1
Решётка вычурна, ажурна,
она не просто гармонична,
а тщится подчеркнуть величье
воздвигнутого на котурнах
великолепнейшего зданья,
где каждый выступ глаз лелеет!
Но вот уже косишь налево,
забыв архитектурный пряник,
развеять липкую зевоту –
куда-то в сторону болота,
к воде, к полуразмытой ряби.
Какой чертёж в такой-то хляби?!
Всё бессистемно и ничтожно,
уныло. Даже некрасиво.
И не достойно восхищенья,
однако надоесть не может.
Нам столько нужно ухищрений,
трудиться месяцы и годы,
но – бац! – внимание природа
сведёт на нет какой-то лужей,
ведь сколько с ней ни соревнуйся,
твои попытки неуклюжи.
Всё только гаммы, упражненья,
а до симфоний да-ле-ко.
2
Вот попытки лёгкости в архитектуре –
всё белое, тонкое, ввысь тянется,
такое обещание вырасти.
Кажется, приедешь через годик,
а строения вымахали, как придорожные кусты.
Как чужие дети, чья прибавка заметней, а взросление внезапней.
И хочется вернуться, удостовериться.
Но я не вернусь.
Чтобы не застать их стариками.
Есть обещанья, которые никогда не должны быть исполнены,
обещанья на вырост.
Что-то вроде первой любви.
3
Тут слишком тихо и медоточиво.
проходишь в арку строго чин по чину
(осталась непонятно от чего),
и отрезает так, что всё не важно,
от прошлой суеты многоэтажной,
и от метро кибитки кочевой.
Случаются места, где время мчится,
сминаясь в складки, бесится, дичится,
и вывернешься не попасть под нож.
Вернёшься, отряхнув чужие веси,
не сразу, лет примерно через десять,
и ничего вокруг не узнаёшь.
Сломали, понастроили, и снова,
и видно, как напряжно и рисково
дрожат пружины улиц вдоль оси,
как сотни молотков по наковальне
базарной, разогретой, трёхвокзальной
стучат, стучат – пощади не проси!
А здесь, за аркой, эра запустенья,
в какой-то миг замедлилось движенье,
и сникли безвоздушные меха.
И больше ничего не происходит,
и только время спать сюда приходит.
должно же время где-то отдыхать?
4
На забытых аллеях под листьями,
среди неубираемой тьмы,
под ногами лишь изредка выступит
камень. Краеугольный? Тюрьмы?
На покоцаных мраморных статуях –
голубиный раскрошенный жмых.
Отвернулись, с лица конопатые –
оспа, кто их полюбит, рябых?
Божества ли они, человеки ли,
кто же вспомнит? Погода темнит,
свет сквозит, обходя имярековы
телеса, говорит – не Аид.
Да, не страшно, что время зациклено
на себе. И бунтарствовать лень.
Усмирённые, равными выглядят
резкий луч и размытая тень.
Хорошо в этом мире затерянном
у беспамятных синих озёр
никого не касаться по имени,
здесь любые слова – оговор.
И не надо кого-то выкликивать,
панибратски трепать по плечу,
все безлики – что чернь, что великие.
Вот и я промолчу, промолчу.
5
Не засмотреться б: арка величава, –
зато огнём и серой пахнут шины,
дорога резко забирает вправо,
здесь разбивались певчие машины.
Вот новенький «фиат» на повороте
взбрыкнул, но не успел расправить крылья…
Тындык, споткнулся на высокой ноте,
из тех, что прорастают в изобильи,
полны покоя, лености, отрады,
довольные, качаются от смеха.
А пропасть пролегает где-то рядом,
и к ней совсем не нужно долго ехать.
Метнётся искра через лобовое,
у трав и пчёл зачем-то голос Пресли,
не стоит представлять себе такое,
сегодня тоже солнечно, а если…
6
Этот фонтан иссяк, этот фонтан усох,
воды его подверглись казни чрез испаренье.
Был он передовик в плане струеваренья,
но постарел, издох, пятнами – трупный мох
обезобразил профиль,
откипятился, профи.
Жаль не его: он жил, многое заварил...
Мёртвых чего жалеть? – это живых и жалких,
тех, что ещё журчат, что-то под нос бурчат,
гаснут в пустых речах, глохнущих перепалках.
Ших! – Шебуршатся мыши.
Шох! – А никто не слышит.
7
Беседка. В ней витают чьи-то тени.
Рука (её?) касается затылка,
глаза (его?) закрыты благодарно,
и прядь (не разобрать) щекочет шею
и ухо. За стеклом шмелиный смех.
Площадки круглой сдобное печенье.
Я не могу представить нас. Названье пьесы?
В каких обличьях? Дайте вспомнить платье…
Молчок. Не отзывается ничто.
Здесь так прекрасно всё – и всё чужое.
И розы местные нисколечко не пахнут.
Кто съел их запах? Полдень, дикий пекарь?
8
Помятые рыбины листьев
ложатся на самое дно,
ну, разве что искрами брызнет
заката немое кино.
Подумаешь – лучше бы снега,
наскучил стареющий свет,
осталась тягучая нега,
а нежности,
нежности нет.
9
У белого дерева волосы тянутся ввысь.
Смотришь и видишь, как лето вокруг стояло,
и солнце его любило, и всё сияло,
и приглашало – деревце, улыбнись!
И прутик – все ветки к солнцу – хочу на ручки!
Он и теперь нацелен на каждый лучик,
круглый большой цветок,
но не доходит ток.
У чёрного дерева волосы свесились вниз,
прямо до почвы, до прелого пряного слоя,
будто с пелёнок искали у тьмы покоя.
Прежде они по плечам беспокойно вились,
но устремлялись в итоге к земле, материнской мощи,
если не хочешь бороться, то эдак проще.
Отдельно стоящее волосы кинуло вбок,
отбилось от рощи, – с ветром вольней любиться?
Так прядку откинешь со лба, и с плеча завиток,
в миг, когда жажда влечёт, наклоняя лица.
Это всё было давно, и упали на дно
листьев сушёные рыбы в озёрную чашу.
И бесполезно смотреть через морок зелёный,
спрашивать – кто так причудливо свил,
зимним лаком скрепил сумасшедшие кроны?
Никто ничего не расскажет.
10
Спит озеро. Вода не пляшет,
луна не пишет ни следа.
Так можно рассекать и в наши
невозмутимые года.
Ведь как волненьем ни дыши,
не встрепенётся ни души.
11
И круг обетованный покидая,
куда опять вернёшься, на круги?
Посуетней, пошире, но до края
игла всё та же, – стало быть, беги!
Но нет, от эпицентра с детским горном,
где дней пружину сдавливал упорно,
где клялся до последнего стоять,
судьбе сподручней перцу задавать.
Чтоб жизнь держать за хвост, а смерть за горло.
Не дать сбежать.
И жалить не давать.
