Наш Конкурс

Ирина Шематонова родилась в 1966 году в г. Уфе. Училась в Башкирском государственном университете на филологическом факультете. Работает в уфимской газете «Трибуна». Печаталась в журналах «Бельские просторы», «Литературный Башкортостан», в республиканской прессе.

ИРИНА   ШЕМАТОНОВА

 
РОКОВАЯ  ЖЕНЩИНА

     Полина Виардо, как известно, красотой не блистала. Как и знаменитая авантюристка-гречанка София Витт. Ее портрет я недавно видела в «Cosmo». Дамочка как дамочка, третий сорт — не брак. Но это нисколько не мешало Тургеневу страстно и преданно (всю жизнь!) любить Полину Виардо, а при появлении Софии Витт в светских гостиных начиналось настоящее столпотворение. Роковые женщины! Я сижу на подоконнике, в окно нудно барабанит противный мелкий дождик, а по коридору, громко топая модными ботинками, проходит наш местный красавец — Леша Прошкин. Меня в упор не видя, равнодушный как бамбук. Малявки, освободите горизонт! «Дзинь-дзинь-дзинь!» — в унисон его шагам жалобно позванивают осколки моего разбитого сердца. Я влюблена, и страдаю.
     Начиналось все просто замечательно. Служебный роман в лучшем варианте. «Ого, какие здесь водятся!» — первая мелькнувшая мысль при виде статного темноволосого красавчика, встретившего меня на новой работе. Образец строгой мужской красоты. Рост, как у Шварценеггера. Пожалуй, метр девяносто? Я преувеличиваю? Но уж метр восемьдесят девять — точно! Фигура божественная. Глаза карие, выразительные (слишком!). При виде меня взгляд заметно смягчился, и классически суровые черты озарила улыбка. У меня есть шансы? Я поняла, что новая работа мне нравится.
     — Вы наша новая сотрудница? Давайте знакомиться: меня зовут Алексей. Прошкин.
     — Ира…
     — Хотите, я буду вашим гидом в дебрях нашей развалюхи? Все вам покажу. По рукам?
     Хочу ли я? Меня и группа «Альфа» не остановит!
     — По рукам, конечно!
     Вот так все это и произошло.
     Леша зачастил в наш кабинет. Мы пили чай и беседовали. Говорил он тоже хорошо и много. Разумеется, я далеко не всегда была с ним согласна, но решила про себя, что мужчины — существа удивительные и странные, логика их непознаваема, поэтому при проявлении у них некоторой тупости огорчаться не стоит. И вообще, слушать его вовсе и не обязательно. Достаточно смотреть. Ах!!
     Очень скоро я осмелела и нанесла ответный визит. Это было нечто! Леша Прошкин обожает кошек. Самой нежной, горячей, пламенной любовью. (Тут бы мне и задуматься: мужчины, слишком сильно любящие животных, часто бывают отменно жестоки к людям!) Где он их находит? Или они находят его сами? Он приносит их, несчастных, тощих и облезлых, отогревает, откармливает. Мы называем их «Прошками». Периодически Прошки меняются. Исчезают старые, появляются другие. Непонятно, кто хозяин кабинета: Леша или Прошки? Но весело!
     По счастью, я всегда любила кошек, хотя это и не главная моя страсть. Мы поладили, все шло хорошо. На работу я летела как ветер. Мне хотелось постоянно видеть Лешу, стать одной из его Прошек, сидеть у него на коленях и мурлыкать от счастья… Я, глупое созданье, и не пыталась скрывать своих чувств. Наоборот! Балда, балда! К моим услугам была куча примеров, как не нужно поступать, — и в литературе, и в жизни. «Чем меньше женщину мы любим…» Идиотски счастливая, я семимильными шагами приближалась к своему краху…
     …Мы с моей непосредственной начальницей Варварой проходим по двору. Я принесла торт и только что пригласила Лешу к нам на чаепитие.
     — Попозже… Дела, — небрежно цедит он сквозь зубы, проходит мимо нас, исчезает.
     — Почему это Прошкин так зазнался? — недоумеваю глупая я.
     — Узнал себе цену... — вздыхает сердобольная Варвара, и во вздохе ее бездна житейской мудрости…
     Но этот злосчастный торт — всего лишь первый звоночек. Чем лучше и нежнее отношусь к Леше я, тем холодней и суше делается он. Наконец наши отношения сводятся к нулю, и Леша попросту перестает меня замечать. Я ничего не понимаю, бледнею, худею, сохну, рыдаю по ночам в подушку… Откуда в человеческой натуре такая пакость? Законы физики действуют и здесь? Обидно, обидно, обидно!
     Сейчас я сижу на подоконнике, мрачно уставившись в оконное стекло. Там, в серой мутной глубине тоскует и мается невысокая, достаточно упитанная (но с тонкой талией!), круглолицая, круглоглазая брюнетка со стандартной прической «каре». Глаза затравленные, губы, созданные для улыбки, сложены в гримасу, способную напугать зубного врача. Даже ямочка на щеке выглядит уныло. Бред какой-то! И это я? Пикантная малышка? Девочка с изюмом? Я закрываю глаза и начинаю представлять себя… Софией Витт. Что чувствовала эта замечательная женщина, как себя ощущала? Что значит — быть роковой женщиной? С чем это едят? Свобода, независимость, чувство полета, счастье от сознания своей силы и… красоты? В моей душе вспыхивает священное творческое пламя. Пылает, бушует, рвется в небеса, охватывает Вселенную, и в нем без остатка сгорает моя тоскующая, ординарная, жалкая личность!
     Назавтра я прихожу на работу в новом малиновом платье, перетянутом в талии широким черным поясом, на высоченных шпильках (черный бархат, стразы), раскрашенная, как индеец на тропе войны. Гордо шествую к своему кабинету, одаривая попадающих в сферу воздействия мужчинок обольстительной улыбкой, щедро рассыпая во все стороны блестки своего остроумия. Я — роковая женщина, и несу себя, как бесценный дар. Леша Прошкин — кто это такой?
     Мне удается не выпасть из роли целый день. Временами я даже забываю, что это роль. Кажется, моя игра пользуется успехом. «Ира, Ирочка!» — улыбки, комплименты… А когда за воротами вечером я легко впархиваю в малиновый «Джип» (за рулем Вадим, бизнесмен, троюродный брат преданной подруги Светланы — сказать, что уговорить его заехать за мной было трудно, значит, не сказать ничего), эффект по силе не уступает сцене Муравьевой с Ширвиндтом в знаменитом фильме. Победно выплюнув в ошарашенных зрителей струю вонючего газа, карета принцессы тает в ночи…
     При встрече с Лешей теперь я лучезарно улыбаюсь и лукаво подмигиваю, но задержать не пытаюсь. Да мне и некогда! Столько дел! Торты на работу тоже не ношу. Меня и так угощают во всех кабинетах: везде я желанный гость. Начинаю толстеть, но от этого мое обаяние становится еще весомей. Я весела, кокетлива, обворожительна. «Тяжелую артиллерию» — Вадима — в дело пускать больше не приходится. Успех полный. Леша ошарашен. Но роковой женщине, вы сами прекрасно понимаете, нет до этого никакого дела.
     Проходят дни, складываются в недели, я все больше вживаюсь в этот волшебный образ, все чаще ловлю на себе восхищенные взгляды («Ну, Матрешка, ты халва!»), все легче и победней иду по жизни. Образ тоскующей неудачницы остается далеко позади.
     И он наступает, мой великий день, мой праздник, мой триумф. Вот он, бледный, неловкий, страдающий Леша Прошкин, распростертый у ног победительницы. Обстановка победы: конец рабочего дня, людный холл, входные двери.
     — Ирка… это… Может, в «Двенадцать стульев» сходим? Ну, посидим… Пообщаемся… А?
     И я одариваю его самой нежной, лучезарной и коварной улыбкой:
     — Конечно, Лешик, конечно! Давай завтра? Нет, не получится… Тогда в среду? Снова не выходит! Может, в субботу? Или на той неделе? Но обязательно! Пока!
     Легко провожу ладонью по его щеке, грациозно поворачиваюсь, эффектно исчезаю.
     Снаружи, у самых дверей, стоит незапланированный «Джип». За рулем нервничает Вадим, бизнесмен. В глазах тревога и ожидание. Я нисколько не удивлена. У роковых женщин масса поклонников, это знают все.
 

ДЬЯВОЛ  И  ТИНЕЙДЖЕРЫ

     Скучно! Скучно-скучно-скучно!!! И что бы такое придумать? Какой новый кошмар изобрести для рода людского? — пощекотать себе нервишки. Парочку цунами? Надоело до чертиков! (Брысь, брысь отсюда, полосатые! Не звал. Шутка.) Тайфун у берегов Японии? Было, было! Душу в карты выиграть у очередного бедолаги? Тощища. Надоело. Да и мелкие пошли нынче душонки… Не стоит размениваться… Сижу мрачно на любимой скале в Чертовом ущелье, вокруг громы-молнии, очередной шабаш; внизу, в моих владениях, симпатичные обаятельные чертики растапливают густую смолу кричаще оранжевого цвета — безвкусица! О, времена… — для новой порции грешников, этого у нас навалом. Вот и первые вопли! Скукота, скукотища… Да еще и старая мигрень разыгралась некстати — она у меня со времен бесед с Фаустом. Нудный был тип! Вы не можете себе представить, какая это скука — быть дьяволом. Осточертели эти людишки — последнее время поступают все больше бритоголовые… Новый стиль? Оскорбляет чувства старого эстета…
     Расправляю черные глянцевые крылья с перепонками (купил по случаю у одного грека), взмываю ввысь. Медленно парю, наблюдая, как внизу проплывают снежные вершины, долины со светящимися огоньками (землетрясение? Фу, как банально!), голубые ленточки рек, темные массивы лесов… На Марс слетать, к тамошним коллегам? Опять фуршет? Гну-у-у-сность… От этой марсианской бормотухи до сих пор скулы сводит… Не поеду! Обратимся к своим баранам. Вижу неизвестный город — у реки, на крутой горе, заснеженный, тихий. И тут в голову приходит свежая мысль: а что если положиться на случай? Не форсировать события, просто — пуститься в приключение. Соблазнительно? Весьма!
     Приземляюсь и принимаю пристойный вид — элегантного джентльмена в годах, в роскошном костюме, соответствующем эпохе. Сделано! Теперь — осмотреться… Я в парке. Холодно, снежно, темно. Вдалеке, под тусклым фонарем, прыгает на тоненьких ножках хрупкая фигурка… Решительно направляюсь туда, где призывно мерцают размытые огни города…
     Она оказалась очаровательной, хрупкой, очень юной, нежной, белокурой. Почему она здесь — ночью, в мороз, совсем одна? Такая беззащитная… И мне, старому ослу, вдруг пришла в голову дичайшая, шальная мысль: а что, если… быть с ней добрым?! Ну, в порядке исключения, за столько тысяч лет? Один раз… И никого из подчиненных рядом — субординация не пострадает. Это будет даже пикантно!
     — Замерзла, детка?
     Девочка славно улыбается.
     — Погреешь, папочка? Стольник по прейскуранту.
     Почему она решила, разрази меня гром, что я ее папочка?!
     Последняя фраза не совсем понятна. Плохо действует переводческая пилюля?
     Решаю прочесть мысли в ее хорошенькой головке: «Как развести этого лоха на кабак?»
     Это дитя хочет в кабак? А что такое «лох»? Ну что ж!
     — Разрешите пригласить вас… в кабак?
     Счастливая, она подхватывает меня под руку:
     — Ты просто шоколад, папочка! Не так все запущенно.
     Хм… Какой «шоколад»? А что у нее в голове?
     «Суперкайф! Полный расколбас»!
     — ???
     Нет, в мысли к ней лучше не лезть! Себе дороже! Не тянут древние мозги. Сдаешь, старина!
     Мы довольно быстро достигли дверей какого-то подозрительного заведения с надписью «Аннабелла» над входом. Внутри — стилизация под старинный замок: уютный полумрак, камин, негромкая музыка… У детки недурной вкус. Мы располагаемся в нише, подальше от посторонних глаз. Удобно ли предложить моей крошке бокал шампанского?
     — Не догоняешь, папик! Берем водяру!
     О времена! О нравы!
     Прелестное создание с волчьим аппетитом поглощает содержимое множества тарелок, азартно прикладываясь к граненому стаканчику (неслабых размеров!), невнятно отпуская непонятные фразы:
     — Этот музон не катит конкретно, клянусь своей красотой!
     Стаканчик! Еще стаканчик! Я взираю на нее с ужасом и восторгом.
     — Приподнимемся еще на фуфырик?
     Я в шоке, но очень доволен — она так занятна, право! Я пью, я смеюсь, я забываю о тысячелетней скуке, я теряю бдительность… Как кружится голова! Это моя нежная крошка с личиком сказочной принцессы незаметно подсыпала мне в стакан что-то белоснежное. Потом я узнаю название — клофелин; потом я пойму, что такое «лох». А пока:
     — Брудершафт, котик?
     Этот поцелуй длится вечно.
     — Теперь покурим, и бай-бай…
     Она выводит меня, совершенно одуревшего (позор, позор!) на улицу… Смутно мерцают в темноте сиреневые сугробы, смутно отражаются блики двоящихся фонарей, смутный перезвон-перестук в голове…
     Бамц!
     Детка подставляет мне ножку, я лечу головой в сугроб, а невесть откуда взявшаяся толпа юнцов начинает быстро сдирать с меня элегантный костюм, соответствующий эпохе, мимоходом отвешивая увесистые тумаки.
     — «Капусту» — мне! — требовательно верещит моя нежная крошка.
     — Зачем тебе капуста, ты же не коза?
     Бамц! Бамц!
     Толпа мгновенно исчезает. Малышка задерживается, чтобы сорвать «последнюю нитку» — изысканное нижнее белье французской фирмы «Outrer».
     — Сливай, Надюха! Ментура катит!
     Все! Темное небо, далекие звезды, вой сирены, холод, боль, синяки, шишки, менты, воронки, вытрезвители…
     …Теплый, уютный, родной до боли ад. Приятный запах серы. Я лежу на самой престижной, самой вместительной сковороде, в своих родных пенатах, и славные, старомодные, воспитанные чертики прикладывают к моим многочисленным ранам горячие компрессы из сердца жабы с паучьими ножками…
     — Вам еще повезло, босс, — успокаивает меня самый бойкий. — Тут к нам новая партия грешников прибыла, сплошь молокососы, какие-то «тины»… Вот где жуть! Все раскаленное масло размазали, всю серу пустили на цигарки, по сковородкам скакали, как кузнечики. Мы, говорят, под кайфом. Еле-еле их в кипящую смолу загнали, да и то не всех. Слышите?
     И тут до меня доносится нежный, мелодичный, такой знакомый женский смех. Я передергиваюсь от ужаса. Чума просто — полный расколбас!
 

ЦВЕТОК  ПОЛЫНЬ

     Аромат полыни, теплая дорожная пыль, алмазные блики на воде. Я бегу по дороге, раскинув руки, а кажется — лечу. Бьется в лицо теплый ветер, темным облаком развеваются длинные волосы, и несется, летит мне навстречу лиловая полоска горизонта, ее недостижимые блуждающие огни…
     Одна — в ночи, одна — на всем свете.
     Я — колдунья, добрый дух этих мест, мое гибкое тело пахнет теплой полынью ночной степи, а в янтарных глазах дробятся отблески заката. Неизвестная птица пронзительно выкрикивает в ночь мое имя:
     — Чер-ри! Чер-ри!
     Это — мой мир, и во всем этом — я. В каждом нежном стебельке, в бледном танцующем мотыльке, в тонкой игре ночных теней в степи и в неясном мерцании звезд над ними…
     «Ибо все, что ты видишь — это и есть ты, дитя мое».

***

     Я впервые увидела тебя весенним вечером, у реки. Совершенно мокрая от росы поляна, изумрудная зелень. Мы сидим у костра, над которым в котелке варится что-то, предположительно — рыба. Славка, мой друг детства, кровожадно вгрызается в декоративную свиную черепушку. Мы смеемся, смеемся, смеемся — беспричинно, нескончаемо, счастливо. Солнце садится. Густеющий сумрак безраздельно завладевает нашим крошечным изумрудным миром, окутывает его колдовской сетью — серой паутинкой. Она пока невидима, но из нее нет выхода.
     И тут появляешься ты — темная тень на фоне темного леса. Высокие, выше колен, сапоги, темный дождевик, темные, густые, блестящие волосы, цвета меха бобра — точно как мои! — темно-карие, шоколадные, сумрачные глаза. Красивые брови с глубоким угибом тяжело сведены к переносице, вид холодный, самодостаточный, высокомерный. Совершенно неприступный. Нас для тебя просто не существует. Ты бесшумно проходишь сквозь костер с псевдорыбой, сквозь оторопевшего Славку с глупым черепом в руках, сквозь мою застывшую, смутную фигурку… Ты спускаешься к реке, ты растворяешься в сумерках…
     Я верчу в руках сорванный случайно стебелек, я — точно как ты! — свожу к переносице стрельчатые темные брови. Ты меня не заметил! Надкусываю сорванную травинку, и все заполняет горький, нежно-безнадежный, непобедимый запах. Полынь.
     Теперь я знаю, ты и я — это одно.
     Картинку у реки слизывает мгла.

***

     Другой весенний вечер, теплый, туманный. Предчувствие дождя.
     У небольшого речного заливчика — дачная тусовка, место сбора всех наших друзей. Только меня там сегодня нет. Во все стороны по реке далеко-далеко разносится звонкий смех, чей-то низкий голос звучит музыкой в тумане — волнующей, пылкой, смутной… В двух шагах лес, а в лесу цветет черемуха. Ее много, очень много, слишком, чересчур! Это невероятно! Весь лес — сплошь черемуха, воздух — тоже: не кислород — сладкий, тяжелый дурман, колдовское снадобье для атаки на душу, «морок», волшебство и безумие. Дышать им невозможно. Не дышать — тоже. Мы дышим, мы пьянеем, мы заколдованы, мы — не мы.
     На лугу между лесом и заливом несколько деревьев опустили ветки почти до земли. Мимо них от залива неспешно скользят две тени. Ты обнимаешь за плечи белокурую девушку, невысокую, тоненькую, зеленоглазую, с изысканно-кукольным, бледным, юным, трогательно-беззащитным личиком. Это твоя подруга.
     — Чер-ри! Чер-ри! — выговаривает в ветвях черемухи невидимая птица.
     Ты мог бы, приглядевшись, различить сквозь дурман-цветы блеск моих янтарных глаз, почувствовать мою гладкую, смуглую кожу, пылающую за прохладной ароматной завесой, выпить до дна все тайны моей души… В ней нет горечи.
     Я здесь! Я — Черри! Это судьба.
     Вы переходите по огромной железной трубе крошечную речку, летом — обычный ручей, незаметный, мелкий, насквозь пронизанный солнцем. Но не теперь, не сегодня! Волшебство потрудилось и здесь, сделало течение бурным, стремительным, опасным, придало темной воде под столетними жутковатыми ивами колдовской, влекущий, «русалочий» оттенок. Утонешь — не заметишь. Почти достигнув берега, ты оборачиваешься — мгновенно, резко, как от удара в спину. Из заморочной русалочьей воды я протягиваю к тебе руки, блестят капли на медной коже, плывут по воде тяжелые длинные волосы, манят, влекут в бездонный омут глаза цвета меда, бликами вспыхивает в них звездная прозелень…
     Ты теряешь равновесие. Мы стремительно летим друг к другу.
     Над замершим черным омутом клубится сладкий дурман…

***

     Лето. По лесным полянам голубоватым дымом стелется цветущий цикорий. Я иду тебе навстречу, кровь гулко стучит в висках, безжалостно палит солнце, я слепну. Ноги делаются ватными, словно в кошмаре, я невероятными, нечеловеческими усилиями отрываю их от земли… И вдруг осознаю, что голубые пятна цикория слились в единую сплошную полосу — я несусь тебе навстречу…
     Мы сталкиваемся, сшибаемся, словно враги, теряем равновесие. Полынь принимает нас в свои объятия, растворяет в себе. Ни тебя, ни меня отдельно больше нет. Душистая постель из пепельных мягких стеблей, приворотная горечь на губах, совсем близко — твои шоколадные глаза, сумрачные, темные, без блеска. Прыгают красные чертики под сомкнутыми веками. Я лечу, мчусь со страшной скоростью в безграничном океане золотой плазмы, пронизываю звенящие зноем миры, подобно темной комете. В конце этого огненного пути вселенная взрывается. Душа моя — сиреневая бабочка с прозрачными крыльями — соединяется с Богом…

***

     …Ты слегка касаешься моих волос губами. Твой поцелуй невесом, он не разбудил меня. Ты чувствуешь запах полыни на своих губах. Знаешь, он останется с тобой — навсегда. Ты уходишь с золотой поляны не оборачиваясь, бредешь по земляничным лугам, растворяешься в звенящем кузнечиками полуденном мареве. Ты уходишь от меня, но каждый твой шаг приближает тебя ко мне. Земля ведь круглая.

***

     И вот — ноябрь. Серый город. Мокрый снег.
     Я сижу дома — на самом верхнем этаже стандартной многоэтажки, смотрю на свой город сверху, с высоты птичьего полета. Безобразные прямоугольные коробки, размытые цвета. Если инопланетяне опустятся на Землю в районе, похожем на наш, они решат, что земляне напрочь лишены эстетического чувства. Надеюсь, нам будет стыдно.
     Я одна.
     Сейчас раздастся звонок, я распахну дверь и обожгусь о твои глаза — сумрачные, шоколадные, темные-темные, без блеска. Мои руки обовьют твою шею, и я исчезну в сумасбродном, горьком, смертельном, родном запахе. Это полынь.
 

ОН  ПРОСТО  ПРИНЦ

     Юрка лихо проскочил перекресток и исчез. Я поняла, что наступил конец света. Мой, персональный. Он уехал, я осталась. Тривиально до маразма. Но от этого не легче. Я побрела неведомо куда, не видя и не разбирая дороги, обливая горючими слезами окружающий мир и всех встречных-поперечных. Я перестала узнавать знакомые с детства улицы, потерялась в этом городе, чужом, враждебном, среди равнодушных серых лиц и пустых глаз. Пусть меня тоже не будет, пусть! Желание НЕ БЫТЬ поднялось в душе мутной волной, затопило всю-всю меня, стремительно понесло. Вперед, на мины! Я перестала сопротивляться и отдалась на волю разбушевавшейся стихии, ехидно посмеиваясь про себя краешком угасающего сознания: «Так тебе и надо, рохля, размазня! Мало тебя учили, били в жизни мало! Никого никогда не надо любить больше себя! Никого никогда вообще не надо любить! Никого, никогда…»
     Наконец мутная волна отхлынула, ткнув меня носом в кирпичную стену неизвестного полуподвальчика. Я подняла голову и с трудом разобрала надпись над темным дверным проемом: «Закусочная. Круглосуточно». Ну вот! Спотыкаясь, медленно побрела по скользким ступенькам. Недаром говорят, что для Козерогов приемлем лишь путь крайностей, путь по вертикали: либо рай, либо уж ад. Я — Козерог по гороскопу, я слишком долго жила в раю…
     Адом оказалась маленькая грязная забегаловка, таких не показывают даже в дрянных американских фильмах. Сизый дым, помятые лица. Я решительно подошла к стойке, отделенной от зала крепкой решеткой. Здесь бывают буйства? Ну и ну… Впрочем, чем хуже, тем лучше! Быстро, пока не пропала решимость отчаянья, выпалила:
     — У вас есть… сто грамм водки?
     Дородная барменша, повидавшая на своем веку, вероятно, все возможные и невозможные виды, не моргнув глазом, плеснула что-то в пластиковый стаканчик.
     Я схватила его, расплатилась, отошла к ближайшему столику. На помятых личностей в зале мое появление произвело все же большее впечатление, чем на невозмутимую тетку. Да, картина! Субтильная дамочка на высоченных шпильках, благоухающая французским парфюмом, очки в золотой оправе, чудом удерживающиеся на кончике породистого носа, заплаканные красные глаза и решительный вид камикадзе. Явление в данном заведении явно неординарное.
     Кто-то хихикнул.
     Кто-то кинул реплику «в тему» — понятно, на латыни.
     А мне — плевать! Я зажмурилась, собрала остатки воли и одним глотком влила в себя содержимое драгоценного стаканчика. Поток раскаленной лавы, пролившейся в горло, сделал именно то, чего я и желала более всего — стер меня с лица земли.

***

     …Уф!!! Что это было? Катаклизм? И где я? Мутный свет, гул голосов то приближается, то удаляется, слезятся и болят глаза. Наконец с превеликим трудом мне удается сфокусировать зрение на ближайшем объекте. Низкорослый мужичонка, модная трехдневная небритость, одежда — нечто среднее между действующим пожарником и бастующим шахтером, а глаза — неожиданно проницательные, ясные, сочувствующие даже… Допилась, подруга, интеллект в бомже обнаружила! Я начинаю глупо хихикать.
     Глазастый субъект строго спрашивает:
     — Как зовут?
     — Вар… Вар… — давлюсь собственным именем я, — Варвара…
     — Пойдем отсюда, Варенька, — он деликатно подхватывает мой ускользающий локоток. — На сегодня тебе хватит.
     С его помощью я успешно преодолеваю крутые ступеньки. Мир наверху встречает меня яркостью, свежестью красок, блеском глянцевой тополиной листвы и вкусным ароматом бензина. Правда, предметы и люди почему-то весело скачут вокруг меня, но при желании с этим вполне можно смириться. К тому же мой новоявленный кавалер успешно направляет наше передвижение, не давая мне уклониться от прямого маршрута и начать выделывать ногами замысловатые кренделя.
     — Ты кто? — ставлю я вопрос ребром.
     — Павел, — солидно откашлявшись, представляется он.
     — Рада познакомиться, — щебечу я, даже в подпитии щеголяя изысканными манерами.
     Похоже, мы направляемся ко мне.
     — А вдруг вы грабитель? — приходит в мои размягченные мозги неожиданно здравая мысль, — мелкий воришка? — Я хохочу и не могу остановиться. Ловлю боковым зрением его заледеневший вмиг взгляд. — Ну, крупный, крупный, — успокаивающе бормочу я, — фамильные бриллианты, огнестрельное оружие, баксы…
     Далее все погружается в шалый, сумасшедший, затуманенно-буйный круговорот…

***

     Утро. Солнце. Знакомый лазерно-лиловый отблеск стен моей спальни. Почему сегодня он так режет глаз? И голова, голова какая тяжелая! «Похмельный синдром!» — с ужасом и восторгом осознаю я. С трудом поворачиваю голову. Взгляд натыкается на модную трехдневную небритость спящего рядом со мной чужого мужчины. Я цепенею. Волосы у меня на голове встают дыбом, нет, дыбом встают мои мозги, приподнимая ненужный скальп. В голове начинает с бешеной скоростью раскручиваться дикий калейдоскоп: уход Юрки, невероятно дрянная забегаловка, ожог горла и… туман, туман, туман… а в нем скачут непристойные сценки. Стоило почти тридцать лет вести прилично-светский образ жизни, чтобы потом в один момент опуститься до фонаря?! В полной прострации я сползаю с постели на голубовато-пепельный ковер и начинаю безотчетно хихикать. Картинки в моей голове галопируют с бешеной скоростью, мчат, визжат и дребезжат, грозя разнести самое меня в нелепые клочья. И пусть! Скорей! Кричу в голос. Внезапно к моим губам придвигается край чего-то холодного: стакан с водой, кто-то обнимает меня за плечи и незнакомый голос ласково произносит мое имя:
     — Все, все, успокойся, Варенька, детка…
     Глаза надо мной — чужие, серо-голубые, но внимательные, сочувствующие. Плачу, плачу… Как дико, как больно чувствовать себя дрянью! Кажется, это называется «девка»?! И это я? Не укладывается в голове… Я, всегда считающая себя ТАКОЙ ХОРОШЕЙ?! Да лучше бы мне умереть вчера! Стоп, это ведь фраза из анекдота! Как его хоть зовут, этого казанову? Валера, Слава, Никита? Кажется, Миша. Да, вроде так. Действительно, конец света! Принцесса Барби не может вспомнить имя мужчины, с которым она провела ночь! Нет, не могу, не могу, не хочу жить больше! Жуть какая!
     Полдня Слава-Никита отпаивал меня корвалолом. Нет-нет, не могла я так просто смириться с утратой дорогого мне образа достойной леди, отбросить все мои принципы и понятия и войти в новый, вероятно, привлекательный образ — свободной, рисковой женщины-вамп. Не мое это, не мое! Снова слезы. Валера-Слава просто боялся, по-моему, оставить меня одну. «Дефективная какая-то. Кто знает, что придет ей в голову? Ну, подумаешь, выпили, переспали… Из-за чего огород городить?..»
     — Хватит ныть, Варенька, — весьма решительно заявил наконец он. — Одну я тебя, сама понимаешь, сегодня не оставлю. Поехали ко мне на дачу. Тебе понравится, увидишь. Вечером вернемся, никаких фокусов. Собирайся.
     Почему бы и нет? Одна в квартире я все равно с ума сойду. А это выход. Ниже «вершин городского дна» уже не скатишься. В той, привычной, навсегда утраченной жизни я просто обожала природу... Вдруг вспоминаю: зовут его Пашей…

***

     Прозрачный весенний день.
     Озеро-болото, поросшее нежно-зеленой ряской, золотые шляпки кувшинок. В чистом, не городском воздухе, пронизанном свежестью и светом, стремительно проносятся грациозные стрекозы. Мне кажется, я слышу легкий звук их перламутровых крылышек и могу разглядеть на фоне ясного неба, салатовой воды и темной тополиной листвы их серебристый след. Пашина дача — наверху, над озером-болотом. Уютный двухэтажный коттеджик, для бомжа — очень даже недурно. Если честно, просто невероятно для бомжа.
     Первый этаж — банька (это — не люблю), на второй ведет интересная винтовая лесенка. Ступеньки романтически поскрипывают. Три комнатки, вполне приличные, и чудесная веранда с видом на озеро-болото. Дуэт птиц и лягушек, зеленовато-золотые солнечные зайчики. У дома — качели из скамейки на цепочках и огромное необхватное дерево с замечательным дуплом внутри. Дупло — в мой рост, я могу войти в него, как в лифт. Дивно, дивно! Даже комаров нет, как в сказке. Да, и никаких тебе любопытных соседей: рядом только один дом, и он идеально вписывается в картинку: явно нежилой, мрачноватый, кренится на бок, словно Пизанская башня, ветер хлопает незакрытой форточкой, внутри загадочный мрак — да это наверняка обиталище привидений! А за ним — лес, густой кустарник, ивовый, непролазный; крапива, репей, чертополох… У моего бомжа тонкая натура! Мне действительно стало гораздо легче. Неотвязные мысли об утрате чести и достоинства, трагедия осознания своей преступной порочности бросили терзать меня, бедную жертву, ушли, отступили, а затем и вовсе рассосались среди окружающие идиллии: их расквакали лягушки, растрепали по воздуху серебряные стрекозы, озеро-болото обняло мягкой коричневой тиной и утянуло, засосало вглубь, в непознаваемые недра, где эта бяка уже не сможет никого терзать.
     Я успокоилась, смирилась и уже могла принимать себя и жизнь такой, какие мы есть. И вообще, отложим самокопание на будни! А сегодня выходной. Костер, шашлык, неспешный разговор. Мы говорим, как старые друзья. А он вовсе и не тупой, мой спаситель Паша, и не грубый, и не зануда, как Юрка. С ним интересно, с ним… тепло. Где-то в глубине моего «я» холодящим волнующим ознобом трепещет воспоминание-миг прошедшей ночи. Если бы я не контролировала строго каждый свой шаг, если бы у меня хватило смелости!.. Мне приходит в голову, что другие, вероятно, так и живут, «не мудрствуя лукаво» — просто делают все, что хотят, а там — хоть трава не расти! Не рефлексируют на каждом шагу, не подвергают себя болезненной самокритике. Вот классно! Хотя — где уж мне?! Но, если… просто попробовать? Или хотя бы помечтать: «Хочу подружиться с Пашей и не потерять его. Мне наплевать, что он бомж, что он некрасив, что он ниже меня ростом. (И это я? Я??? Признающая ранее лишь писаных красавцев?! Дичь…) Мне с ним весело, хорошо, мне с ним тепло, мне с ним нескучно!»
     И чудо произошло.
     Мы действительно подружились.
     Дача, старая скрипучая лодка, взмах весла, брызги во все стороны, и в каждой капле — маленький закат. Я живу именно так, как мечтала, не изводя себя ненужными страхами, комплексами, сложными теориями, просто радуясь каждому моменту, переживая его во всей полноте. Каким сложным это казалось, а на деле — как просто! И все благодаря ему, Паше.
     А потом случилось нечто, совсем уж из ряда вон. Днями Паша пропадал где-то по своим бомжиным делам, что-то доставал, баловал меня неожиданными подарками, устраивал забавные сюрпризы — иждивенцем и альфонсом он не был, отнюдь. Это случилось дождливым июньским вечером, на второй месяц нашего знакомства. Я возвращалась домой, аккуратно обходя гадкие глубокие лужи, поминутно отскакивая от мчащихся машин, плюющихся липкой грязью. У нашего подъезда, нагло перегородив дорогу, стоял чистенький блестящий жемчужно-серый «Мерседес».
     «500-й? 600-й? — безразлично думаю я, делая попытки обойти сверкающего красавца. — Понаехали, нувориши. И невежи, к тому же».
     Вот открывается сияющая дверка, вот из глубины «мерса» появляются ноги в безупречных многодолларовых ботинках, вот нарисовался и весь безупречный джентльмен — супер-идеальный костюм, изысканнейший галстук, сногсшибательный парфюм и… модная трехдневная небритость! Да то же… Пашка, Пашка, мой бомж Пашка!
     Мои мозги категорически отказываются перерабатывать получаемую глазами информацию. Идиотски улыбаясь, я семеню к миражу-Паше прямо через большую грязную лужу. «Ты оставайся, а я полетела. Да кто ты? А крыша твоя!»
     — Понимаешь, Варенька, — смеясь, объяснил мне супермен-Пашка, когда я немного пришла в себя и уже в состоянии была воспринимать и понимать знакомые звуки человеческой речи. — Когда занимаешься бизнесом, занимаешься успешно, вокруг тебя постоянно шныряют женщины-хищницы, женщины-акулы, бездушные биороботы. Я быстро заскучал, устал, мне надоела купля-продажа, вечный торг. Я решил испытать судьбу и найти женщину, которой буду нужен действительно я сам, а не я — приложение к сладкой жизни. И я пустился на поиски приключений: снял комнату с соседями-алкашами и тараканами, приоделся соответственно и повел разведку. Понеслось! Кого только я не встречал, повидал и многое и многих, но даже и представить не мог, что встречу не просто хорошую девчонку, а тургеневскую барышню, романтическую принцессу, способную плакать от отчаянья из-за стакана водки и случайной койки. В наше время! Да ты — последняя из динозавров, моя милая! Я тебя, Варенька, никуда не отпущу, никому не отдам. Теперь мы вместе. Отныне и навсегда.
     Вот так вот, вуаля! Мы счастливы, нам очень хорошо вместе. Паша уезжает по делам в Лондон, я его жду. Вечером раздается звонок, я снимаю трубку и слышу уверенный бархатный баритон:
     — Как живешь, Варвара?
     — Юра?!
     — Не звонишь, не заходишь… Хватит дуться! Конечно, я вел себя не лучшим образом, но впредь расстраивать тебя не стану. Впрочем, ты и сама, Варвара, не ангел. Так я подъеду…
     В последней фразе даже вопрос не звучит. Констатация факта.
     — Юра, я… это… ну… я… — мямлю я.
     — Да-да, малыш, — он настроен добродушно, снисходя благородно к маленьким женским фокусам-капризам.
     — Я замуж выхожу! — почти выкрикиваю я наконец.
     Трубка оскорбленно молчит.
     — Вот как, — в Юркином голосе теперь клацает металл: мечи, арбалеты, танки, самолеты-истребители, многоорудийные линкоры, ракеты с ядерными боеголовками, — и кто же счастливец? Нобелевский лауреат? Президент?
     — Да нет, — сохраняю выдержку и достоинство скромно-торжествующая я, — он просто… Принц!
 

ЛЮБИТЬ  ДРАКОНА

     Сегодня Мой Персональный Дракон был особенно жесток и ужасен. Первого благородного рыцаря, явившегося спасти прекрасную принцессу (то бишь меня), он изорвал в мелкую тошнотворную кашицу. Четырех следующих скормил стае голодных аллигаторов, которых сам же вывел в моем бассейне с золотыми рыбками. А на последнего (о, шалунишка!) вылил содержимое ночного горшка, и доблестный защитник с позором ретировался. Это, право же, чересчур, даже для персонального дракона!
     Сквозь узкие бойницы суровой неприступной крепости мы с моим грозным душегубом внимательно наблюдали, как по бескрайним лугам к зеленеющим вдалеке вековым дубам печально отползают жалкие остатки моих незадачливых освободителей. Поляны сплошным золотым ковром устилали цветущие одуванчики. Свежий ветерок нахально швырял мои длинные, тщательно завитые локоны цвета темной меди в изумрудные раскосые глаза, признанные суперобольстительными на последнем рыцарском турнире в столице Лиловых Солнц. До заката оставалось еще часа полтора, и я откровенно заскучала.
     Я — Лиза Вервольф, самая строптивая принцесса из королевства Хрустальных Снов, первая красавица, и последняя ученица в Школе Волшебства всесильного мага и чародея Лакоста Обсидиана, весьма сурового наставника и моего родного дядюшки, что мне, впрочем, мало помогло. Премудрый Лакост окончательно уверился, что толку от принцессы Лизы не будет никакого, и самое простое колдовское задание, к примеру, превращение пучеглазых бородавчатых жаб в стильные розовые кусты, ей недоступно. (Ну да, да, не справилась… К чему изводить милых толстопузов… И эти треклятые кусты препротивно кололись…) И так далее, и тому подобное. Я преуспела только в трансформации старых грецких орехов в маленьких шустрых чертиков. Впрочем, на чертиков я была как-то особенно удачлива. Они у меня получались из всего, буквально из воздуха. Но как утомительно было гоняться за этими бойкими очаровашками, чтобы вернуть им естественное обличье!
     Наконец, когда в один далеко не прекрасный для меня день пропала всеобщая любимица — престарелая болонка м-ль Карлотта, дядя не выдержал. (Кстати, Карлотту с тех пор никто никогда больше не видел. Мудрая мадмуазель явно предпочитает новую, полную приключений жизнь, дремотной скуке на дядиных коленях… Но это так, к слову.) Наказание, придуманное им, было суровым и ужасным. Он… призвал самого свирепого и грозного Дракона и… повелел мне отправляться с ним! Да-да! Жить у мерзкого змея в замке на положении несчастной пленницы и ждать (перевоспитываясь, надо полагать), пока не явится бесстрашный освободитель, способный победить свирепого ящера. Пока что таких не нашлось — мой персональный Дракон вероломно и коварно расправляется со всеми смельчаками, рискующими жизнью ради моей красоты.
     Так было месяц назад. Позавчера. Вчера. В первый, по-настоящему теплый день лета — сегодня — сценарий не изменился ни на йоту. Я начинаю сердиться. На себя! Зачем я так плохо училась в Школе Волшебства?
     — Ладно тебе грузиться, Лиз, — почувствовав мою тоску-печаль, усердно принялся за подхалимаж мой персональный Дракон. — Ни один из этих браконьеров и мизинца твоего не стоит!
     — Подшестерить никогда не поздно! — грубо гаркнула я (с кем поведешься, от того и наберешься). И тут же раздумчиво добавила: — Тот, рыженький, в симпатичных веснушках, предпоследний, был очень даже ничего…
     — Этот! — от обиды за меня МПД весь покрылся ржавыми плесневыми пятнами. — Ты шутишь! Холерный вибрион!
     Я невольно хихикнула и тут же угрюмо смолкла. Не подобает скорбной жертве подпевать собственному мучителю-душегубу.
     Время в заточении тянется дьявольски медленно. Мой Персональный Дракон не страдает от отсутствия чувства юмора — вот с этим мне повезло! Но тюрьма есть тюрьма. Разумеется, никто не держит меня в зловонном сыром подземелье на пудовой цепи. Совсем наоборот! Помещение, отведенное мне, уютно и комфортабельно, и я регулярно совершаю длительные экскурсии по окрестностям замка, очень, кстати, живописным. Естественно, в сопровождении моего строгого тюремщика. Мы купаемся в хрустальных озерах, собираем ароматную землянику на солнечных полянах, путешествуем по диким лесным чащобам. Мой Персональный Дракон важно шествует впереди, своей широкой мощной грудью прокладывая для меня дорогу, ровную как Бродвей; заботливо придерживает хлесткие ветки, находит среди травы и колючих кустов ежевики нежные лиловые колокольчики и, от смущения покрываясь багровыми разводами, преподносит мне. Иногда, после особенно удачных для него сражений с хлипкими освободителями мне удается развести его на полет. Мы долго летаем под бледными летними звездами, я крепко держусь за зеленую шершавую шею, смеюсь от счастья, потому что обожаю скорость, а мой Дракоша в этом смысле явный экстремал, и в ушах у нас свистит пленительный воздух свободы…
     Это случилось во вторник, после второго завтрака. Шел дождь, грустили на клумбе у парадного входа изумительно изящные лилии, законная гордость моего Дракона. С их тонких, белых лепестков непрерывно падали на землю крошечные прозрачные капли. Словно безутешные слезы. Закончив трапезу, мы принялись за мороженое, фисташковое, мое любимое. Оно исчезло мгновенно, подобно захваченному врасплох чувству счастья. Я закрыла глаза, я пыталась удержать на языке последнюю восхитительную, сладкую каплю. Шумел ливень, резкий аромат лилий был пронзительным и тревожным. И тут за стенами замка громко заиграли трубы. Да что там, просто завыли.
     Мой Персональный Дракон лениво поднялся:
     — Очередной спаситель. Ну, это ненадолго.
     Занятно, что судьбоносный бой почти не отложился в моей памяти. Помню ярко-рыжую глину у рва, мокрую изумрудную траву. Рыцарю, худощавому, высокому, стремительному, поначалу приходилось трудно. Мой Персональный Дракон просто забавлялся, сотню раз за секунду меняя позиции, и мелькание рыцарского меча некстати напомнило мне дядюшкин древний вентилятор. Я отвернулась, пытаясь подавить смешок, и тут раздался визг. Отчаянный, страшный вой испуга и боли. Я вздрогнула, вскочила с места. МОЙ ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ДРАКОН БЫЛ ПОВЕРЖЕН!
     Остальное происходило словно во сне, в волшебном сне. Веря и не веря, я смотрела на жалко распростертые в грязной траве кожаные крылья. Рыцарь держал меч-вентилятор у шеи Дракона и выжидательно смотрел на меня. Дракон ни на кого не смотрел, его янтарные круглые глаза были бессмысленно устремлены в пространство. Я стряхнула с себя оцепенение, я улыбнулась своему спасителю и взмахнула белым кружевным платочком. Сегодня великий день, обойдемся без жмуриков! И потом, по справедливости, бедное животное вовсе не отвечает за изощренные фантазии дядюшки–волшебника.
     Получивший свободу Дракон, теперь уже не мой и не персональный, вяло затрусил к ближайшему перелеску. Наверное, зализывать раны у хрустального озера. Для меня он больше не существовал. Прекрасный и благородный рыцарь медленно подошел ко мне и царственным жестом протянул руку. Мгновенье мы с восхищением смотрели друг на друга, наши пальцы переплелись. Через пять минут я уже восседала на вороном скакуне бесстрашного храбреца, подарившего мне свободу. Рыцарь произнес все красивые и любезные слова, столь уместные в нашем неординарном случае.
     — Милый, мой милый, — лепетала я, счастливо смеясь, — Вы все же могли бы не так жестоко дубасить бедную зверюшку! Его вой так и звенит в ушах!
     Рыцарь ласково улыбнулся в ответ и продолжал свои возвышенные речи. Я блаженно вздохнула и отключилась.
     Разумеется, мы поженились и живем очень счастливо. Дядюшка Лакост на радостях простил мне все прегрешения и сделал на свадьбу поистине королевские подарки. Правда, тонко намекнул: надеется, супружество излечит меня от нелепых экспериментов с глупой чертовщиной. При этом породистые пальцы моего харизматического родственника нервно поглаживали короткую шерстку нового любимца — упитанного мопса Пусика, вольготно расположившегося на блестящей горностаевой мантии дядюшки… Я успокоила их, поочередно чмокнув в лобики. Заниматься теперь колдовством? Никакого интереса! У меня масса новых обязанностей, как у хозяйки роскошного замка, любимый муж, тысяча удовольствий и радостей жизни. Пожалуй, перед главным входом мы разобьем большую клумбу. И хорошо бы — с лилиями. Впрочем, не обязательно. Недурно смотрятся и алые маки, и трепетные ирисы, а уж орхидеи!
     Я живу изумительно, совершенно изумительно. Мой благородный супруг буквально сдувает с меня пылинки, исполняет все-все мои желания, даже те, которые я еще не успела высказать и даже намечтать. Наши празднества грандиозны, наши придворные дамы скромны, наши скакуны — самые быстрые в королевстве, а на наших полях вырастают самые крупные и сочные тыквы.
     Бывает же в жизни все так хорошо, потрясающе, невероятно хорошо, всегда и во всем! Когда дни полны радостей и похожи друг на друга, как сиамские близнецы. Хорошо… до омерзения.
     Сейчас я сижу в нашей прелестной спальне, полной воздушных легких тканей, цветов и синего ветра, прилетевшего с грустных далеких холмов, по которым в одиночестве бродит Мой Бывший Персональный Дракон, давя прелестные колокольчики своими неуклюжими толстыми лапами. Зажили ли теперь его раны? Я вздрагиваю и передергиваюсь, когда какие-то резкие звуки вдруг напоминают мне о том его последнем визге, болезненном, страшном. Но воспоминания и не нужны совсем — с тех самых пор жалость, сочувствие и что-то еще, очень похожее на горе, сидят в моем сердце маленькой, но постоянно ноющей занозой. Я закрываю глаза, я погружаю свой внутренний мир в непроглядную тьму, я даже стараюсь не дышать, но заноза остается…
     Топ-топ-топ. Звенят на лестнице шпоры, быстро приближаются летящие, стремительные шаги. Это мой прекрасный супруг, сэр Сигизмунд Великолепный, собственной персоной, несет своей возлюбленной принцессе первый утренний кофе. Еще мгновенье — и я увижу перед собой его красивое лицо; блестящие глаза, как обычно, полны восторженного обожания. Он преклонит передо мной колено и протянет на серебряном подносе крошечную черную чашечку. Я возьму ее и, обольстительно улыбаясь, швырну прямо в блаженное, глупое, постное лицо. Потом выпрыгну в окошко, сяду на коня и помчусь по изумрудно-зеленому раздолью наперегонки с ветром, я буду искать в городах и в чащобах, в лугах и полях, в чужих замках и зловещих пещерах Моего Персонального Дракона. Мы встретимся, засмеемся и пойдем бок о бок, счастливые, по незнакомым лесным тропинкам навстречу новым приключениям.
 

МАРСИАНСКИЙ  СЮРПРИЗ

     Завтрашний день должен был стать судьбоносным и решить мою женскую участь. Любопытство — классная штука! Не будь его, я никогда бы не узнала, каких женщин предпочитает Алексей, Алеша, Алешенька, мой лучший друг и тайная любовь. Мы дружим тысячу лет, но я мечтаю только об одном: перейти из категории «своего парня» в гораздо более заманчивую категорию «любимой девушки». Теперь это в моих руках, потому что я знаю секрет.
     — Мне нравятся только брюнетки, — вещал Алексей за неплотно прикрытой дверью, — знаешь, «дамы пик» — смолисто-черные локоны, чертики во взгляде.. Увижу такую — сердце замирает…
     — А Татьяна? — густым басом вопросил миляга Шурик, наш общий друг. В его тоне чувствовалась искренняя забота. Я мысленно чмокнула его в ямочку на щечке.
     — Ну что Татьяна… Прелесть, конечно… Знаем друг друга с детства, понимаем без слов… Но она — серая мышка, всего лишь серая мышка, бедолага… Ей бы внешность другую, вот тогда…
     Мое сердце тоже замерло, в унисон Лешиному, замерло, а потом застучало, забилось, взлетело, обгоняя скорость света. Я на цыпочках отошла от Лешиной двери, пронеслась, подобно тайфуну, по офису и приступом взяла ближайший парфюмерный магазин. Мгновенно окинув взглядом полки с краской для волос, я облегченно вздохнула: «синий виноград», «дикая слива», «сине-черный»… Столько дорог к счастью — только выбирай! Я засмеялась от облегчения. Все было в порядке. Крепко зажав в руках ключ к Лешиному сердцу, весело поскакала домой. Приключение началось.
     В сладостном предвкушении перемены статуса я щедро поливала ядовито-синей жидкостью свои бедные волосы замызганно-мышиного цвета. Все во мне пело. Между делом я позвонила Леше и пригласила заглянуть ко мне — завтра, ненадолго. Леша удивился, но обещал.
     …Наступил торжественный момент перевоплощения. Я подошла к зеркалу, крепко зажмурив глаза, сосчитала до семи — счастливое число! — и, наконец, робко-робко глянула...
     !!!
     В седьмом классе влюбленный в меня мальчик Дима утверждал, что я похожа на принцессу с Марса. Я протестовала, но в душе очень этим гордилась. При виде существа, ехидно взирающего на меня из глубины зеркала, с Димой теперь согласилось бы все население земного шара и его окрестностей. Волосы, действительно, сделались смолисто-черными, как у самой настоящей Кармен, но ярко-синие уши, лоб и шея позорно выпадали из образа страстной цыганки. По марсиански-синим щекам, быстро наливаясь насыщенным аквамарином, покатились горькие слезы.
     Весь остаток дня и большую половину ночи я пыталась уничтожить следы содеянного. В какой-то степени мне это удалось: лоб и шея вернулись в свое естественное белое состояние. Но уши! Я терла их мылом, шампунем, мочалкой — бесполезно! Я мечтала о наждачной бумаге, об участи Ван Гога… Под утро я так устала и отупела, что мне стало безразлично — синие у меня уши, красные или зеленые…Все мысли о своей марсианской внешности я решительно отбросила в послезавтра. Придав себе, насколько оказалась способна, респектабельный вид, я обреченно ждала. Что будет, то и будет. Я доверчиво вручила себя фортуне. А вот и звонок в дверь, долгожданный, судьбоносный… страшный!
     …Алексей три долгие секунды остолбенелым взором пялился на мои ярко-синие марсианские уши, а затем пугливо отвел глаза. И я поняла, что из категории «свой парень» я прямым ходом вывалилась в категорию «смертельный яд».
     О небо, как трудно быть женщиной!
 

ЛИЯ

     Я обожаю собирать грибы. Только не на болоте! «Какой кретинизм» — скажете вы, и будете абсолютно правы. Да, я, Сережа Орлов, классный программист, неплохой парень и, самое главное, идеальный друг, — кретин, с вашего позволения. Сидеть бы мне в свой единственный выходной в нашем славном городишке, пить чай с вареньем, тупеть у телевизора, как все приличные порядочные горожане, к коим и я, само собой, принадлежу. Так ведь нет! Встаю ни свет ни заря, мчусь в какие-то невероятные дебри, и — вот он, долгожданный приз! — второй час шлепаю по нелепому болоту, к тому же потеряв бесшабашную компанию развеселых балбесов, которые меня в это гиблое дело втравили. Время от времени я останавливаюсь, перевожу дух и начинаю истошно вопить — совершенно безрезультатно. Водяной их всех утащил к себе, или леший? Эта отрадная мысль дает мне силы двигаться дальше. Хлюп-хлюп, плюх-плюх… Юркая тропинка того и гляди превратится в глубокий поток; кочки порыжевшей травы предательски утопают в мутной воде; вибрирует над головой зыбкий, тяжелый воздух. Постепенно смутное очарование этого мрачного места захватывает меня; я медленно продвигаюсь вдоль непроходимых зарослей оранжево-ржавого кустарника с тонкими острыми листьями, кричаще яркого на фоне насыщенно-серого неба и грязной болотной воды. Над болотом царит авантюристический дух рейнджеров, «зеленых беретов», коммандос; кажется, в пронзительно-оранжевых зарослях вот-вот мелькнут лукавые глаза экзотических аборигенов… Сочетание цветов — оранжевого и серого — так необычно и по-настоящему красиво — мне становится жаль, что я не художник, что пропадают зря потрясающие декорации для кучи фильмов, что все тропинки из этого заколдованного местечка все-таки ведут на шоссе…
     Хлюп-хлюп, плюх-плюх… Впереди появляется небольшой зеленый просвет, и по своей водяной дорожке я медленно «выплюхиваю» на крошечную полянку, на которой — невероятно, но факт! — нет воды. В полном восторге топаю ногами по несокрушимой земной тверди, швыряю на зеленую траву ненужную корзину для мифических грибов, медленно и с удовольствием перехожу из категории «водоплавающих» в свое естественное состояние. ЛЕПОТА!!! И только потом я замечаю ее.
     Девушка в серой куртке и голубых коротеньких сапожках (как только добралась сюда, не утонула в жутких ручьях!) спокойно сидит на пеньке слева от меня. Наблюдает. Ни тени эмоций. Я думаю одновременно: «Красивая» и «Откуда здесь»? Жар приливает к голове, знаю, что краснею, краснею неудержимо. Подхожу, и сам чувствую натянутость своей улыбки.
     — Привет!
     — Привет.
     Спокойно смотрит снизу вверх, на улыбку не отвечает. У нее прелестное лицо — лицо женщины-вечного ребенка. В широко распахнутых светлых глазах — искреннее удивление каждым новым мгновеньем, впечатлением, новым ликом этого переменчивого мира. Нежная, смугловатая и, одновременно, очень бледная — до ощущения прозрачности — кожа. Воздушный, легкий профиль; бледно-розовые губы; никакой косметики — высший пилотаж! Светло-русые волосы — длинные, густые, но и они неяркие, пепельного оттенка. Все в ней — неброских, приглушенных, светлых тонов. И, как ни странно, она исключительно удачно смотрится на фоне оранжево-черного кустарника, в вибрирующем, смутном воздухе. Тревожащая яркость обрамления — и ее бледная, нематериальная нежность. В одно мгновенье она перестает быть чужой для меня. Вернее, она ею никогда и не была. Не ее ли я ждал всю жизнь? Она похожа на принцессу с Марса…
     — Я заблудилась.
     — Я тоже…
     Я вдруг начинаю чувствовать свое сердце — оно гулкими, тяжелыми ударами бьется везде — в грудной клетке, в висках, в затылке, прыгает в желудок, трепещется там. Слышу свой голос, неестественный, жалкий:
     — Меня зовут Сергей.
     — Лия.
     — Я здесь с друзьями, мы приехали компанией. Хочешь, подвезем тебя до города.
     — Хорошо.
     Она поднимается с пенька, мы пересекаем полянку и храбро ступаем на тропинку-поток. Теперь я не вижу окружающего, воспринимая только легкие шаги Лии за спиной. Рыжие кусты сливаются в сплошную стену, я аккуратно отвожу особо надоедливые, мешающие ветки и отчаянно пытаюсь отыскать в лужах самые мелкие места. Это дьявольски тяжелый труд! Беру ее за руку — рука небольшая, прохладная, но изнутри поднимается жар (все же промокла, простудилась!) и быстрый, неритмичный пульс ощутимо бьется, колотится в мою ладонь. Или это мой собственный?
     Вода тем временем все прибывает, и я отваживаюсь взять Лию на руки. Совсем близко от моего лица ее большие глаза, голубые, как я и думал, с каким-то особенным, пепельным оттенком — непроницаемые, спокойные, отстраненные. Я вдруг понимаю, что пепельный тон наложен на весь ее облик: волосы, кожа, губы, имя — все словно подернуто мягкой пепельной дымкой, — возможно, именно это придает ей такое очарование? А разве я нахожу ее очаровательной? Я не успеваю найти ответ, попросту забыв вопрос. Лия легкая, как игрушка, как маленький ребенок, и я готов нести ее далеко-далеко, куда угодно, пешком в город, в столицу, на Марс…
     Вспоминая потом наш путь до шоссе, я никогда не мог определить его продолжительность во времени. Время исчезло, растворилось, сгустилось в единый миг, взорвалось вечностью, а мы все танцевали наш странный танец среди золота и воды, в нереальном и зыбком мире болот, под серым небом, в маскарадных костюмах с грибными корзинами.
     А потом все кончилось, и я поставил Лию прямо на кромку шоссе, где преданно ожидали нас верные автомобили.
     Моя приятельница Нора чинно сидела на обочине и грызла бублик, гордо выставив перед собой большую синюю корзину, полную грибов. Я махнул рукой — мол, уезжаем, — и открыл для Лии переднюю дверку своей кремовой «Нивы». Норины большие глаза стали совсем круглые, но она тактично промолчала.
     И мы уехали.
     Я и вообще-то люблю скорость, но тут в меня словно вселился какой-то бес. Я меньше всего хотел расстаться с Лией, но ехать медленно просто не мог. Наверно, я хотел подарить ей чувство полета, пережить его вместе с ней. Мы неслись, а словно бы летели. Скорость не напугала ее, наоборот, на ее бледном личике впервые появилась, как подарок, легкая улыбка. И уносились, уносились вдаль леса — золотые и темно-зеленые, убогие деревушки и роскошные дачи, люди, собаки, кошки, сороки на проводах. Счастье — это отсутствие самоанализа? Я слежу за дорогой, иногда поглядывая на Лию, и в голове у меня ни единой мысли, ни даже намека на таковую. И чувств никаких. Стопор. Только наш полет — серое небо, серая дорога, серый город впереди…
     Когда справа нарисовался зеленый силуэт Кур-горы, а впереди, словно часовые, четко обозначились первые многоэтажки, я вышел из транса и светским тоном задал неизбежный вопрос:
     — Где тебя высадить?
     — Где-нибудь на трамвайной остановке.
     У нее и голосок пепельный, незвонкий.
     Я почему-то отчаянно разозлился. Беспричинно. На кого? На себя, идиота, оттого что нет во мне легкости, умения налаживать контакт, навязаться в знакомые, не потеряться; на этот враждебный город, в котором она сейчас исчезнет (а ведь я нашел ее в «джунглях»!), на собственную «Ниву» — разъездилась, скотина! — и грубовато заявил:
     — К чему это? Я отвезу тебя.
     Лия смотрит на меня своими изумительными глазами, долго смотрит и ничего не говорит. Во мне вдруг вспыхивает надежда — дикая и нелепая, — что она сейчас ответит: «Мне некуда идти», и я утащу ее в свою берлогу, как сказочный медведь, как сто медведей…
     Наконец она улыбается:
     — Тогда к телефону-автомату. Мне нужно позвонить.
     Да здравствуют телефонные хулиганы! Мы объездили, наверное, десяток автоматов — все они были сломаны. Право же, так и оценишь наш городишко, к которому я по-своему привязан, хотя и не люблю его за серость, ординарность и отсутствие собственного лица. Все старания найти действующий телефон окончились ничем. Внутри у меня все звенело — я боялся, что задрожит от волнения голос, но все-таки решился:
     — Послушай, Лия… У меня дома есть телефон, и ты сможешь позвонить… Не думай только всякую бяку, я не подлец, не бойся…
     Она внимательно выслушала мой лепет, поправила волосы, улыбнулась:
     — Я не боюсь. Поехали.
     Дорогу домой я практически не помню. Какие-то блики, сполохи, полутени. Помню, что поддержал ее у подъезда, вижу ее голубые сапожки на нашей грязной лестнице, чувствую еле уловимый аромат нежных, фиалковых духов, и в моем сердце, в самом потаенном уголке — цветок ее улыбки. Л–и–и–и–я–я…
     Потом я кружился–вертелся–суетился, действительно напоминая бестолкового медведя. Одновременно искал для Лии тапочки, ставил воду для кофе, пытался незаметно стереть пыль с маленького столика, открыть форточку, закрыть дверь, сделать бутерброды, поставить кассету. Ей было все равно, какую. И я поставил шум прибоя. Просто — море шумит. И тихая музыка. «Коль довелось в империи родиться, лучше жить в глухой провинции, у моря»… Она сидела в кресле, с телефоном на коленях — тоненькая, хрупкая, близко-далекая — и меня поразило: до чего идеально она вписывается в окружающую обстановку! Любую. На рыжем болоте — и здесь, в моей берлоге, в полумраке, на фоне синеватых обоев. Словно… была здесь всегда! И я чувствую, что возненавижу любого, кто сядет в это кресло, кто займет место Лии. Здесь должна быть она и только она! Тут Лия начинает набирать номер, и я поспешно ретируюсь на кухню. Не хватало еще подслушивать ее разговоры!..
     Сиреневые сумерки незаметно опускаются с небес, и город тонет в них, как в океане. Я включаю небольшую лампу, уютно, тепло, мы пьем кофе и тихонько разговариваем.
     — Ты любишь море? — она улыбается.
     В полумраке легкий абрис ее лица светится изнутри неуловимым, нереальным, «звездным» светом.
     — Да, очень. А ты? Ты жила у моря?
     — Нет, нет. Но я видела море. А еще пустыню — белые пески, бесконечные, как вечность, и бриллиантовая дымка на горизонте, там, где они встречаются с белым небом. И горы, южные горы. Я много путешествовала, очень много…
     — Послушай, Лия, — я машинально беру ее за руку. Снова меня, как ожог, поражает контраст между прохладной нежной кожей и внутренним пульсирующим огнем, — пожалуйста, не смейся! Ты очень красива… Нет! — решительно обрываю я себя в убийственном порыве быть правдивым. — Ты СЛИШКОМ красива, слишком… совершенна. Словно… я сам выдумал тебя. Не смейся. Мне страшно! Боюсь закрыть глаза — открою, а тебя не будет. Откуда ты? Ты же не из нашего города, правда? Где ты жила? Где выросла? Я хочу знать о тебе все! Где твоя родина, что ты любишь, почему оказалась там, на болоте? — поток слов иссяк, я потерянно замолкаю, беспомощно глядя на нее.
     Она медлит, подбирая слова, и у меня вдруг создается дикое, до ощупи реальное ощущение, что она… переводит мысленно очень сложные, непостижимые понятия в простые определения, доступные для меня, дурака.
     Я обреченно жду.
     — Я была на болоте вместе со своим другом — он художник. Мы поссорились, я оставила его и решила вернуться одна. Ты нашел меня, потому что искал, верно? Значит, теперь я есть. Я есть, я с тобой, поверь мне…
     И, как самое весомое из всех возможных доказательств, я чувствую на своих губах ее нежные губы. Она забыла добавить слово «сейчас», но это неважно, потому что вот она — реальность: неуловимый аромат фиалки, пепельные глаза, гибкая фигурка в моих объятиях, сбывшаяся мечта, самозабвение, ее восхитительная прохладная кожа, внутренний огонь, поработивший, забравший мою душу… Путь в бездну, по которому ведет меня Лия, к горящим в кромешной тьме огненным цветам. Я узнал ее родину, почувствовал непостижимое, прикоснулся к безвозвратному, познал смертельное… Я нашел ее, потеряв себя, но там, среди звездных пространств, Лия, вопреки себе самой, вернула мою душу мне, потому что действительно любила меня в эту ночь — и я потерял ее. Вернулся. Выжил.
     На рассвете я внезапно очнулся. В комнате стоял арктический холод — через открытую балконную дверь нахально наползал в мои владения густой, липкий, ледяной предутренний туман. Я обреченно осмотрелся. Стол, кресло, стенка с книгами, в углу, у окна — амазонская лилия, подарок Норы, единственный цветок, чудом выживший у меня. Я был один. Разумеется, один. Никого здесь не было и не могло быть — это я знаю твердо. Я встал и решительно поставил между собой и нежеланным гостем — туманом непреодолимую преграду — балконную дверь. Все. Конец.
     Я не ищу Лию на улицах — в толпе ее, конечно, нет. Иногда, на работе, мне хочется подойти к столу Норы, взять ее за плечи, тряхнуть хорошенько: «Помнишь? Помнишь? Вспомни!» Но я не сделаю этого — отчаянно боюсь ее недоумения, отрицания. Красивые брови подняты, в синих глазах — удивление и насмешка: «Ты что, Сережа? Упал с дуба»? Так что и этот путь закрыт. Я знаю, что вряд ли когда-нибудь побываю еще раз на том заколдованном болоте, да и ни к чему это: зима, опали ярко-рыжие листья, их занесло снегом, замерзла вода, и болото утратило чары — просто тусклая долина, голые кусты, синеющий лес вдали. Печаль, безнадежность…
     Л–и–и–и–я–я…
 

МИСТИКА

     Боль. Проблески сознания, мутные рваные картинки — и боль, боль, боль. Колотит кровью по вискам, лезет в горло удушливым дымом, пронизывает тело тысячью острых, беспощадных кольев. Где я? Что со мной? Веки тяжеленные, словно прибитая крышка гроба, и Олег собирает все, что осталось у него — волю, силу, мужество — медленно, по живому, отдирает крышку. Мутно! Горячо! В сером дыме плавают верхушки деревьев — черные, мертвые, трещит, поглощая их, белое лютое пламя, дышит в лицо Олегу жаром, жжет ресницы. «Я горю заживо, — наконец осознает Олег. — Лесной пожар!»
     ...Это, разумеется, была идея Гарика — вытащить их на рыбалку. «Лес, озеро, рыба сама сигает из воды!» — соблазнял его и Мишку искуситель. «Рыба? — иронически вздернул бровь Олег. — Из тех, что хорошо идут во Франции? Зеленая? Лупоглазая?» — «Барракуды, кальмары, синий кит!» — веселился Мишка. Так, с хохмачками, незаметно и собрались. Поехали! В лесу, действительно, было хорошо, хотя насчет рыбы Гарик, конечно, погорячился. Ее как раз почти не было. Но об этом никто из них ни разу не пожалел. В этом далеком лесу, среди старых деревьев с темными стволами, Олег нашел спокойствие, даже умиротворение какое-то. Время здесь текло иначе. Они никуда не торопились и — вот парадокс! — все успевали. Олег подолгу сидел у маленького круглого озера с бесполезной удочкой в руках, ни о чем не думал, наблюдал за непрерывным движением вокруг, чувствовал себя частью этого мира, зеленого, золотого, мягкого. В эти мгновенья он готов был принять все, что преподнесет ему жизнь — хорошее, дурное, даже собственное исчезновение — без всякого протеста, как должное; он был в мире с жизнью и, главное, с самим собой. Все идет как надо в этом лучшем из миров! Незаметно прошел день, и второй, и третий.
     А потом начался лесной пожар. Ветер принес дым, запах гари, и они заволновались, бестолково заметались по избушке, зачем-то кинулись собирать вещи. С этого мгновенья память изменила Олегу, в сознании всплывали картинки-обрывки, нереальные, жуткие, кадры из глупого фильма ужасов, из тех, которые Олег никогда не смотрел, над которыми смеялся. Они бегут, мечутся из стороны в сторону, задыхаются в вонючем дыму, среди треска, грохота и воя, и на их пути — куда ни повернуть — встает стена огня. А потом он потерял Мишку и Гарика в сером жгущем дыме и уже не бежал, а шел, протянув вперед руки, и падал, и поднимался. А потом земля, встав вертикально, больно ударила его по лицу...
     Громко стучит в висках кровь; сухая, горячая трава колет затылок. Олег лежит и в то же время движется, кто-то тащит его через горящий лес, тянет за ноги, волочет по земле. Зачем? Огонь кругом, от него никуда не уйти! Закрыть глаза, провалиться во мрак, вдохнуть свободно... Но движение продолжается, тело Олега реагирует на каждую кочку, каждую выбоинку этого пути без дороги острым импульсом боли. Боль не дает уйти в блаженное никуда, боль — единственная ниточка, связывающая его с миром живых. Оборвать! Отдохнуть!.. Нет, не получается, все так же разрываются легкие и катятся слезы из глаз от горячего дыма. Сквозь них Олег видит впереди салатовое пятно, а над ним — черное. Пятна движутся, и дергают Олега, и приносят ему боль. Это его спаситель, тот, кто тащит его по лесу. На какой-то кочке голова Олега взлетает особенно высоко, и он получает то, к чему стремился — небытие.
     Впрочем, ненадолго. Снова мертвый лес, живое прожорливое пламя, трещит, подбирается к жертвам ближе и ближе, душит дымом, грызет легкие, колет виски. Спаситель Олега оборачивается к нему, наклоняется близко, вытирает горячую, потрескавшуюся кожу мокрым платком.
     — Пить! — кричит — хрипит — беззвучно шепчет Олег.
     Его голову слегка приподнимают с земли, и он чувствует на губах — о боже! — влагу. В горло начинает медленно литься вода, тепловатая, с привкусом гари. И это лучшее, что Олег испытал в жизни.
     Он открывает глаза, видит наклонившегося к нему человека в салатовой майке, только что напоившего его. Это женщина; она смотрит ему в лицо синими глазами, такими знакомыми, единственными в мире синими глазами, она улыбается и проводит рукой по его щеке. От боли Олег, наверное, утратил разум, и поэтому совсем не удивляется, узнав Карину. Карину, его бывшую возлюбленную, погибшую в горах Памира полтора года назад.
     Карина, Ка-ри-на... Имя, вкуса вишни. Вспоминая позже сумбурные, счастливые и одновременно горестные дни, проведенные с ней, Олег не мог объяснить себе — себя. Вернее, не узнавал в незнакомце, державшем за руку черноволосую девушку, мечтательную и порывистую, себя — Олега, состоявшегося, уверенного, знающего истинную цену всему на свете. Каким он был неловким, каким зависимым от нее, от ее настроений, смеха, резких движений и нелепых выходок, как ни на минуту не мог отвести от нее взгляда! Карина... Цветок. Или ветер. Котенок. Пантера. Астральный воин — это она сама для себя придумала. Не человек. Не женщина, не подруга, с которой легко идти по жизни. Какое там! Анти-жена, отвратительная хозяйка. Слово «кухня» приводило Карину в веселый ужас, а в свою маленькую квартирку она приходила только ночевать. Переждать летний ливень. Заняться любовью. И — улетала дальше в свои непонятные дела, прочь от душных комнат. Он никогда не видел, как она пишет свои картины. Он никогда не понимал ни ее, ни ее творчества. Воспринимал их иронически. Но — боже мой! — как же он ее любил! С первого момента, с первой встречи, с того самого пресловутого «первого взгляда», когда увидел ее в толпе, на городском празднике. «Ничего себе, — помнится, подумал он, — настоящий французский вариант!» — и мысленно присвистнул. И что-то еще добавил — пошлое, про динамит. А потом она посмотрела на него и улыбнулась, и он больше уже ничего не думал.
     И началось, накатило то необъяснимое время. История, в общем, обидно банальная — «два медведя в одной берлоге не живут». Олег привык «быть истиной в последней инстанции» — всегда так жил. Но у Карины были свои истины, и уступать она тоже не привыкла. Фиг вам! Самым обидным и даже диким для Олега оказалось то, что частенько опровергнуть аргументы Карины он был не в состоянии. Не находил убедительных доводов. Пасовал перед ней. Терялся. Глупо замолкал. А он не привык пасовать и теряться. Как же она его бесила!
     И чего ей не хватало?! С ним она могла иметь все, или почти все!
     — Ты неправильно ведешь себя с мужчинами, — снисходительным учительским тоном наставляла Каринку его секретарша Лика. (Он замер со своей стороны двери, затаив дыхание. Ему не было стыдно. Он хотел знать о Карине все — и любым способом!) — Мужчины любят, когда на них смотрят снизу вверх, когда ими восхищаются. А ты смеешься над ними и вовсю демонстрируешь мощь своих мозгов. Мужчины не любят, когда женщина умнее их.
     Карина вызывающе вскинула свою темную головку.
     — Но если я и правда умнее?
     — Вот и не показывай этого. Будь еще и хитрей.
     — Зачем? Для меня главное — быть собой.
     Лика вздохнула. Она была младше Карины, но сейчас чувствовала себя старой. Старой и мудрой — рядом с несмышленым младенцем, играющим с огнем. «Ты же любишь его. Ты будешь страдать!» Как достучаться до этой полоумной?
     — У жизни есть определенные правила, будешь играть по ним — выиграешь.
     — Я всегда играю только по своим правилам!
     — Значит, проиграешь.
     — А вот посмотрим!
     Карина решительно застучала каблучками — окончен разговор! — и резко распахнула дверь. Олег еле успел отшатнуться. С тех пор он с интересом начал присматриваться к Лике — какая умная женщина! А до этого и лица не мог запомнить — серая, блеклая, бестелесная тень. Правда, секретарь идеальный — незаметная, и в делах у нее полный порядок, понимает его с полуслова, тактично действует в его интересах. Для нее он всегда прав. Он чувствовал себя на службе спокойно и уверенно, рядом с Ликой отдыхал душой, обретал себя привычного — сильного, уверенного, во всем главного.
     Вопреки мудрым Ликиным советам, Карина продолжала играть в лихого подвыпившего сапера на минном поле. Она легкомысленно выпустила из клетки «чудовище с зелеными глазами» — ревность хватко вцепилась острыми когтями в самолюбивую душу Олега, и началось пиршество... И ведь кокеткой Карина вовсе не была! Это мужчины относились к ней с какой-то покровительственной нежностью — было в Карине что-то трогательное, что-то от заблудившегося ребенка... Вот женщины ее не любили. Все. Она была «не из их стаи». Иначе смотрела, иначе ходила, говорила, мыслила. Иначе жила. Ее посещали иные сны — странные, неведомые гости. Она была непонятной. И этим опасной. Чужой.
     А дерзкая Каринка и здесь бравировала своей необычностью. Знала, что нравится, что выделяется в любой толпе. Несла себя как знамя. Может быть, именно это так притягивало его к ней, волновало, сводило с ума? При условии, что с ним она станет другой, что он сможет подчинить, обломать, заставить покориться... Возможно, Карина и сама в глубине души хотела того же? Кто теперь разберет! Оба они потерпели фиаско: он не смог покорить, а она — покориться. И они мучили друг друга, и любили, и тосковали в разлуке, и стремились друг к другу, а встречаясь, опять мучили...
     Карина ушла сама. В то время Олег был не способен расстаться с ней по доброй воле: она стала наркотиком, а он — безвольным наркоманом, отчаянно нуждающимся в ней, в ее присутствии, прикосновении, взгляде. Это было абсолютно в Каринином стиле — резко и беспричинно разорвать связывающую их нить. Он взбесился, замкнулся и некоторое время ее ненавидел. Потом как-то незаметно успокоился — отвлекли дела, проблемы, ежедневный круговорот событий и лиц... Обнаружил, что чары Карины на расстоянии не действуют. И почувствовал облегчение, нет, даже освобождение — так будет вернее. Выходит, он, пытавшийся покорить, сам находился у нее в рабстве? Ей об этом, к счастью, узнать не довелось.
     Роман с Ликой начался как-то незаметно. Она всегда была под рукой. Вот и подвернулась — случайно. Так, по крайней мере, ему казалось. Милая, услужливая, беспроблемная. Прекрасная любовница. Отличная домработница. Олег зажил с комфортом, медленно обретая утраченное равновесие. А раздражающий фактор — Карину — бесповоротно вычеркнул из жизни.
     Он знал, что она его любит, продолжает любить. При их редких и однозначно случайных встречах она старалась не смотреть на него, и все-таки всегда наступал момент (как же Олег его ждал!), когда он ловил ее взгляд — напряженный, полный горячей живой боли, любви. Она никогда ничего не скрывала, осталась себе верна и теперь. «В горе и в радости». Он поворачивался спиной, а в сердце пела мстительная радость: «Допрыгалась, голубушка?! Пострадай, помучься, поплачь в подушку!..»
     В эти дни он был особенно нежен с Ликой.
     А потом Карина улетела.
     Именно так, по крайней мере, утверждал трясущийся от шока и перепоя Витька Силин, который взял Карину в экспедицию и был с ней на склоне в последние мгновенья ее жизни.
     — Раскинула р-р-руки и улетела... Будто кто-то ее по-по-звал... — заикался Витька, страшный, обросший, постаревший разом лет на десять. С момента гибели Карины он пил не переставая.
     — Что значит «улетела»? — морщился Олег. В те минуты любой жест, движение, слово стоили ему страшных усилий, отдавались в мозгу острой дергающей болью, и он старался замереть, не двигаться, поменьше говорить. — Упала?
     — Раскинула руки и улетела, — тупо повторял Витька. — С белого склона в синее небо... Да, еще она засмеялась. — Он повернулся и близко глянул Олегу в глаза страшными, воспаленными глазами безумца и алкоголика. — Последнее время она редко смеялась...
     Олегу стало совсем уж муторно. Дома он зашвырнул единственную Каринину картину — пепельно-розовые цветы в теплом сером сумраке — далеко-далеко, на антресоли. Он не мог запить, как Витька, — вообще не выносил алкоголя, и поэтому вышвырнул из головы мысли о Карине, как ее картину, — вон, навсегда. Просто чтобы выжить. Слишком близко к себе почувствовал Олег тот смертельный склон. Тут было не до сантиментов — пан или пропал. Олег, конечно, не пропал.
     А теперь сама Карина нежно улыбалась ему сквозь дым. Олег закрыл глаза, постарался сосредоточиться, медленно сосчитал до пяти, открыл. Лицо Карины исчезло, зато он увидел ее черный затылок и майку. Возобновились толчки — Карина вновь волокла его по земле через горящий лес. Мозги Олега вскипели, и он в очередной раз потерял сознание, на этот раз, к счастью для себя, надолго.
     В следующий раз он очнулся уже на шоссе. Ярко светило солнце, и обожженное тело горело огнем. Жгло горло, глаза казались двумя кусочками угля. Он заставил себя приподняться. Лучше бы не делал этого! В тело мгновенно вонзились тысячи острых колючек. Карина стояла на шоссе — прямая, изящная, тоненькая — и пристально смотрела вдаль. К ее присутствию он уже притерпелся: мало ли какие глюки бывают у умирающих от удушья? «А может, я уже умер и нахожусь на том свете? И ОНА меня встречает? Ничего себе встреча! Тащить волоком через горящий лес здоровущего мужика».
     Потом заскрипели тормоза. Карина говорила что-то, в ее высоком голосе слышались мягкие, убеждающие интонации. «Нужно в больницу, срочно, пожалуйста!» Мужчина что-то отвечал ей, глухо, недовольно. Потом его подхватили под мышки — у него захватило дыхание и он стиснул зубы — и затолкали-посадили на заднее сиденье синей «десятки». Он увидел лицо Карины — загорелое, усталое, все перепачканное сажей — она улыбнулась, устраивая его поудобней, и поцеловала в щеку. Близко-близко ее синие глаза — самые красивые глаза на свете! — ему даже показалось, что он уловил в этот миг свежий и нежный аромат горной фиалки — ее любимых духов.
     Карина мечтала найти эти духи всегда. «Загонялась по фиалке» — как она сама говорила. Когда-то, на заре туманной юности, лет в пятнадцать, она случайно купила флакончик «Горной фиалки», и вот с тех пор просто бредила фиалочным ароматом. Когда он уезжал в командировки в Москву, она всегда просительно заглядывала ему в глаза: «Привези!» Он смеялся, но послушно обходил салоны. «Диорелла», «Диориссимо»... Нет, все не то! Флаконы стояли на полочке почти полными, а Карина продолжала эксперименты. Потом она где-то нашла фиалковые духи сама. Ему понравился нежный аромат, хотя он не особенно вязался с ее внешностью роковой женщины и совершенно неземной, «марсианской» манерой поведения. Но она упорствовала; Олег привык к свежему, чистому запаху, фиалка теперь ассоциировалась в его сознании с образом Карины, вот и все.
     Дверка захлопнулась, Карина осталась за стеклом. Поехали! Какую-то долю секунды он еще видел светлый затылок водителя машины, его загорелые руки, а рядом с собой, на сиденье, двух напуганных маленьких девочек. Они пристально, с сочувствием смотрели на него и, кажется, собирались заплакать. Олег отключился.

     Генка Юдин, вчерашний выпускник Юридической академии, а ныне — уважаемый всеми (без исключений) в райцентре юрист III категории Геннадий Васильевич Юдин смотрел на лежащего перед ним человека-саламандру, широко распахнув чистые светло-зеленые глаза. Пухлая нижняя губа юриста III категории от переизбытка чувств и роящихся в голове мыслей так отвисла, что приоткрылись сверкающие мелкие зубки, которые не смогли испортить никакие «Диролы».
     Карташов Олег Николаевич, 41 год, владелец фирмы «Элизиум», преодолел несколько сот метров леса, сплошь объятого пламенем.
     «Мистика!» — ошарашено думал Генка.
     От двух спутников Олега Карташова, как и еще от троих несчастных, оказавшихся на свою беду в тот день в лесу, остались только обгорелые кости. А Карташов — вот он, живехонек, лежит себе на кровати перед Генкиным носом. Ожоги, конечно, но — ничего «несовместимого с жизнью». Что тут скажешь?! Только — мистика! Это было Генкино первое дело. Карташов казался 22-летнему юристу III категории глубоким стариком. Ему бы пивко по праздникам, а не по горящим лесам странствовать. Человек-саламандра пошевелился и открыл глаза. Генка вытер мокрый лоб, прокашлялся для солидности и приступил к своему первому служебному расследованию.
     ...Следователь был неприлично молод, даже юн, и задавал совершенно глупые вопросы. Олегу, измученному болью и постоянными бредовыми видениями, хотелось запустить в него тяжелым предметом — вазой с ромашками, йогуртом, судном из-под кровати — но Олег не рассчитывал на свои трясущиеся руки и боялся промахнуться. Пухлощекий юный Пинкертон талдычил что-то про «полосу огня», которую он, Олег, как-то преодолел. Олег, откинувшись на подушку, слушал в пол-уха. В бреду ему постоянно виделась Карина, которая куда-то волокла его за ноги, наверное, на свой проклятый склон. Видение повторялось, это было так мучительно, что Олег боялся засыпать. Конечно, Карину ему напомнили те две голубоглазые девочки из машины, доставившей его в больницу. Две голубоглазые девочки — сестры, вероятно, — с совершенно одинаковыми, огромными светлыми глазами. Это же элементарно! А Карина только смеялась и продолжала тащить его за собой.
     — А та девушка, которая остановила для вас машину, — лопотал свое дотошный Генка. — Вы помните девушку?
     — Какая девушка?! — Олег уставился на следователя.
     — Значит, вы не помните? — откровенно обрадовался Генка. Он почувствовал свое превосходство над человеком-саламандрой, это был миг чистого, не омраченного ничем торжества. В чем-то он сильнее; это безусловно. — Вот, свидетели Сафроновы, Николай и Екатерина, которые доставили вас в больницу, показывают, что их машину остановила девушка...
     Они стороной обогнули место пожара и сильно торопились, но она так просила отвезти вас... И ваше состояние... У вас был такой вид... Словом... Они не могли отказаться. А вас они даже не сразу заметили, вы ведь лежали в стороне, в траве...
     Да, он помнил эту воняющую пылью, грязную траву на обочине, и как жгли обгорелую кожу лучи солнца, и как Карина... Да, именно Карина!.. тащила его к машине...
     — Какая девушка? — устало переспросил он.
     — Черные волосы, светло-зеленая майка, джинсовые короткие шорты, среднего роста, очень тоненькая, вся перепачканная в саже.
     Именно такого ответа Олег ждал и боялся.
     — Ваша знакомая?
     Олег помотал головой:
     — Нет, нет!
     — Мы ее найдем непременно, вы не сомневайтесь!
     Но Олег сомневался, и даже очень!
     — Если она расскажет, где именно обнаружила вас, то мы сможем яснее представить себе картину и, наконец, понять...
     «Да, причину моего чудесного спасения!.. Вряд ли она расскажет это тебе, сосунок! Вряд ли из-подо льда она кому-нибудь что-нибудь расскажет!»

     Геннадий Васильевич отбыл наконец по своим серьезным делам, а Олег, предоставленный самому себе, решил не поддаваться панике, включил мозги и принялся рассуждать логически. Именно такое поведение, в конце концов, одобрила бы и сама Карина.
     «Кто видел ее тело? Никто! В ту расселину никто не спускался! И могила на альпинистском кладбище чисто символическая. Карины там нет! Возможно, она и не умерла вовсе! Возможно, она жива!»
     Ему самому смешны были собственные жалкие потуги. Жива? Где же она была целый год? Почему не вернулась, не дала о себе знать? Ладно, не хотела тревожить прошлое, это понятно. Но как она могла узнать про пожар? Оказаться в том лесу? Наконец, пройти через огонь те пресловутые сто метров? Нет, нет ответов! Ясно одно: он, Олег, жив, хотя его обгорелые кости должны были дымиться рядом с костями Мишки и Гарика, и обязан он этим, очевидно...
     Вечером к нему пробралась Лика — кормила домашним бульоном, курочкой и блинчиками собственного изготовления. Как он их обожал! Блинчики просто таяли во рту. Лика рассказывала только приятные вещи — как все радуются его чудесному спасению. (Олег проницательно взглянул ей в глаза и увидел в самой их глубине мелькнувшую тень. Как и ожидал.) Врач делает самые оптимистические прогнозы насчет его здоровья, его случай попал во все газеты, его называют «человек-саламандра» и он уже знаменитость... Лика ни о чем его не спросила, она никогда ни о чем не спрашивала, всегда была сама деликатность. Или, возможно, ей просто было неинтересно.
     Потом Лика ушла, прошелестело шелковое платье...
     Олег ничего не сказал ей про Карину. Он прекрасно сознавал, что за подобным откровением последует обязательный визит высокооплачиваемого психиатра. Но не это было главным! Олег, дошедший до ручки, был не против визита психиатра, совсем даже нет! Но не мог он предать Карину второй раз...
     — «Знаешь, она звонила тебе в день своего отъезда...» — говорит Лика.
     Прошло чуть больше месяца после гибели Карины. Они лежали в постели в роскошной Ликиной квартире, и Олег не видел ее лица. Прохладный голос в прохладной августовской ночи.
     Олег сжал в кулаке тонкое шелковое покрывало, выровнял дыхание.
     — И что же? — голос остался обычным, будничным. А ведь он боялся, что зазвенит, сорвется...
     — Тебя не было, и я велела ей перезвонить позже, после пяти. Ты приехал, но она не перезвонила, и я решила ничего тебе не говорить. Я не знала, что она уезжает...
     «Только не говори, дорогая, что тебя загрызла совесть, и ты не хочешь жить с этим камнем на сердце! Ты такая же, как я, и совести у тебя давно нет... Ты сказала это потому, что Карины больше нет на свете. Карина никогда не позвонит снова. Ты перестала бояться, и говоришь от облегчения, ведь так?»
     Разумеется, ничего подобного он тогда Лике не сказал. Повернулся к стене. Лике не стоило придумывать причин — он не стал бы разговаривать с Кариной, даже если бы Лика рискнула соединить их. Бросил бы трубку. Он знал это, знал, знал!
     «Ты же мог ее спасти!» — «Значит, не мог. Не судьба».
     Как ему хотелось вновь возненавидеть Карину! Но невозможно ненавидеть человека, улетевшего в синее небо с белого склона.
     Неужели ее любовь была так сильна, что она пришла к нему на помощь ОТТУДА?! Из-под своих снегов?! Неужели ее любовь была так сильна?
     Ночью она ему снилась. Сидела тихонько у него на кровати, и когда он приподнялся, чтобы увидеть ее лицо, лунный призрачный свет озарил ее улыбку. Она погладила его по щеке, и он быстро прикрыл глаза. Мужчины не плачут, это аксиома.
     Они не сказали друг другу ни единого слова.
     Он проснулся рано, еще в темноте, и долго лежал, впервые после спасения глубоко и свободно дыша. Предутренний серый сумрак был весь пронизан свежим и чистым ароматом. Так пахнет незаметный весенний цветок, растущий на зеленых горных склонах, высоко-высоко над землей.