Наш Конкурс

Олег Долгов родился в 1935 г. в Ленинграде, получил высшее образование.
Живет в Санкт-Петербурге. Это его первая публикация.

ОЛЕГ  ДОЛГОВ

СКРИПКА АМАТИ

Дорогому Ленечке Гесину

     — Нёма, иди пить молоко.
     — А Гершель?
     — Гершель тоже.
     Нас с младшим братом звали домой, опять пить это противное молоко, которое по утрам, сразу после утренней дойки, колхозники разносили по квартирам. Хорошо старшему брату Фиме, который редко появлялся дома. Мне без конца талдычили — бери пример с Фимы: он смог поступить в университет, на физфак, на который в год брали только по два человека с «пятым пунктом».
     Дед меня постоянно наставлял:
     — Нёма, ты хороший еврейский мальчик, и должен учиться на одни «шестерки».
     Я поправлял:
     — Деда, на «пятерки».
     — Слушай внимательно, балбес ты этакий. Это другие пусть получают «пятерки», а у тебя должны быть «шестерки».
     У деда, папы и у всех нас — здоровенные носы, все называли их «шнобели». Мальчишки вечно кричали вслед: «Иди осторожно, не задень шнобелем за провода!» — или еще какую-нибудь гадость.
     Мы с братом как-то спросили:
     — Деда, а как же бабушка вышла за тебя, такого носатого, замуж?
     Дед хитро сощурился:
     — Наверно, она разглядела во мне что-то хорошее.
     Только придешь со школы — надо быстренько поесть и еще бежать в музыкалку, дед тут как тут, с одним и тем же вопросом:
     — Что сегодня получил?
     С набитым ртом, торопливо отвечаю:
     — По пению — «пять», по истории — «четыре».
     Дед недовольно хмыкает.
     — Лучше бы наоборот. — И догадливо продолжает:
     — По пению, наверно, всему классу «пятерки» поставили. А на скрипке, что у тебя?
     — Да я ж тебе вчера говорил — концерт Венявского разучиваем.
     Хватаю скрипку — и мне вдогонку:
     — Осторожно, только по светофору переходи улицу.
     Мне скоро будет тринадцать лет, а все до сих пор считают меня маленьким.
     Бабуля тоже кричит вслед:
     — К вечеру спеку зебул-торт, пригласи свою Джульетту.
     — Да она не придет, стесняется.
     — Скажи, что бабушка приглашает.
     Когда я поступал, хотел учиться играть на трубе: часто мы гуляли в садике, у памятника Глинке, и из открытых окон консерватории слышались такие громкие серебряные звуки. Но руководитель приемной комиссии — высокая, строгая такая тетка, тоже, между прочим, со здоровым шнобелем — безапелляционно заявила: у мальчика абсолютный слух. Так и пришлось мне учиться играть на скрипке. Что ж, теперь всю жизнь смычком — туда-сюда, туда-сюда.
     Дома меня заставляли заниматься каждый день, два часа, играть эти бесконечные пассажи. А Фима еще говорил — будешь постарше, придется заниматься каждый день по шесть часов, не меньше. Я немного, для вида, недовольно покрутил головой, но если по правде, за несколько лет я привык к такой жизни, особенно мне нравилось играть в нашем оркестре.
     О, оркестр — это такой громадный зверь, с нежной душой. Он многоголосо пел вместе со мной, то томно и нежно, то угрожающе и громогласно. Больше всего я любил увертюру к кинофильму «Дети капитана Гранта». Сам фильм я смотрел бесконечно и без конца слушал эту гениальную музыку. И всегда, когда наш школьный оркестр ее исполнял, сначала на сцену выходила наша Джульетта, все звали ее просто Джули, и своим звонким голосом объявляла: «Сейчас оркестр музыкальной школы, при Ленинградской консерватории исполнит популярную увертюру из кинофильма “Дети капитана Гранта”, музыка Дунаевского». В ее голосе был какой-то трепет, ожидание необыкновенного, что произойдет буквально через несколько минут. И все слушатели понимали, что сейчас этот миг, этот сладостный миг настанет.
     И вот призывно зазвучали трубы — пока еще одни трубы — и вот весь оркестр мягко и нежно пригласил нас войти в мир моря, дерзкой молодости, где любящая мать благословляет сына вести корабль вперед, туда, где всех так ждет его папа…
     Неважно, что у меня в голове перепутались «Дети капитана Гранта» и «Пятнадцатилетний капитан». Эта музыка вместила в себя весь этот удивительный мир, наполненный шумом моря, тем воздухом, которым хочется дышать полной грудью. Где живут такие интересные люди: и этот рассеянный и такой милый, всеобщий любимец Паганель, и совсем не страшный негодяй Негоро: — «Я не Негоро, я Себастьян Перейро, торговец черными рабами», — которого конечно же разоблачат, и он уже не сможет мешать путешественникам.
     Вы скажете — сказка. А разве это так плохо — хотя бы иногда побыть в сказке.
     После концерта, мы галдящей толпой вываливаемся на улицу, все расходятся по домам, а мы с Джульеттой, взявшись за руки, медленно, совсем не торопясь, идем вместе. Все мальчишки нашей школы были влюблены в нее. У нее был такой широкий выбор умных мальчиков с греческими носами с горбинкой, с классическими римскими, утиными и просто курносыми, а она выбрала меня, с этим шнобелем, не знаю почему, наверно, как и бабушка в дедушке, тоже что-то во мне заметила.
     — Знаешь, Нёмик, двоюродный папин брат хочет продать скрипку Амати.
     — И сколько же она стоит?
     — Двадцать пять тысяч. Да она бесценна. Скрипки Страдивари, Гварнери и Амати — это вообще что-то недостижимо волшебное. У нас в стране только две скрипки Страдивари, это государственное достояние, и иногда на них дают поиграть самым выдающимся скрипачам, таким как Давид Ойстрах, Игорь Безродный, Семен Каган. Только им и больше никому. Страдивари хотел сделать тысячу скрипок, стать бессмертным. А Амати... конечно, эти скрипки для камерного исполнения, но всё равно: какое божественное звучание!
     Я пришел домой и рассказал всё деду. Дед тяжело вздохнул.
     — Внуча, если бы у нас были такие деньги... Я буду молиться Господу, просить чуда.
     Ну какое чудо? — нас воспитывали атеистами, но иногда, очень редко, я обращался к Нему с просьбами. Как-то раз, потеряв ключи от дома, я пригорюнившись сидел на лавочке. — «Господи, помоги мне найти мне эти проклятущие ключи, иначе дома мне так достанется...» — Ключи нашлись: оказывается, они просто провалились в дырку кармана и болтались внизу куртки.
     И, вы не поверите, чудо произошло. Мой старший брат, пополам с одним американцем, получил престижную премию Филда по математике, и — о чудо! — мне купили скрипку Амати.
     Это было самое грандиозное событие в моей жизни. Я без конца любовался безукоризненно завораживающими формами, аккуратнейшим образом сам, только сам, протирал ее каждый день чистенькой тряпочкой. Прошло несколько суматошных дней, я даже не ходил гулять с Джульеттой. Вся школа бегала ко мне — смотреть на это «чудо природы». Но постепенно жизнь вошла в обычную колею.
     В феврале, одиннадцатого февраля — я на всю жизнь запомнил этот самый черный день в моей жизни — мы с Джульеттой, как обычно, шли домой, было уже темно, мы держались за руки, старались не поскользнуться на тротуаре. Из-за угла нам навстречу вышла компания шпаны. (Про таких сочинили веселую прибаутку: «Пока смотрел “Багдадский вор”, советский вор бумажник спер».) Вожак, известный в нашем районе Мишка-Цыган, пренебрежительно сплюнув, обратился ко мне: — «Какая у тебя хорошая девочка. Нехорошо одному пользоваться», — и внезапно ударил меня в живот каким-то особым способом, с вывертом. Было очень больно, я упал на снег, старенький футляр раскрылся и моя бесценная скрипка, мой «Амати» вывалился из него… Этот подонок содрал пальто с моей Джульетты и теперь пытался просунуть свою вонючую ногу — туда, куда я даже боялся смотреть.
     Она кричала, но мимо шли только редкие прохожие, и никто не хотел связываться с хулиганьем. Вне себя я схватил скрипку и изо всей силы треснул Цыгана по голове. Он свалился, и, наконец, появилась наша доблестная милиция. Я помог Джульетте встать, одел на нее пальто и отряхнул от налипшей грязи и снега.
     — Успокойся, все будет хорошо.
     — Нёма, скрипка…
     На снегу валялось мое сокровище со сломанным грифом и скрученными струнами. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что ни о каком ремонте не может быть и речи.
     Я зачем-то стал запихивать эти останки в футляр, пытался его закрыть.
     Нас всех забрали в милицию и через два часа, после приезда родителей, отпустили домой.
     Меня на пару недель положили в больницу, чтобы, как сказали врачи, купировать нервный срыв. Около меня все время были родные — тяжело вздыхали, приносили мальчику фрукты и вели успокоительные разговоры. На второй день в дверь скромно просунула голову моя Джульеттка.
     — Генриетта Израилевна, можно я посижу...
     — Ну конечно, деточка, молодец что пришла...
     Мама вышла из палаты, и мы остались одни.
     — Нёмик, я не буду тебе говорить, что у тебя в жизни будет еще много хороших скрипок. Амати — один, но у тебя не было другого выхода. Мы все — и я — гордимся тобой, ты настоящий...
     Она не могла подобрать нужного слова и, как все девчонки, заплакала. Потом нерешительно подошла ко мне и поцеловала в губы. Это был наш первый поцелуй, такой трепетный, такой нежный…
     — Я буду приходить к тебе каждый день, хорошо?
     Несколько ночей я плохо спал, мне всё снились какие-то толпы людей, потом они расступались, и ко мне приближался мой любимый дед, в руке он держал новую скрипку, сверкающую нежными отблесками.
     — Внуча, мы все, — и он рукой показал вокруг себя, — собрали деньги и купили тебе новую скрипку.
     — Спасибо, деда, но мне нужен мой «Амати».
     — Это не Амати, но тоже очень хорошая скрипка.
     Я проснулся, но вокруг никого не было.
     Когда я вернулся домой, родные назанимали денег в долг и купили мне новую скрипку, фабрики «Красный Октябрь».
     Я окончил музыкальную школу, потом, как мы говорили, «консерву». Конечно, мне не покорились высочайшие вершины мастерства, но я хотел жить в музыке, играть в настоящем большом оркестре. Теперь я действительно занимался каждый день по шесть-восемь часов и стал хорошим, может быть, даже очень хорошим скрипачом. Потом, после окончания консерватории меня послали на работу в Архангельск, где я находился два года. Затем, выдержав большой конкурс, был принят в симфонический оркестр Ленинградской филармонии. Через три года меня пригласили в наш главный оркестр под управлением выдающегося дирижера современности Евгения Мравинского. А Джульетта... влюбилась и вышла замуж за капитана атомного ледокола и переехала — к мужу поближе — в Еканьку. У нее два славных мальчугана.
     А я… что я? У меня жизнь сложилась не очень удачно. В зарубежные гастроли меня обычно не брали. И всё из-за «пятого пункта». Однажды я психанул, уехал за рубеж и стал, как говорили, невозвращенцем. Как скрипача из оркестра Мравинского, меня с удовольствием взяли на работу в Бостонский симфонический оркестр, один из немногих очень хороших государственных коллективов.
     Первые два года было тяжело — был готов на коленях ползти на Родину. Потом понемногу привык, женился; в рассрочку, как это принято в Америке, купил дом, появились дети. Но всё это я променял бы на нашу старую школу, мою юную Джульетту, моего любимого деда… Иногда забьюсь в какой-нибудь угол и плачу, старый дурак. А увертюру Исаака Осиповича Дунаевского к кинофильму «Дети капитана Гранта» здесь не исполняют.
 

Интернет-журнал «Эрфольг» на Facebook и Twitter, ВКонтакте