Наш Конкурс

Максим Волков — студент Брянского государственного университета.  Журналист и начинающий писатель. Рассказы публиковались в литературной газете «Студент», в альманахе «Кофе понедельника».

МАКСИМ  ВОЛКОВ

Будем

 1

     Проспал. Будильник прозвенел, но никто не услышал. Артем зевнул. Потянулся. Посмотрел на часы. Прищурился, силясь понять и вспомнить... «Вот черт!..» — Соскочил с кровати, пружины облегченно скрипнули. Босиком заскользил в ванную. «Ко второй половине успею», — подумал студент, подставляя голову под струю «хлорки» из крана. Диетический чай. И на улицу. В осенний морозец. Рысцой. Трава мерзлая. Как из стекла. Хрустит под ногами. Через двадцать минут — разговор на проходной. С охраной. Студенческий отобрали. За опоздание. Покемоны чёртовы.
     Опоздавший прошмыгнул в аудиторию. Экология. Лекцию ведет новый преподаватель. «Вы не сможете жить без экологии. Без экологии вы не состоитесь — ни в личной, ни в общественной жизни. Без экологии у вас появится перхоть и кариес. Без экологии…» Артем подсел к Олесе (староста). Шепотом спросил:
     — Что пропустил?
     — Темочка, ничего. Абсолютно ничего. Тише.
     Хорошая девушка. Только ее манера руководить до хорошего не доведет. Слишком явно. Забывает, что всего лишь женщина. Не больше. Мужчины помыканий не прощают.
     Почитаем свежую прессу. Так. Саша + Маша =... Было. Кузя — лох. Старье. Вот. Я хочу Игоря. Оля. Что-то новенькое. Так. Надпись вчерашняя. Не наша. Значит, писали на четвертой паре. Значит, вторая группа. Значит, Оля Потапенко. Значит, прочтет Боря — убьет обоих. Оля это знает. Значит, писала не она. Интересно... Оставим. Что у нас в разделе беллетристики... Стоят столы дубовые. На них идут занятия. Сидят дубы здоровые. Без всякого понятия. Классика всегда в моде. Чем больше узнаю девчат, тем больше нравятся собаки. Это он зря. Девчата у нас хорошие. У них одно на уме — замуж и дети. Феминизмом не испорчены. Светская хроника… Звонок, противный, как дребезжание зубоврачебной машины. Артем недовольно выпрямился. На самом интересном. Но надо спешить. Кто не успел выйти, того сметут входящие-вбегающие, одуревшие от жажды знаний.

2

     Физвоспитание. Студенты бегут по кругу. Стадион. Серый асфальт. Твердый, неуютный. Как будто за ноги хватает. Бежать трудно. Толпа плетется вокруг пустыря, с редкой, пожухлой травой. Ежится от холода. А снаружи, за сеткой-рабицей — парк. Манящий свободой, огромный лесистый парк. Заход на второй круг. Нужно сосредоточится. Чтобы сходу... Асфальт, песок, пот, а там — парк, свобода, земля, пиво... Забор. Дорожка — забор, дорожка — забор, дорожка — забор. Парк, парк, парк... Воля, воля, воля... Задыхаюсь... Не могу больше... Поворот... Внимание. Выхожу на прямую. Руками работай. Локтями. Локтями. Прыжок. Мерзлая земля бьет в ноги. Приземляюсь на корточки. Ухожу перекатом. В редкие осенние кусты. Сзади глухой удар — Кузьмич. Треск веток. Матерясь, растягивается на земле Валера. Скользим по склону в овраг.
     — Чисто ушли?
     — Как спецназ.
     — Аааа!!!
     Бежим. Несемся. Футболка бьет крыльями. Под ногами утоптанная земля. Тропинка мчится, струится, извивается, пружинит под ногами. Мелькают деревья. Пахнет хвоей. Воздух свеж, прозрачен, но густ и плотен. Родниковой водой омывает лицо. Надышаться можно только ветром. Летим. Мышцы распирает сила. Руки подлинней — обнял бы весь мир. Жарко, несмотря на мороз. Жарко.
     В кафе требуем пива. Официантка смеется. Садимся за столик. Дуем на пену. Как будто чай остужаем. Делаем первый глоток. Зубы сводит от холода.
     — Не буду, — Валера отодвигает кружку. — Слишком холодное. Заболею.
     — Не заболеешь, — обещает Кузьмич, жадно, как умирающий от жажды, пьет, фыркает. — Это как купание в проруби. Только внутрь.
     — Пей. Пей. Мы закаляемся, — поддакнул Артем и показал пример.
     — В моей смерти прошу винить Конопелько и Кузьмичева, — выкрикнул Валера и присосался к кружке.

3

     Лекция. Зарубежная литература. Лепешка (преподаватель). В аудитории холодно. После «закаливания» знобит. Артем рефлекторно, не отдавая себе отчета, жмется к соседке справа, к Вике. Подходит Наташа, садится слева. Всё. Спасен. Не зря у эскимосов лучшим средством от замерзания считается постель и две обнаженные девушки под одеяло. Тут девушки, конечно, не обнажены до должной степени, но тоже ничего. Тепло. Как-то очень уютно и безопасно. К концу урока согрелся. Звонок.
     — Кофе хочется. Пошли в буфет, — предложила Наташа.
     — Пошли.
     В буфете не подвезло. Последний одноразовый стаканчик достался Вике. После долгих уговоров Артем выклянчил у буфетчицы чашку. Большую, расписную под хохлому чашку.
     Наташа села. Груди легли на стол. Тяжело и основательно. Как два больших пакета с молоком. Стаканчик оказался точно посередине. Между левой и правой. «На его месте должен быть я, — промелькнуло в голове. — Интересно, ему там тепло? Он ведь и так горячий. Черт. Пиво было лишним. Спокойней. Спокойней. Это неприлично. Смотри в свою чашку. А не в... чужую».
     — Не молчи. О чем думаешь?
     — О вечном, — ответил абсолютно честно. Ничего более вечного на ум не приходило.

4

     Какой чудесный вид за окном! Клен ты мой кудрявый, алый. — ...Франция... — Синичка на подоконнике. Прыгает, клювом по раме стучит — ...поэзия проклятых... — голову наклонила, наблюдает. Встрепенулась, прыжок — ...Поль Верлен, Артюр Рембо... — и вниз. Троллейбус к остановке подошел. Люди выходят, выходят, выходят... Ничего себе толпа! Он что, резиновый? — ...судьба его трагична... — Небо. Чистое. Ни облачка. — ...заснули?! Заснули, я спрашиваю?! — Природа всегда прекрасна. Воплощает вечность. О вечность разбиваются все трагедии жизни. А жизнь...
     — Конопелько! Я к кому обращаюсь!? Облака вам интересней?
     — Гораздо, — автоматически отвечает студент, мысленно: «ой!», но поздно: слово не воробей.
     — Что!?
     — А что? — риторический вопрос, выиграл мгновение, стратегия созрела: лучшая защита — нападение. — Вы не понимаете всего трагизма современного образования! Самой своей сутью оно отбивает желание учиться. Литературу нельзя преподавать. Даже такой хороший и, не побоюсь этого слова, выдающийся преподаватель, как вы, Ирина Ивановна, ничего не может поделать. С увлечением рассказываете вы о своем предмете. Прививаете интерес и любовь к поэтам Франции. К Полю Верлену, к Артюру Рембо... Стараетесь нас чему-то научить. Напрасно. Как только подумаю об экзамене, в душе моей зарождается протест. Протест! Я не хочу читать из-под палки. Не хочу. Нужно душой дорасти до шедевров мировой литературы. Но, вспоминая о семидесяти вопросах экзамена, начинаю эти шедевры ненавидеть. И, прочитав небрежно, наспех, тут же забываю. Какой в этом прок? Предлагаю экзамен по литературе отменить.
     — Отменить? — Ирина Ивановна опешила, задумалась. — Должен же быть какой-то контроль над процессом обучения... Оценки показывают эффективность работы и студента, и преподавателя... — быстро пришла в себя. — Да если б не я, вы бы даже не узнали, что кроме Мураками вашего есть еще какие-то писатели! Да мне теперь ваш «протест» по ночам сниться будет! Наоборот, экзамен помогает сконцентрироваться и...
     Так она долго может говорить. Минут сорок, точно. Небо-то какое бездонное! У горизонта — легкое облако. Или дым? Да нет. Облако. Как известкой мазанули.

5

     Профессор Голованевский. Классический профессор. Невысокий, щуплый, но крепкий старик. Фанатично влюблен в свой предмет. Преподает русский язык. Лекции не читает — поет (образно выражаясь). Все смотрят с широко раскрытыми глазами. Внимательно слушают. Действительно внимательно. И глаза у всех честные-честные. Кристальной прозрачности. Знания вливаются непрерывным потоком. И так же легко выливаются. Незамутненный мозг никак не может понять, чем занимался полтора часа. А попробуй, скажи профессору, что цель всей твоей жизни не словарь языка Тютчева, не поверит. Не поверит.
     Дверь бесшумно отворилась. Вошел ректор. Зашумели стулья. Все мгновенно повскакали с мест. Вытянулись по струнке. В смутном ощущении страха замерли. И откуда такое подобострастие перед властью? И пытаешься выглядеть понахальней. Не получается. В крови-с.
     Как хорошо было раньше! При старом ректоре. Точнее, при старом не было ничего — и это хорошо. Скажи кто-нибудь Артему на первом курсе, что какие-то пэтэушники в камуфляже отберут у него студенческий, что придется идти к декану Ирине забирать… Что замдекана Лилечка в умопомрачительно короткой юбочке, туго обтягивающей не менее умопомрачительную попу, будет отчитывать за опоздание… Скажи ему, что будут стоять студенты перед первой парой под звуки гимна на вытяжку, с равнением налево… Вот сказал бы так кто-нибудь на первом курсе — в лицо бы рассмеялся. Трагедия перемен дошла до всех. Медленно, но неотвратимо. «Мой любимый год — тридцать седьмой», — заявил ректор. И для острастки «репрессировал» особо свободолюбивых. «За поведение, недостойное имени студента» — отчислить. Оставшиеся притихли. Возмущались, конечно, но негромко, щадя голосовые связки. Так и напрашиваются исторические параллели...
     Виктырч прошествовал к доске. Развернулся. Обвел взглядом присутствующих. Через стекла очков на студентов смотрели не глаза — помесь рентгена с жерлом танкового орудия. Неуютно.
     — Замедленная реакция у первого ряда. На первый раз прощаю. Потом будем принимать меры. Садитесь, — он выдержал паузу. — Вы как мотыльки. Никакой серьезности. Раньше студенты такого себе не позволяли. Цель должна быть у человека. Цель. Я на первом курсе мечтал стать ректором. И стал. Ночей не спал. Задницу от стула не отрывал. До нервного срыва доходило. Но своего добился. Даже когда мать умерла, я не опустил руки, не спился. И работал. Работал. Приносил пользу, и себе, и людям. Какая от вас польза? Только вредить можете. За что вас уважать? Ради чего вы живете?
     «Пользы от нас, действительно, никакой, — подумал Артем. — Только вред, и себе, и людям. Ради чего живем? Вот Шурик, живет ради новых ощущений. Каждый день у него новое ощущение. Когда перейдет на внутривенные, еще год, а то и два протянет. Потом... Но ведь прекрасно сам осознает. Он не жертва. Он сделал выбор. И этот выбор надо уважать. Журавль мечтал умереть во имя любви. Всегда был романтиком. Когда бросила любимая девушка, кухонным ножом вспорол себе живот. Долго умирал, но помощь не вызвал. Я бы не смог так. А вы, Виктырч, смогли бы? Кузьмич… Действительно, мотылек. Живет одним днем, и верит в свою звезду. Крылья бабочки к тяжелым странствиям не приспособлены. Сломаются при сильном ветре. Но он живучий. И я живучий. Карабкаюсь. Тошно. А я карабкаюсь. Смотрю в вечность. И вечность манит. Манит, когда стою на балконе девятого этажа. Манит, когда чищу ПМ. Манит, когда балансирую на бордюре магистрали. Манит и обещает покой, тишину, забвение — избавление от всех трагедий жизни. Но раз родился, надо жить. Бороться. И понять — зачем. Я так решил. И это тоже достойно уважения».

6

     После занятий — заслуженный перекур. Под ивой с чахлой осенней листвой. Олеся держит сигарету, немного отстраняясь, двумя пальчиками, элегантно оттопырив мизинчик. Артем забил две «беломорины» в трубку, раскурил. Выпустил облако невероятно плотного и удивительно вонючего дыма. Потыкал пальцем в получившееся «приведение». Облако подхватил ветерок. Понес. Вдоль дорожки. К остановке. Прохожие останавливались, с удивлением глазели и не могли понять, что это такое. Студенты смотрели вслед удаляющемуся «гомункулу» и думали. Олеся строила планы на вечер, потом на следующий день, потом представила своего будущего, пока еще безымянного мужа, детей, счастливую семейную жизнь, тихую старость... Увиденное ей нравилось. По лицу заскользила улыбка. Артем размышлял о том, куда запропастился Кузьмич, и где его можно найти. Потом задрал голову. Посмотрел на небо. Небо было на месте. Синее-синее, безоблачное и бездонное. Он улыбнулся.

Орел, 2005-11-09