сути — те же расписки с обещанием вернуть долг с фантастическими процентами. К 1996 году эти бумаги приносили до ста процентов годовых в валюте! На самом деле, это была та же пирамида, что и у братьев Мавроди или простушки Соловьевой, обобравшей своей «Властелиной» семнадцать тысяч вкладчиков, среди которых были и знаменитые поп-звезды и генералы МВД, но с правительства спросить, как всегда, было некому. Прожорливая топка ГКО требовала, чтобы вкладчиков становилось все больше и больше, последним отводилась роль агнцев на заклании. Таких ставок, как в российских ГКО, в мире не было со времен освоения Дикого Запада.
     Замороченное население, во все времена российской истории никогда толком не умеющее, а теперь еще и не желающее работать, с малолетства мечтало, а главное, истово верило в скатерть-самобранку и щуку-волшебницу, на худой конец, в три подхода золотой рыбки. Устав носить свои кровные деньги в частные финансовые пирамиды, регулярно рушащиеся в отличие от египетских, народ стал приглядываться к государственной, как он считал, фондовой бирже, особенно западая на «голубые фишки». Все больше несчастных, бестолково снующих в поисках любого заработка людей, часто уже безработных, продав последнее, включая квартиру, заняв денег у всех своих родственников, соседей и даже чужих людей, толкались у мониторов с цветными графиками, почесывая в затылке, наивно пытаясь угадать, когда надо покупать или срочно продавать акции. Всем казалось, что колебания курсов — это проявление ритма и пульса российской экономики. Им и в голову не приходило, что этой экономики как таковой уже или еще — в зависимости от вашего оптимизма — не было. Курсом акций цинично управляли несколько солидных игроков-кукловодов, заманивая в свои, раскиданные по всей стране сети миллионы простодушных любителей халявной прибыли.
     Прошедшие полосой залоговые аукционы способствовали обстановке всеобщего психоза. Еще бы, ведь стоимость контрольного пакета нефтяной компании «Сибнефть» в 1995 году была всего сто миллионов долларов, а на первое августа 1997 года — в пятьдесят раз больше! Дикий Запад отдыхает, сворачивается в трубочку и сливает воду. У них и фантазии на такое не хватило бы. Акции Сбербанка, «Газпрома», телефонных и энергетических компаний к концу девяносто шестого года начали ежедневно неуклонно расти в цене. Во всех средствах массовой информации ежедневно, как с фронтов военных действий, публиковались сводки, из которых следовало, что, купив сегодня за рубль, через пару месяцев можно продать за два рубля, а то и за двадцать.

     К этому времени азарт Глеба Петрова достиг апогея. Возбужденный темпами роста акций он не давал покоя ни себе, ни своим сотрудникам. Неутолимая жажда денег обдирала сухой коркой рот, воспаляла не знающие сна глаза, наливая их нездоровым блеском, пробивалась дрожью пальцев, учащая пульс, сбивала дыхание и перекрывала кислород к головному мозгу. Отличная, вчера еще абсолютная в своем совершенстве математическая интуиция Петрова стала давать сбои. Болезнь становилась явной для всех, кто окружал его, но была еще одна причина такого состояния Глеба.
     Чем больше разрастался и разветвлялся его разнокалиберный, разбросанный по разным регионам страны бизнес, тем с большим числом людей ему приходилось иметь дело. Сначала в свои фирмы он направлял одного из бывших студентов-математиков, но в торговых домах нужны были продавцы, кассиры, грузчики и экспедиторы, еще множество всякого подсобного люда, и пришлось нанимать людей со стороны. Всех знать уже было невозможно. То в одном, то в другом месте под разными предлогами уничтожались или терялись замусоленные тетрадки с «черной кассой», в которых отражалось истинное положение дел. Легальная бухгалтерия существовала только для отвода глаз, она имела дело с суммами в десятки раз меньшими. Деньги понемногу отщипывались на всем их пути к хозяйским рукам, начиная от кассира и заканчивая особо доверенным курьером.
     Глеб был расчетлив и скуп, именно поэтому все его работники воровали у него с особым удовольствием, восстанавливая тем самым, как они себя уверяли, социальную справедливость. Он старался выбирать порядочных людей, из тех, кто в результате «революции» попал в крайнее, даже бедственное положение, считал, что люди будут ему благодарны. Они и были благодарны, но только некоторое время. Очень скоро, постигая механизм, способы и пути движения его денег, они начинали пользоваться своим положением. Сначала со страхом и в скромных размерах, а потом, смелея и наглея, успокаивая себя любой придуманной в свое оправдание теорией, тащили все больше и больше, в конце концов, обдирая его налаженный бизнес или даже позволяя за определенную мзду обойти его конкурентам. Исключений не было. Все, кого он брал по дружбе, давнему знакомству или приятельству, не говоря уже о людях с улицы, освоившись, начинали таскать, отрывая от общего, как они считали, «пирога». Ладно бы таскали себе потихоньку, но они еще люто ненавидели и презирали своего хозяина, желая ему всяческого недобра. В той или иной мере это относилось ко всем, кто окружал Глеба. Утаить это густое обволакивающее облако ненависти, ощущаемое тонким покалыванием на коже и треском искр, собирающихся в пучок, способный окончательно испепелить объект, их порождающий.
     Личный водитель Виктор недовольно молчал, отводил глаза и катал под кожей крутые желваки, когда Глеб посылал его по своим делам или подавал тяжелые сумки, чтобы тот отнес их в квартиру. Домработница раздраженно ширкала тряпкой, гремела посудой и многозначительно поджимала узкие сухие губы, изображая презрение к новоявленному барину. Даже «белые воротнички» — ребята из студенческого окружения Глеба, считывая с офисных мониторов сугубо конфиденциальную информацию своего «хозяина», хохлились, супились, мрачно замолкали в курилке при его появлении и злобно перемывали ему косточки, обсуждая его нечаянное и неправедное, по их мнению, богатство. Он был одним из них и даже хуже их, ведь диплом мехмата он так и не получил, а гляди-ка — повезло деревенщине! А он-то, небось, уверен, что это божья благодать на него снизошла!
     Никто не мог объяснить, почему одни выпадали на дно жизни, а другие, без каких-либо видимых причин и качеств, поднимались на самый верх, «из грязи в князи», с трудом усваивая первичные правила хорошего тона и связную, хоть на три слова, речь. Ну, ладно, когда бывший директор или главный инженер становились хозяевами государственного гиганта или владельцами недр, недавно принадлежавших народу, на то они и начальники, чтобы надуть своих подчиненных. Но ведь сплошь и рядом, как в 1917 году, в одночасье обнищали знаменитые на весь мир писатели и артисты, ученые и конструкторы, чудом выживая в «новых экономических условиях», а рядом бывший официант становился банкиром, бывший заштатный комсомольский работник превращался в миллиардера-олигарха, рядовой химик-технолог, подрабатывающий «варкой» самопальных джинсов, разбогатев, скоро станет губернатором огромного края, его товарищ по «варке» — крупнейшим финансовым магнатом, сирота-детдомовец — алюминиево-нефтяным королем, развлекающимся покупкой английского футбольного клуба. Всех превращений и разнообразности метаморфоз не перечесть. Это потом банкира взорвут вместе с бронированным «мерседесом» или расстреляют на дороге или возле парадного подъезда, комсомолец-олигарх попадет в тюрьму или, чудом избежав ареста, будет скитаться по свету, скрываясь от длинных рук государства и бандитов, нанятых его кредиторами и должниками. Банальная истина — «богатые тоже плачут» — еще не вошла в реальную российскую жизнь из бразильских «мыльных» телесериалов. Страна видела лишь десятки и сотни таких персонажей, но в каждом доме, в каждой семье в это время происходили не менее жестокие чудеса, отвращая своей неожиданностью, нелогичностью и необъяснимостью всех и каждого друг от друга.
     На Западе уже не одно столетие любой работодатель — человек уважаемый и почитаемый чуть ли не наместником бога на Земле, от которого напрямую зависит благополучие людей, работающих у него. В нашей стране во все времена работодатели считались, считаются и будут считаться мироедами, кровососами и паразитами, эксплуатирующими несчастных пролетариев. Ведь только у нас самые низы, состоящие из необразованных, неумных, неумелых, ленивых, а часто даже преступных людей, были объявлены гегемоном, солью и совестью общества. Именно им и была дана власть, названная, будто в насмешку, Советской. И они этой властью всласть попользовались, изводя на корню людей, чьими талантами, трудами и заботами Россия могла стать страной не хуже других. Но не стала, и, наверное, уже никогда не станет.
     Глеб уже не мог контролировать ситуацию в своей разбросанной по разным городам империи. Подчиненные в ответ на его удивление, вызванное известием о покупке квартиры брокером, иномарки средним менеджером и норковой шубы вчера еще бедной бухгалтершей, не глядя в глаза, противно ухмылялись. И Петров, ощущавший их злорадные насмешки как нестерпимый ожог, пытаясь из последних сил удержать расползающееся как прогнившее одеяло хозяйство, потерял самообладание, бдительность и осторожность, а с ними и интуицию, хранившую его до сих пор, принял решение и… в первый раз промахнулся.
     Мудрая Анна Сергеевна, чувствуя опасность спинным мозгом, и младший брат, способный спокойно анализировать сотни параметров, влияющих на курс акций, понимающий величину риска при попытке играть лишь на повышение, пытались его остановить. Безуспешно. Глеб не привык слушать кого-либо, не стал он делать этого и сейчас: у него были свои соображения. Он мог заставить компаньонов поступать, как считает нужным, но в этот раз ему даже удалось своей пламенной речью и горой аргументов их убедить, что акции в свое время были специально занижены, а теперь настал момент коррекции и рост цен неотвратим.

     Глеб начал освобождаться от своих предприятий, сворачивать торговые операции, высвобождая все возможные средства. Он торопился набить «перспективкой» вожделенный инвестиционный портфель, который будет, как он считал, расти, как на дрожжах, превращаясь сначала в чемодан, а потом и в кованые сундуки со звонким златом. Успеть, главное успеть набить, как можно больше! Глеб менялся на глазах: он потерял сон, стал нервным и даже начал курить. Все валилось из рук, неизвестное прежде чувство неустойчивого равновесия заставляло его непривычно суетиться, мельтешить и принимать скоропалительные решения. Портфель уже тянул на четыре с лишним «арбуза» — так полупрезрительно в девяностые годы называли в России миллиард рублей, в отличие от совсем мелко значимых «лимонов» — миллионов, но Глебу этого было мало, ведь половину составлял проклятый долг Андрееву.
     Вот тогда Петров и сделал главный ход, после которого назад пути не было. Он заложил в банке лучшую часть своих акций, тянущих на два миллиарда рублей, и взял под них миллиардный кредит, тут же потратив его на новые бумаги. Оставалось набраться терпения и, дождавшись вожделенного знака от Провидения, вовремя подвести черту, чтобы начать продавать все бумаги «на корню». Сейчас, как никогда раньше, Глебу была необходима его врожденная, выпестованная мехматом интуиция, глубинное чутье, позволявшее до сих пор выгодно вести дела и не проигрывать. Смог же он с их помощью легко «наварить» двадцатку во времена всеобщей паники в «черный вторник»!
     Но в этот раз случилось непоправимое.
     За окном была вторая половина 1997 года, страной по-прежнему правил полупьяный и больной президент, и казалось, ничто не предвещало страшных катаклизмов, подобных тем, что сто лет назад описали Теодор Драйзер и Синклер Льюис. Американские «джентльмены удачи» в этот самый момент решительно провели черту и принялись фиксировать прибыль — акции из переполненных и «перегретых» в цене портфелей были выброшены на рынок. Госпожа Интуиция вместе со своей подругой Удачей сделали вид, что не замечают надвигающейся катастрофы. Они не просто отвернулись от Глеба, а навсегда предали и покинули своего бывшего любимца, впадшего в неизлечимую, патологическую денежную зависимость. С больным и примитивным Петровым им стало неинтересно. Во всей его бурной деятельности не было ни капли здравого смысла! Деньги не принесли ему ни счастья, ни здоровья, ни удовольствия, ничего материального, ощущаемого или осязаемого. Они стали самоцелью. Деньги ради денег, ради еще больших денег, еще и еще, и так до бесконечности, превращаясь в форменное издевательство над жизнью и самой природой! А кто ж тебе позволит бесконечно издеваться над ней?

6
     От паниковавшего Андреева, долг которому достиг огромной суммы, Глеб сначала отбивался вяло и неохотно, часто на ходу — не до этого было. Когда же тот потребовал рассчитаться с ним немедленно, пусть даже акциями, Глеб вышел из себя и с выпученными от возмущения глазами непривычно сорвался на крик:
     — Как я могу рассчитаться с тобой акциями?! Они ведь растут в цене каждый день! Я сегодня отдам тебе их по восемьдесят центов, а завтра они уже будут по доллару! Не приставай, мне сейчас совсем не до тебя!
     Подобная реакция была столь несвойственна обычно сдержанному, спокойному и вежливому Петрову, что Андреев в этот раз от удивления потерял дар речи.
     Октябрьский кризис 1997 года, названный, как и знаменитый грипп, «гонконгским», Глеб объяснял так же, как и безграмотный Ельцин. Уже это неожиданное сходство взглядов говорило о многом. В эти ненастные, простуженные октябрьские дни два американских друга-однокашника из известной «Тройки-капитал-резонанс» слили свои акции по максимальному курсу, заработав в течение недели полтора миллиарда долларов! Вы помните, они инвестировали — бросили на игральный стол — всего три миллиона? Резонанс был похож на вселенский гром, он принес пятьдесят тысяч процентов прибыли!!! Какой Клондайк? Какой Сорос? Подобное и присниться не могло!
     Портфель Глеба Петрова похудел втрое, но он продолжал стойко держаться, не желая признавать, а тем более мириться со своим первым в жизни поражением. Глеб упрямо приговаривал, что это временное снижение курса — отзвук кризиса чуждого нам азиатского фондового рынка. Акции продолжали скачками катастрофически дешеветь. Каждый такой скачок Глеб называл временным. «Временное» падение курса, связанное с новогодним ослаблением деловой активности, с отставкой кабинета Черномырдина, с долгим неназначением кабинета Кириенко, и так далее, и так далее…
     Через семь месяцев после начала кризиса пять миллиардов, в которые оценивались в октябре все ценные бумаги конторы Петрова, превратились в пятьсот миллионов. Вернее, могли бы в них превратиться, если бы Глеб их продал, а еще точнее, если бы их какой-нибудь невероятный чудак в эти смутные дни купил. В это время продавали уже все, предложение заваливало спрос, и покупателей катастрофически не хватало. Иностранные игроки давно упаковали чемоданы и, держась из последних сил руками за голову, чтобы от фантастической удачи не сорвало «крышу», улетели отдыхать — переводить дух на дальних теплых островах, еще и еще раз пересчитывая свои баснословные барыши, боясь поверить собственным глазам.

     Напряжение последних месяцев довело людей до нервного истощения, и шестого мая, желая расслабиться и отдохнуть, выехали всей конторой на пикник. Погода выдалась на редкость теплой для такого времени, зелень, истосковавшаяся по солнцу и теплу, лезла на свет божий изо всех щелей. Стараясь обо всем забыть, истово гоняли мяч по поляне, жарили традиционные шашлыки и пили только красное вино — для вкуса. Глеб, так и не научившийся отдыхать, от своих тяжелых мыслей не смог отключиться, хотя старался принимать участие в отдыхе наравне со всеми.
     Ночью он увидел сон. Заветный, облупившийся местами черно-лаковый «Феликс» заклинило намертво. Ручку невозможно было прокрутить, несмотря на прилагаемую силу. Глеб очень боялся ее обломить. Он решил посмотреть, что там внутри, но как только открутил несколько винтиков и отковырнул боковую стенку, из корпуса арифмометра со звоном и лязганьем, будто выброшенные наружу огромной пружиной, из тех, что захлопывают тяжелую дверь в подъезде, вырвались и раскатились по полу мелкие шестеренки, колесики и шарики. Глеб знал, что это сон, но все равно не смог справиться с ужасом, охватившим его. Проснулся в холодном поту. Рядом тихонько сопела жена, где-то в соседней комнате спал его ребенок. По потолку и стенам от края до края переползали тени от фонарей редких машин. Он долго лежал без сна, переживая поломку «Феликса», как потерю самого близкого существа, которую не могло смягчить даже понимание того, что это всего лишь сон.
     На следующий день, седьмого мая, в затишье между любимыми праздниками бывшего советского народа, коварным ударом фондовый рынок был окончательно добит. В мозгу Глеба Петрова вспыхнула красная надпись на английском языке «Game is over» — игра окончена! В глазах померкло, а в ушах повис надрывный гул перегревшегося трансформатора. По закону жанра Глеб должен был запить, опуститься или даже застрелиться, но Петров родом был из Георгиевки, а там даже после сильной драки с кровавой «юшкой», заливавшей лицо, не принято было отступать. Да и последовавшие сразу же за майскими праздниками события не позволяли расслабляться или посыпать голову пеплом.
     Не успел Петров до конца осознать потерю всего нажитого в такой короткий для него «золотой» век начального обогащения, как в офис пришли трое бритоголовых. Как и полагается в этих случаях, один из них говорил, двое же, многозначительно скрестив на причинном месте звероподобные лапищи с пудовыми кулаками, перекатывали огромные желваки на розоватых, лопающихся от накаченного здоровья скулах. Символизм этих двух тяжело молчащих парней был понятен любому — они должны были устрашать. И это им вполне удалось. Тот, что был в центре, положил на стол перед Глебом фотографии его жены и дочери, назвал их имена и адрес квартиры Глеба, а потом изложил ультиматум банка: в двухнедельный срок вернуть кредитный миллиард, несмотря на залог, не стоивший на этот момент ничего. В противном случае… Излагавший ультиматум молодец, проявив профессиональное знание системы Станиславского, многозначительно глянул на своих ассистентов, сначала на левого, потом на правого. Пауза была томительной и леденящей. Глеб уже и так все понял, но окончание фразы бросило его в холодный пот:
     — Мы отрежем голову вашей жене и вашей дочери, и не пытайтесь их спрятать, бесполезно. Вам тоже мало не покажется, можете в этом не сомневаться, — это уже в сторону Кирилла и Анны Сергеевны, приглашенных к участию в этой процедуре по просьбе парламентеров. Глашатай повернулся, за ним этот же маневр совершили его молчаливые спутники. На выходе он нарочито вежливо, тихо, но весомо добавил:
     — Время пошло.
     Признаться честно, у Глеба еще мелькнула мысль, что это жуткий сон или чудовищный розыгрыш, но, увидев белые лица своих «подельщиков», он понял, что даже этой спасительной соломинки у него в руках нет. Он машинально взглянул на большие стенные часы, чтобы отметить начало отсчета срока. Стрелка на часах прыгала по-идиотски смешно, как кузнечик с оторванными лапками. Раньше это его забавляло и даже отвлекало, сейчас же показалось страшным. Глеб бросился на второй этаж — к своему другу и шефу, могущественному Варнакову.
     Обычно Глебу позволялось входить в кабинет приятеля в любое время дня без доклада. В этот раз путь ему преградили двоих чужаков в приемной, кинувшихся ему наперерез. В приоткрытую дверь кабинета Глеб в секунду успел разглядеть нелепую и этим особенно ужасную картину. Нет, Варнаков не занимался любовью на своем огромном полированном столе, если бы так! Мишка стоял на коленях перед маленьким неопределенного возраста чернявым человеком четкой кавказской национальности. Тот, держа Варнакова за волосы, методично выговаривал ему что-то невразумительное из-за жуткого акцента и назидательно постукивал корявым пальцем Мишку по носу. Вчера еще всесильный и вальяжно покровительствующий Глебу Варнаков теперь с виноватой улыбкой пойманного с поличным трамвайного воришки внимал строгому и жуткому дяде. Глеб увидел переполненные страхом глаза Мишки, и в этот же миг дверь перед ним захлопнули. В приемной командовали трое кавказцев. В другой раз он принял бы их за торговцев овощами или цветами, и наверняка бы усмехнулся, что всеядный Варнаков опускается уже до такой мелочи, но сейчас мрачные горцы были похожи как раз на тех, кто без стука приходит за головой. Секретарша сбивчивой скороговоркой что-то объяснила непрошеным гостям, и они, неохотно освободив воротник глебовского костюма, позволили ему уйти. У никелированной вертушки с наливающимся сиреневым цветом свежим кровоподтеком под глазом стоял испуганный начальник службы безопасности Варнакова. Похоже, и у Мишки были серьезные проблемы, и на его помощь рассчитывать не приходилось.

7
     Глеб поднялся в опустевший, несмотря на разгар рабочего дня, офис — Анна Сергеевна отпустила всех по домам — и стал составлять список всего, что можно срочно продать, чтобы набрать этот чертов миллиард. Такую сумму в две недели одному Глебу собрать было невозможно, и он подключил к сбору «контрибуции» брата и Анну Сергеевну. У Кирилла особых денег никогда не было, а те, что были, он, поддавшись психозу брата, вложил в акции «Газпрома». Была заначка в десять тысяч долларов — собирался купить автомобиль, хотя толком не умел водить и еще не получил права. Пришлось выложить эти деньги на стол и продать комплект «филипсовской» электроники, хотя за нее удалось выручить гроши.
     Анне Сергеевне все эти дни казалось, что за ней следят. Скорее всего, это была лишь мания преследования, но она довела ее до помешательства. У нее было двое детей — дочь и сын — и она не могла сомкнуть глаз, видя все время перед собой страшную троицу головорезов, объявивших им ультиматум. В эти дни она прокляла все, что ее связывало с Глебом, забыв, что в тот, самый голодный девяносто первый год, взяв в свою команду на Сибирскую биржу, он просто спас ее семью. Прежняя жизнь до этого переломного момента вспоминалась сейчас, как что-то беззаботное, светлое и ясное, наполненное розоватым и золотистым светом.
     Девочка-умница, с толстыми косами, круглым несимпатичным лицом и рыхлым телом, из доброй, порядочной семьи учителей, отличница, студентка химфака университета, активистка-общественница, первая публикация в научном журнале на третьем курсе и сразу же после нее отчаянная любовь. Все были в шоке, узнав, что красавец и гордость факультета Володя Симонов женится на простушке Анке Смирновой. Чего только тогда не говорили, чего только не напридумывали от зависти, не сумев понять, что есть еще на свете такая волшебная штука — любовь, объяснить которую не удалось еще никому на свете. На работу их распределили в один институт, тут же в Сибирском отделении Академии наук, правда, в разные лаборатории, но это только к лучшему: вместе они, наверное, не смогли бы работать. Аня изучала рост кристаллов, выискивала и создавала в них дефекты, а в дефектах пыталась определить закономерность. Целыми днями она корпела над кюветами и колбами, разглядывая и фотографируя необыкновенные картинки из жизни кристаллов, увеличенные огромным микроскопом.
     Володя, как и ожидалось, в науке оказался продуктивнее и удачливее — и вскоре защитил кандидатскую диссертацию. Занимался он не какими-нибудь силикатами, а сверхпроводимостью — готовился в мировые знаменитости, а то и к Нобелевской премии. Плох тот аспирант, который о ней не мечтает. Первой родилась у них дочка, как Володьке хотелось. Он от нее был без ума, с рук не спускал, так и выросла, никого кроме отца не признавая, забыла, что мать ее своим молоком вскормила. Зато сыночка через пять лет Анна родила уже для себя и не выпустила из объятий, не расставалась с ним ни на минуту, отсидев дома все положенные три года. Да и потом он так и остался у нее единственным светом в окошке, она его и в школу отводила, и забирала сама, а сыночек, будто чувствуя постоянную материнскую опеку, рос маленьким, хлипким и болезненным, компенсируя пожизненную инфантильность острым недетским умом.
     Анна Сергеевна, на время родов и последовавших отпусков по уходу за детьми, дважды выпадала из научного процесса. Возвращаясь, приходилось начинать все заново, поэтому защитить диссертацию ей так и не удалось. Володя уже вышел на уровень докторской, месяцами пропадал в загранкомандировках, получал приличную зарплату и огромные премии по итогам года. В профессиональном плане между ними пролегла пропасть, углублявшаяся все больше и больше. Володька, матерея от чувства собственного превосходства, которое и должно быть, в принципе, у каждого мужчины, беззлобно подсмеивался и подшучивал над Анкиными дефектами. Анна Сергеевна, помня свои студенческие успехи, мириться с таким положением не хотела, но догнать мужа было трудно, скорее всего, невозможно. Даже если бы все оставалось по-прежнему. Но в стране, как в набравшем в трюм воды корабле, враз перевернувшемся кверху дном, все в одночасье изменилось.
     Молодой талантливый доктор наук вместе со своей наукой, лабораторией, институтом и Академией наук в придачу стал никому не нужен. Его зарплата скукожилась до пятидесяти американских долларов, ставших неожиданно мерилом жизни и труда. Семья из четырех человек, привыкшая к относительному достатку, оказалась на грани нищеты. Понимание ситуации приходило к нему гораздо медленнее обнищания. Степень доктора наук, определявшая общественную значимость, не позволяла Владимиру опускаться до банального зарабатывания денег любым способом. Анне Сергеевне было легче: у нее не было таких амбиций, а материнский инстинкт требовал делать все, чтобы дети не были голодными. Пришлось искать другую работу. Готова была на любую, даже торговать на улице с лотка, но ей повезло — она попала в команду братьев Петровых, прошла школу Сибирской товарной биржи и стала, пусть и подставным, но директором инвестиционной компании.
     Ее деньги тогда, в начале девяностых, спасли семью. Да и теперь, благодаря ее заработкам, пусть не всегда праведным, они не только не голодают, но и могут позволить себе многое из того приятного, что принесла новая жизнь. Владимир Михайлович, по-домашнему Вовка, хоть и понимал драматизм жизненного перелома, в результате которого он оказался на шее своей жены, признавать этого не хотел. Он не только по-прежнему подсмеивался над ней, но даже обижал в отместку, презрительно называя ее «новой русской» и «капиталисткой». Некогда дружная, рожденная в студенчестве семья стала разваливаться на глазах: слишком разными были миры, в которых приходилось жить супругам. Владимир в своей невыносимой ненужности старался сам придумывать себе работу, бесцельно проводя время в болтовне с симпатичными сотрудницами, в глазах которых он по-прежнему был уважаемым доктором наук, да к тому же еще умницей и красавцем. Анне Сергеевне же приходилось не только скользить по краю пропасти, обходя, а то и откровенно нарушая законы, чтобы заработать свои серьезные по житейским меркам деньги, но и тащить весь воз бесконечных домашних дел, пробиваясь через подростковую отчужденность дочери и умудряясь ни на минуту не оставить без контроля своего пожизненно маленького сыночка.
     Муж возвращался с работы последней электричкой — в первом часу ночи, и ничего кроме раздражения у нее не вызывал. Анна Сергеевна сначала про себя, а потом и вслух стала называть его бесплатным приложением. Ей были неинтересны его «пустые хлопоты» в лаборатории, а ему противны ее новые «капиталистические» проблемы. Спать с такими чувствами в одной постели становилось все труднее и неприятнее. Анна Сергеевна растолстела, расплылась без мужниной любви и, хотя одевалась строго и дорого, как требовало ее положение, выглядела совсем неаппетитной теткой, у которой не было никаких шансов на иную личную жизнь.
     Тем не менее, в голове уже родилась и час от часу крепла мысль-желание развестись с мужем, надоел ей такой обоз и, хоть страшно было остаться одной, но и ломовой лошадью без всякого намека на благодарность быть тоже не хотелось. Так бы и развелись Симоновы, если бы не случившаяся катастрофа. Угроза бритоголовых была настолько серьезной, что Анне Сергеевне и в голову не пришло уклониться от сбора «контрибуции», а ведь она была по большому счету ни при чем — всего лишь наемный директор — делала лишь то, что приказывали. В общем, пришлось выложить на стол шефа все, что имела: и деньги, отложенные на «черный» день, и все свои недавно появившиеся украшения. В квартире, в которую собирались купить новую мебель, теперь остались лишь голые углы.
     От страха за детей, от ужаса преследования, мнившегося ей круглые сутки, лишилась Анна Сергеевна сначала сна, а потом даже слегка сдвинулась своим умом. В несколько дней она поседела и состарилась, кинулась в церковь и там, в незнакомой страшной гулкой темноте принялась неумело молиться, крестясь то справа налево, то наоборот, вызывая этим неприязненно-косые взгляды злющих старух. Показалось, что жизнь окончательно рушится, оставляя ее в искупление неведомых ей грехов одну-одинешеньку. Так и пропала бы она в какой-нибудь психбольнице за стальными решетками, если бы в этот момент не оказался рядом Вовка — ее отчаянная любовь с третьего курса, которого она успела возненавидеть, как надоевший чемодан без ручки. Он понял, что с его женой случилось что-то страшное, и не оставил ее в беде.
     Через несколько лет, когда в памяти станут исчезать последние следы пережитого кризиса и всего этого чумного времени, она вернется к своим микроскопам, немым кристаллам и их дефектам, а силы для продолжения жизни попытается обрести под гулкими сводами храма Александра Невского, воскресшего из бывшей Западно-Сибирской киностудии документальных фильмов. Вряд ли она теперь что-нибудь разглядит, поймет и откроет, но эта маленькая комната в лаборатории станет ее монашеской кельей, только здесь она сможет чувствовать себя в безопасности и покое.
     Дети вырастут и разъедутся по свету, так никогда и не узнав цену своему счастливому детству. За все заплатила мать. А Владимир Михайлович все-таки дождется своего звездного часа — из Америки придут богатые гранты, сверхпроводимость вновь станет востребованной, со всех сторон посыплются десятки выгодных предложений, а с ними и достойная оплата в конвертируемой валюте. В общем, все вернется «на круги своя». Теперь, если что и случится, любой университет Европы и Америки сочтет за честь принять у себя такого крупного ученого. Вместе с семьей. Но это еще впереди, а пока Анна Сергеевна, с трудом удерживая рассудок, проклиная свою судьбу, а больше всего безумца Петрова, выворачивала карманы в поисках, может быть, чудом забытых денег.

8
     К концу второй недели деньги с миру собрали, и кредит был возвращен. К Варнакову никого не пускали, его службу безопасности составляли теперь контролеры-чеченцы. Они не оставляли его ни на минуту одного, не допуская ни малейшей возможности сбежать. Даже на тот свет. Его долг был до смешного огромен — он исчислялся миллионами долларов. Последние дни, оставшиеся до рокового семнадцатого августа, истекали. Варнаков еще надеялся выкрутиться и напрягал десятки своих предприятий от Дальнего Востока до Восточной Европы. Когда-то ему удалось за бесценок скупить у оголодавших рабочих акции инструментального завода. При Советской власти завод точил что-то для «оборонки», а когда власть пала, с ней ушла и нужда в продукции завода. Варнаков вдохнул новую жизнь в инструментальщиков, нагрузил их подлинным смыслом — завод начал производить настоящие режущие инструменты, которые если и уступали по качеству знаменитому «Золлингену», то по цене были вне всякой конкуренции. Варнакову страшно не хотелось отдавать завод чеченам, но после грянувшего дефолта, когда доллар взметнется радостно ввысь, жалеть уже не придется: никакого завода не хватит, чтобы расплатиться с кавказцами. И дернула же его нелегкая занять у них такие огромные деньги!
     Глебу было, конечно, жаль Мишку, но лишь мимоходом — каждый выживает в одиночку, а ему надо было срочно предпринимать что-то, спасать свое положение, которое он никак не хотел признавать безнадежным. Просить, кроме Андреева, было не у кого. И Глеб, настроившись, как укротитель львов перед тем как засунуть голову в пасть зверя, поехал к Андрееву домой. Беседа должна была быть долгой — только в этом случае можно было рассчитывать на успех, надо было уболтать, убедить человека, которому он был должен огромную сумму, дать еще, чтобы вернуть разом все. До сих пор Глеб всегда долги возвращал. Конечно, все было не так просто и совсем не гладко, бывало, что возвращал китайскими керосиновыми лампами, железнодорожными тарифами или долей в своем предприятии, но все-таки отдавал. И в этот раз он собирался вернуть долг Андрееву, но, чего греха таить, рассчитывал по пути и свои дела существенно поправить. Для этого он придумал, как всегда, простую и эффективную схему. В общем-то, она была для него не новой, именно поэтому он и был уверен, что Андреев на нее согласится.
     Отобедав и отпустив щедрую порцию комплиментов Андрееву по поводу его нового загородного дома, поговорив о пустяках и тенденциях в принципе, увидев, что Андреев несколько размяк, Глеб перешел к цели своего визита:
     — Помнишь нашу прошлогоднюю операцию с векселями «Сибэнерго»? — начал он издалека. — Сегодня их цена за наличные составляет всего двадцать процентов от номинала. Я договорился, и за небольшую мзду — всего в десять тысяч долларов, может быть, и меньше — их примут на Чухонском комбинате тонкосуконной мануфактуры. Там у нас свой человек, я тебе как-то рассказывал, помнишь?
     Андреев настороженно кивнул, пытаясь понять, к чему клонится разговор.
     — Так вот, они примут его процентов за семьдесят, заплатят по номиналу за электроэнергию, а с нами рассчитаются высокосортным драпом, правда, по розничной цене. Но все равно это будет, примерно, двадцать километров «бостона», и при реализации даст сто двадцать процентов прибыли. Придется, конечно, еще повозиться, как в прошлый раз, драп поменяем на цемент, на него у меня уже есть покупатель. Рассчитается с нами месяца за три, но в любом случае это лучше, чем ничего. Ты со мной согласен?
     — Конечно, согласен! Какой разговор! Только я не понимаю, к чему ты все-таки клонишь?
     — Все очень просто: мне нужны сегодня те самые двести миллионов рублей наличными, чтобы купить вексель «Сибэнерго». И еще пятьдесят миллионов на взятку, чтобы вексель приняли на комбинате. Ты ведь знаешь, что у меня сейчас ни гроша. Зато я договорился на два таких векселя, и если ты не дашь мне сейчас сразу на оба, то второй я смогу купить только из первых полученных денег, а это, сам понимаешь, будет не скоро. Есть риск, что второй круг не получится. Я не хотел бы так рисковать, а запустил бы сразу оба, пока берут. Бухгалтерша, которая помогает нам на комбинате, в любой момент может спрыгнуть на пенсию.
     Петров умел разговаривать с людьми. Вовлекая собеседника в разговор, заставляя его периодически поддакивать и кивать, легче вырвать из него согласие на то, зачем ты к нему пришел.
     — Итого с тебя двести пятьдесят миллионов, если только на один вексель, а коли решишься на два — все пятьсот. Сегодня это всего лишь восемьдесят тысяч долларов, зато мы сможем вернуть и те, что я тебе должен, и этот новый долг. Ну что, писать расписку?
     И вы скажете, что это не искусство — прийти к человеку, которому ты должен сто семьдесят тысяч, занять у него еще восемьдесят, пообещав вернуть все двести пятьдесят?! Высший пилотаж! И у него все могло получиться! Если бы не патологическая жадность, разросшаяся до распирающей его огромной опухоли, перекрывающей кислород к головному мозгу. С ней уже ни сам Глеб, ни кто-либо другой справиться не могли.
     Два векселя стоимостью в миллиард рублей каждый без проблем были куплены всего за двадцать процентов от номинала, главбух комбината, как Глеб и предполагал, согласилась принять их к зачету за взятку в семьдесят миллионов рублей вместо первоначально требуемых ста, потом пошла нервотрепка, но это дело обычное. То не было ассортимента, то транспорта, но в конце концов удалось решить все проблемы. Осталось только указать адрес грузополучателя, как вдруг Глебу позвонил старый университетский приятель, невесть откуда прознавший про партию ткани, и предложил свой — выгодный — вариант ее реализации. Сомнения, появившиеся в настороженной и уже обожженной неудачами душе лишь на несколько секунд, Глеб отвел железной рукой. Новый вариант позволял получить — он мгновенно, быстрее любого калькулятора, привычно произвел в уме все необходимые действия — на двадцать тысяч долларов больше! Привлекало и то, что всю операцию обещали провернуть гораздо быстрее, но, главное — эти дополнительные доллары будут его!
     Это и перевесило надежный, уже не раз отработанный путь превращения бумажек и тряпок в хрустящие «франклины». Не остановило Глеба и то, что этот приятель уже однажды подвел его, но это было давно, а гадости со временем забываются, как впрочем, и добро. Хуже было то, что Глеб сам подводил людей, с которыми уже подписал договор об обмене ткани на цемент, а те в свою очередь с покупателями цемента, которого было не мешок и даже не машина. Получалось, мягко говоря, некрасиво. Но Петрова уже ничто не могло остановить.
     Ткани отправили в Москву, в крупную торговую фирму, находящуюся под патронажем, то есть под «крышей», самого МВД, что, наверное, должно было означать ее надежность и порядочность. В обмен на ткань фирма предложила настоящее «Крестьянское» сливочное масло, которое Петров предполагал продать по высокой цене в Улан-Удэ — городе вечного недорода и дефицита продуктов питания. Приятель звонил каждые полчаса, подгонял, ручался своим здоровьем и здоровьем родственников. В конце концов, дожал и добился своего: Глеб окончательно решился на этот рискованный шаг, сказал «да» и подписал договор. Заняв денег у своей секретарши, он для надежности полетел в Москву.
     Фирма располагалась в здании цыганского театра «Ромэн». Это обстоятельство неожиданно заставило сердце Глеба — абсолютно здоровую накачанную волейбольными тренировками мышцу — сжаться в спазматическом предчувствии. Чахлый сквер за ревущим машинами Ленинградским проспектом, вход со двора, несколько обшарпанных комнат в полутемном коридоре и суетливый мужик, с трудом понявший, что от него требуют, потом какие-то долгие разговоры, отвратительный обед в прокуренном зальчике грязной забегаловки под вывеской «Ресторан Мещеры» — так прошел первый день. Примерно таким же был и следующий.
     Глеб начал нервничать, повышать голос, срываться на крик. Помогло: привезли на пробу коробку масла. Оно оказалось с какими-то фруктовыми добавками и не имело ничего общего с обещанным «Крестьянским». Долго выясняли отношения, наконец, привезли другую коробку — «высший сорт, масло сливочное, коровье, ГОСТ…». Глеб успокоился. Документы на масло обещали довезти на следующий день. Долго и нудно отправляли по факсу кучу справок и сертификатов. Бумага шла туго, надолго останавливалась в скрипучих челюстях факса, будто задумавшись или уснув, потом машина протаскивала пару сантиметров и снова обессиленно замирала. Казалось, все обстоятельства были против этого мероприятия, даже факс-машина из последних сил пыталась предупредить Петрова. Когда, наконец, закончили, мужик примирительно вытащил бутылку какой-то импортной дряни и предложил обмыть сделку. Глеб пить не хотел, но из вежливости глотнул мерзко пахнущей обжигающей жидкости и чуть не задохнулся.
     В Новосибирск добирался долго и с приключениями: билетов на прямой рейс не было, с трудом попал на транзитный камчатский рейс, проходящий через Новосибирск. В полете выяснилось, что Толмачево — аэропорт Новосибирска — не принимает по метеоусловиям, посадили в Абакане в пустом, закрытом на ночь аэропорту. Все это время сердце не отпускало — это была не боль, а острое предчувствие беды. Когда, пройдя все круги ада, каким его представлял Глеб, не подозревающий, что это всего лишь предбанник, он вошел в свой пустынный после увольнения сотрудников офис и увидел бледные застывшие лица Кирилла и секретарши, то испугался, что кто-то умер. В общем-то, он не очень и ошибся. Коровье сливочное масло оказалось времен еще Советского Союза. Оно пролежало много лет в крепко замороженном виде на складах «Госрезервов», но не это было самым страшным. Масло было изготовлено в Литве, ставшей теперь независимой страной, и по законам суверенной Бурятии считалось продуктом импортным, а значит, запрещенным для реализации на голодных просторах республики. Из каких соображений — не понятно! Шестьдесят тонн сливочного масла были безнадежно отвергнуты бурятскими законами, а тем временем вагон с тканью уже прибыл в Москву.
     Сердечная мышца вновь подала сигнал, и, хотя Глеб продолжал еще что-то делать, пытаясь поменять масло: до хрипоты выяснял отношения по телефону, снова полетел в Москву, в затхлые комнаты фирмы, где его ждали уже совсем другие мужики, он уже точно знал исход всей этой суеты. Он все еще не хотел признаваться самому себе в безнадежности этих действий, колготился, напоминая бесполезный бег безголовой курицы по двору, прежде чем она рухнет замертво. Наличие ментовской «крыши» у фирмы, что обвела его вокруг пальца, совершенно исключало традиционные — силовые — рычаги воздействия. Чистошерстяной драп типа «бостон» ушел в Канаду по мировым ценам, а Глебу после месяца мытарств и вялых отговорок прямо сказали, что ни масла, ни майонеза — ничего он не получит, а если хочет остаться с головой, то пусть навсегда исчезнет с глаз долой.
     В довершение ко всему выяснилось, что приятель подставил его намеренно — он отрабатывал свой огромный долг, который у местных бандитов перекупили эти столичные дельцы. Такой вот незатейливый бизнес. Приятель, зная непомерную жадность Петрова, которая наверняка не позволит ему отказаться от выгодного дельца, предложил заведомо провальный вариант. Откупившись петровским вагоном с тканями, он спас свою голову и легко отдал Глеба на заклание. Его можно было понять: выбор ему оставили небольшой: либо он, либо Петров. Информацию о предстоящей многоходовой сделке приятель получил от миленькой секретарши Петрова, на которую он, в отличие от последнего, вовремя обратил внимание. Беззаботно чирикая в постели после очередной порции здорового секса, девушка и проговорилась. Сводить счеты с секретаршей — ее за такое предательство стоило просто убить — Глеб не стал, а приятеля просто не нашел.
     Он приехал к Андрееву, сел, беспомощно опустив руки до пола, в глубокое неудобное кресло напротив и долго молчал. Сколько ни старался он подобрать слова для этого вынужденного разговора, так и не смог ничего придумать, а потому сказал как есть. На самый конец печального разговора, если оба собеседника до него доживут, усмехался про себя Глеб, он припас некоторое облегчение — часть драпа не вошла в контейнер и по счастливой случайности застряла на багажном складе в Москве. Он собирался предложить его Андрееву в качестве слабого утешения, если таковое вообще возможно. Правда, чтобы получить драп со склада, необходимо было заплатить за хранение и доставку в Новосибирск.

9
     Поздней осенью, трясясь по несусветной казахстанской слякоти в кабине попутного грузовика, Глеб на несколько дней заехал в Георгиевку. Он не был здесь много лет, и теперь с грустью узнавал старые места, встречных постаревших и поблекших женщин и редких оставшихся мужчин. Родители неузнаваемо побелели, хотя мать и седину старалась носить гордо, как и подобает Заслуженной учительнице республики. Еще той республики, в которой такое звание придавало гордости и вызывало уважение. Родители с трудом признали во взрослом мужчине своего сына, робели перед ним, хотя и старались скрыть это, как могли. Глеб осмотрел отремонтированный на его деньги большой дом, покрутил головой, давая понять, что не все сделано как надо, но промолчал, за что отец — чьими руками для экономии выделенных средств и делался этот ремонт — был ему очень благодарен. Вечером в дом пригласили многочисленных родственников, соседей, знакомых и бывших одноклассников Глеба.
     После первых трех рюмок, когда неловкая напряженность растаяла, а гости повеселели и зашумели, Глеб предложил поставить в село партию новых «жигулей» с большой скидкой, но через пару месяцев. Народ, помня Глеба, а еще больше незыблемую порядочность его родителей, принял выгодное предложение с восторгом и тут же понес свои заначки в рублях, сомах, теньге, долларах и марках. Глеб записывал все в тетрадку, а каждому выдавал расписку, привычно накатанную его фирменным бисерным почерком. Ему было тяжело, он знал, что видит этих людей в последний раз, что ни денег, ни автомобилей они уже не получат, но, как всегда, старался себя ободрить и успокоить, что все будет хорошо.
     Хорошо не будет уже никогда! Свой единственный шанс, что, в принципе, выпадает в жизни лишь раз, он уже использовал. А болезнь, завладевшая им, неизлечима. Петров все еще ждет, когда закончится черная полоса в его жизни, снова заработает интуиция и удача принесет долгожданные выигрыши. Все деньги, какие попадают ему в руки, Глеб будет маниакально относить к вечному колесу в казино, пытаясь снова задобрить и прикормить Фортуну. Он разрабатывает свою беспроигрышную систему, выбирая заветную схему в покере или «золотое» число в рулетке. Больше всего, говорят, он ставит на число семнадцать, и представьте, бывает, что оно приносит ему выигрыш, но Петров никогда не останавливается и не отходит от стола, пока не проиграет все до нитки. Семья его куда-то делась. Он этого даже не заметил.
     Кирилл тоже покинул брата. Впервые в жизни. Ему предстояло все начинать с нуля, и, как Глеб, он не представлял себя в стороне от стремительного, легкого и возбуждающего потока денег, который, несомненно, должен подчиняться математическим законам. Теории игр или теории вероятности? Этого Кирилл пока не знает. Он страстно увлечен новой игрой — пресловутым «Форексом», рынком иностранных валют, ставшим популярным во всем цивилизованном мире. Почему нет?! Благо для этого не нужно ничего, кроме компьютера, Интернета и веры в свое превосходство над миллионами простаков. Ведь не могут же все выигрывать!
     Условия этой новой игры для миллионов азартных игроков внешне очень просты. В мире круглосуточно идет купля-продажа основных конвертируемых валют. После введения в Европе общей валюты их осталось пять: американский доллар, японская йена, евро, английский фунт и швейцарский франк. На мировом рынке крутятся огромные, фантастические деньги — триллионы долларов в сутки. Раньше валюты покупались в основном для дела, например, японцы покупали что-то у американцев или англичан, и для этого меняли свои йены на нужную валюту, и валюты тогда были серьезнее, потому что за ними стояло непогрешимой стеной золотое обеспечение. После того как в семидесятые годы двадцатого века американцы от него отказались, превратив свои зеленоватые доллары фактически в конфетные фантики, выпускаемые полиграфическими предприятиями, деньги, получив такую легковесность, стали передвигаться по миру с огромной скоростью.
     На этих рынках всегда были спекулянты, причем это слово давно уже не имеет за собой никакого отрицательного смысла, точно так же очень скоро, наверное, и слово «проститутка» станет просто обозначением профессии и освободится от морально-этических осуждений, накопившихся за тысячелетия. Так вот, всегда были и есть люди, покупающие валюты дешевые, чтобы в момент повышения их цены с выгодой их продать. Самый знаменитый в мире спекулянт Джордж Сорос сумел за свою долгую и шумную жизнь не один раз обрушить рынки, устроив панику, скупая по дешевке фунты или серебро, что там у него было еще, а потом, продав по новой цене, за ночь нажить фантастическое состояние.
     Денег в мире в последние годы стало очень много, и скорость коммуникаций, благодаря Интернету, возросла многократно. Появилась возможность участвовать в работе валютных бирж в режиме реального времени, в несколько секунд покупая, а потом с такой же скоростью продавая валюту, но уже подороже. Это превратилось в своего рода «шоу», причем остросюжетное, так как за секунды можно было разбогатеть и за такое же время полностью разориться. Появились специальные фирмы-брокеры, которые обеспечивали, а практически держали в своих цепких руках, доступ к биржам. Чтобы привлечь доверчивых игроков, они предлагают короткие и на первый взгляд баснословно выгодные кредиты. Стоит вам перечислить на счет такой брокерской конторы всего лишь тысячу долларов, как они готовы выделить вам кредит в сто тысяч долларов на сутки и без процентов! Если же вы не вернете его в установленное время, то ничего страшного — плата за кредит всего лишь из расчета четыре процента годовых!
     Правда, ваши тысяча долларов реально лежат уже на счету фирмы, а их кредит вам виртуальный. На эти сто тысяч долларов вы начинаете играть на бирже. На мониторе вашего компьютера высвечиваются курсы всех основных валют мира, цветные причудливые графики отслеживают любое колебание курсов, а для особо изощренных игроков фирмы предлагают еще и аналитические «инструменты» — придуманные кем-то методики, по которым, как по кофейной гуще, вы можете прогнозировать, проще сказать — гадать, дальнейшее изменение курсов валют.
     Это только со стороны все кажется сложным, строгим, правильным и подчиняющимся каким-то законам, на деле все гораздо проще. Вы покупаете на выделенный кредит японские йены, потому что их курс к доллару сегодня ниже вчерашнего и ходят разговоры (кто-то же запускает эту якобы информацию), что японцам это страшно не нравится, поэтому они предпримут какие-то действия, чтобы поднять курс своей национальной валюты. Дождавшись этого, вам остается только кликнуть «мышкой» на квадратик «продавать», и вы «сольете» свои миллионы йен, заработав на каждой всего лишь несколько десятых цента. Но в пересчете на всю партию это будет вполне приличная сумма. И для этого вам не придется абсолютно ничего делать: ни производить, ни перемещать, как говорит мой папа, «ни клясть, ни мять». И вы уже в плюсе!
     Воодушевившись выигрышем и не желая останавливаться на достигнутом, вы снова кликните «мышкой» и закупите теперь побольше, скорее всего на все имеющиеся деньги — гулять, так гулять — швейцарских франков или английские фунты, а те тоже прыгнут вверх, обеспечивая вам даровую прибыль. Вы можете даже отойти от компьютера, установив так называемые приказы, по которым автоматически закроются ваши контракты, как только вы получите желаемую, пусть пока скромную — всего долларов четыреста — прибыль. Но если курс вашей валюты вопреки прогнозам и вашим желаниям упадет, то игра для вас окончится независимо от вашего желания, как только ваш проигрыш составит семьсот долларов. Он тут же будет высчитан из вашей скромной тысячи, находящейся на счету фирмы-брокера, а остаток в триста долларов вы всегда можете увеличить, перечислив новые деньги. А вот получить его назад… Ну кто ж с вами будет связываться из-за несчастных трехсот долларов?
     Некоторые фирмы, из тех, что называют себя солидными, требуют не менее двадцати пяти тысяч на счет, чтобы допустить вас к игре, простите, к работе на биржах. Но есть множество и таких, которые согласны на это и за тысячу, а в Москве появились брокерские пункты, куда можно зайти на час и «поиграть» всего лишь с парой сотен долларов. На полчаса или на пару часов, как повезет, вы можете присесть к компьютеру с цветными графиками на мониторе, но почти со стопроцентной вероятностью, вы проиграете свои деньги. «Что ж, приходите в следующий раз, вам обязательно повезет, а еще, если хотите, бесплатный совет — в “Форекс” надо играть только с большими деньгами, чтобы пересидеть временное снижение курса, дающее вам убыток, а потом отыграться, когда курс неожиданно, всего лишь на пять минут скакнет вверх. А вообще-то у нас есть тренинг и специалисты, которые могут вас обучить, они могут и поиграть вместо вас, на ваши же, конечно, деньги, за небольшие, практически символические, комиссионные».
     Не сразу поймут увлеченные риском и фартом игроки, что их доступ к бирже на самом деле ограничен теми самыми брокерами. Когда в очередной трудный и удачный момент вы захотите выгодно продать свои деньги или спастись от разгромного проигрыша, сколько бы вы ни щелкали мышкой, давая команду «продать», сделка не состоится, машина «зависнет» и объяснит это тем, что вас — желающих продать — слишком много.
     Таким специалистом — обучающим, уговаривающим и зазывающим в этот капкан — и стал Кирилл Петров. Наигравшись в «Форекс» на учебном счете, поверив, что он стал профессионалом и в достаточной степени овладел аналитическими методиками, Кирилл решил, что ничем другим заниматься не станет. Трезвостью и рассудительностью он намного превзошел своего старшего брата, поэтому, поразмыслив, он разыскал Андреева, к тому времени уехавшего из России, и предложил ему вернуть потерянные деньги игрой на валютных биржах мира.
     Это могла быть уже другая история, но многие из тех, кто дочитал притчу до этих строк, уже догадались, что зачастую повторение совсем не мать учения, что планиду исправляют лишь на небесах, а горбатого — только могила. В канун нового тысячелетия — «Миллениума» — в мире появилось несколько тысяч новых миллионеров и даже миллиардеров, сделавших свое состояние на виртуальных торгах валютами, но проигравших — были миллионы. В том числе и Кирилл. Вот только деньги в этот раз он проиграл не свои.
     Только теперь, за счет Андреева, он окончательно понял, что «Форекс» — ловушка для простаков, и в этой глобальной игре вершат дела таинственные могущественные кукловоды. Заниматься чем-либо другим он не мог и не хотел, он выбрал для себя роль учителя и тренера — разводящего, как говорят сейчас в новой России — тех, кто жаждет легкого выигрыша. И таких немало нашлось сначала в Праге, а потом во Франкфурте и Берлине, где русских, от природы всегда лоховатых и падких на халявные выигрыши, гораздо больше.

Прага, 2002 г.

Леонид Стариковский. Желтый горбун
Леонид Стариковский. Вера, Надежда, Любовь
Леонид Стариковский. Разбитая чашка
Леонид Стариковский. Терпенье лопнуло