Читальный зал
На первую страницуВниз

Елена Уварова (г. Мытищи Московской области) родилась в г. Алма-Ате (Казахстан); юрист по образованию, служила в правоохранительных органах, сейчас на гражданской работе. Стихи пишет с 2014 года. Призёр, победитель, финалист и лауреат международных конкурсов и турниров: «Кубок Мира по русской поэзии» (2017), «Хранители наследия в действии» (2018), «Птица» им. Игоря Царёва (2018), «Золотой Grand Германии» (2019), «Жизнь начинается с вечера…» (2020), «Эмигрантская лира» (2020), «Открытый Чемпионат Балтии по русской поэзии» (2020). Лауреат VII и VIII Международного поэтического конкурса «45-й калибр» имени Георгия Яропольского (2019, 2020), «Пятая стихия» (2020). Стихи публиковались в коллективных сборниках «Память сердца» и «Остров сокровищ», в альманахах «Писатели 21 века» (2018) и «Глаголь» (2017), в журнале «Фабрика Литературы» (2019) и Веб-журнале «Изба-читальня».

 

ЕЛЕНА  УВАРОВА

БОСОНОГОСТЬ


Босоногость

Так случится: кинешь в дальний ящик
тяготы, которым нет конца,
глянешь вдаль, где ветер голосящий
тучи отливает из свинца.
И, внезапно, сам не понимая,
смешивая истину с вином,
вспомнишь дом, медовый запах мая,
медленную речку за плетнём.
Мальчик, опалённый ранним светом,
бродит по дощатому мосту,
ловит, словно медную монету,
солнце на звенящую блесну.
Крикнешь «Э-ге-гей!» ему протяжно,
встанешь у задумчивой воды.
Небо поплывёт овечьей пряжей.
Вдруг поймёшь, что этот мальчик – ты.
Вместе с ним, покуда спит дорога,
зноем доморощенным дыша,
вывернешь в лихую босоногость,
где, просыпав звёзды из ковша,
спит луна на крыше черепичной,
смерть живёт за тридевять земель,
сажа на щеках, в кармане – спички,
дохлый жук, рогатка, карамель…


Тепло на Цейлоне

Тепло на Цейлоне. Там манго растут, кокосы.
Течёт Махавели, и зреют плоды инжира.
А здесь пятый день воюют с пургой колхозы,
В нетопленом классе студёно и очень сыро.

Снег сыпет крупой, и кричит вороньё тревожно,
Со свистом врывается в щели промозглый ветер.
Не могут согреть ушанки, пальто, подстёжки.
А в Индии тёплой босые гуляют дети.

Учитель в бессилье по карте ведёт указкой:
«Непал. Вот Китай».
Там рис, говорят, особый.
А здесь – сорок третий. И воздух морозный, вязкий.
И страшно, когда взрываются рядом бомбы.


Последнее письмо

Десять минут, чтоб с тобой проститься, чтобы о главном успеть сказать. Воздух удушливый, как в гробнице. Горло першит и свербит глаза.
     Видно, проиграна эта битва, сутки идущая под водой. Шепчутся сами собой молитвы, страх заползает в меня змеей.
     Нет, не о том. Я хотел о главном, но получается полный бред. Помнишь, мечтали с тобой недавно вместе прожить девяносто лет? Пахли ладони твои корицей. Прятался ветер в листве ольхи. Ты научила меня молиться, жить не спеша и любить стихи. Ты говорила с тоской о Боге и подарила мне свой псалтырь. Таяли в небе ночном тревоги, хрупким и нежным казался мир.
     Нет, не о том. Я хотел о важном (если б я мог отвести беду!). Может, живым я к тебе однажды в ласковом сне на заре приду.
     Помнишь, болтали в саду за чаем? Я обманул тебя (вот дурак!). Мне двадцать шесть, а не тридцать в мае. Знаешь, и я… не простой моряк.
     Я на подлодке служу, и видно, мне не вернуться уже назад к солнцу и звездам, к родным долинам и не увидеть твои глаза.
     Я полюбил тебя – это правда, но и за это меня прости.
     Если б для нас наступило завтра…

     Это письмо он вложил в псалтырь.


У моря

Дремал у моря берег каменистый,
Стремительно летели облака.
Рыбацкая бревенчатая пристань,
Скучая по уплывшим челнокам,
Ловила набегавшие барашки.
Горячий вечер робко угасал.
Вдоль берега, в поношенной фуражке,
Прищурив помутневшие глаза,
Ходил старик, смолённый жгучим солнцем,
Вкусивший яд солёно-горьких бед.
«Навек пришвартовался старый лоцман», –
Негромко повторял он сам себе.
Вздыхало море, ветер дул уныло,
Стелился за утёсами туман.
Мальчишки шли за лоцманом, дразнили:
«Держи по ветру уши, капитан!»
«Твой якорь прицепился крепко к суше!»
«Лохмотьями свисают паруса!»
А лоцман улыбался. И ракушки
Дарил неугомонным сорванцам,
И вдаль смотрел, где быстро и бесшумно
Затягивались дымкой небеса.
На гребнях волн раскачивалась шхуна,
Погибшая пятнадцать лет назад.


Выходи помолчать

Выходи помолчать. Посидим
на земле, у подножья рассвета,
где в ленивый серебряный дым
городские задворки одеты.
Где до неба не больше версты,
и от этого грустно, наверно.
Где сгоревшие наши мосты
разметало дыхание ветра.

Мы сожгли их в четыре руки –
дураки – ни о чём не тревожась.
Плыли тени вокруг воровски,
рисовали узоры на коже.
А потом поползла тишина
вот в таком же серебряном дыме.
И висела больная луна
на фонарном столбе, как на дыбе.
Было больно, была горяча
эта ночь в перекрестье печалей.

Выходи посидеть, помолчать –
мы так долго с тобой не молчали.


Корень в квадрате

Когда перевернётся жизнь вверх дном:
уедет сын учиться, сгинет лето,
присядешь в кухне, думая о том,
что Отче за десятым небом где-то
растит своих крылатых пацанят.
Они скромны, ослушаться бессильны.
Не курят и, наверное, звонят
Отцу сто раз за сутки на мобильный,
Евангелие знают назубок,
и кодексы священные тем паче.

А твой пострел заносчив и жесток
в своем непонимании ребячьем.
Читает вместо Блока – Сашу Бес,
пометил дом квадратиком на карте.
«На Родине, – сказал, – не ставят крест,
а главное, что корень есть в квадрате».

И не звонит, утрачивая связь
с одной из самых главных в мире женщин,
которая, от боли заслонясь,
ему в посылку складывает вещи.


Над пропастью во лжи

Пусть высохнут целебные ручьи,
последний виноградник станет пеплом,
есть сотня основательных причин
не замечать безветрие и пекло,
желать тебя, лелеять миражи,
твоё дыханье чувствовать спиною.

Ты думаешь, над пропастью во лжи
страшнее, чем над пропастью иною?
Нет! Правда хороша, когда она –
печатное издание, которым
скрывают обнажение окна,
пока швея выкраивает шторы.
И даже если всё предрешено –
мы кружим в архимедовой спирали.
И снова будет в амфорах вино,
и полная луна в прохладной дали.


Долгое прощание

Мы всю ночь смаковали московскую тьму.
Плыли улицы в зимнем медовом дыму,
были сонные парки раздеты.
А когда опустели земля и метро,
бес попутал тебя и забрался в ребро,
и сидел там почти до рассвета.
Ты забыл, что пора возвращаться домой,
что оделся легко, что ветра за спиной,
о делах, о друзьях, и о прочем.
И остался со мной танцевать в темноте.
И к собачьим чертям были посланы те,
кто вчера нам разлуку пророчил.
Наблюдая за нами, вздыхала Москва.
Мы общались без слов, забывая слова,
как бывает, наверно, от счастья.

…Падал снег на рассвете, колюч и зернист.
Мы прощались…
Прощались.
И злился таксист,
мол, нельзя же так долго прощаться.


Долина смертной тени

Если я пойду и долиною смертной тени, не убоюсь зла, потому что Ты со мной; Твой жезл и Твой посох – они успокаивают меня. (Псалом 22:4)

Цвели сады, плыла по небу синь,
И всей планете было безразлично,
Что мать кричала: «Бог, иже еси!»
На каменном полу,
у стен больничных.

Ей медсестра сказала: «Надо ждать.
Туда нельзя, мамаша, посторонним».
Она ждала, как может только мать.
Вонзала ногти в тонкие ладони.

А в этот миг рвалась из тела жизнь,
Сужался мир до сиплых междометий.
Бессильное врачебное «Молись!»
Казалось ей дыханьем злобной смерти.

И детский хрип за стенами, во мгле
На части разрывал ее невольно.
Она молилась
Прямо на земле,
Под окнами,
Коленопреклоненно.

Под ребрами стучала гулко боль.
Ей помнится: вросла земля в колени.
А Бог ребенка к жизни нес тропой,
Идущей из долины смертной тени.


Письмо (Она)

Пишу тебе «за тридевять земель», туда, где поседевшие деревья скрипят во тьме. Где кружится метель, запугивая стылую деревню, лежащую в колючей тишине. Где, вывернув изнанкой поднебесье, хрипят ветра, и хлипкий интернет теряет поминутно равновесье.
    Ты – весел, говоришь, что ночь длинна, как Вилсонская опера*, и впору слагать стихи. Слагаешь. В них луна, нагой русалкой спрыгивая в прорубь, скрывается под каменной водой, Селеной выплывая из-за льдины.
    Ты Бродского цитируешь порой. И учишь жить неспешно, чтоб руины не множить до секвойевых вершин, чтоб мусор не накапливался в складках бессмертной, пусть и загнанной души, положенной Всевышним на лопатки.
    А я пишу о всякой ерунде, в которой нет приправы в виде тайны. О том, как пролетел столичный день, что в сонный дождь вплетается трамвайный холодный стук. И сдавливают грудь твои стихи, обрывки разговора.
    Я долго не могу потом уснуть и пальцем по экрану монитора вожу: «Люблю тебя».


Письмо (Он)

Ну, здравствуй. Как погода? Как дела? У нас под вечер снова минус тридцать. И ветер, закусивши удила, заглядывает в мраморные лица прохожих, торопящихся скорей в натопленные домики-шкатулки.
    При свете одиноких фонарей рождается затишье в переулке, мучительное в сущности. Но мне, наполненному письмами твоими, уютно в наступившей тишине, где мысли вдруг становятся живыми, где чувствуешь, что с ног до головы ты изменился, стал мудрей и старше.
    Я знаю, что мы все чуть-чуть волхвы, не только в Рождество (как думал раньше, наученный поэтом), а всегда, способные на светлые безумства.
    Мне кажется сейчас, не провода, не спутники нас связывают – чувства, нанизанные кем-то на стихи, на музыку, звучащую повсюду, на тысячу непознанных стихий. Достигнув максимальной амплитуды, они переродят нас, и тогда – ну что нам заколоченные двери, железные заборы, города, чужое восклицание «не верю!»…
    Тогда я не нажму опять «delete». Ну, а пока: прости меня, родная…
    Я вновь пишу… что весел и небрит, что слышу стук уставшего трамвая, в котором едешь ты, твое тепло летит ко мне сквозь тучу снеговую.
    …Я, глядя в запотевшее стекло, черты твои по памяти рисую.
Пиши мне.

* Опера Роберта Уилсона «Жизнь и эпоха Иосифа Сталина», состоящая из 7 актов, шла 13 ч 25 мин в Бруклинской академии музыки (Нью-Йорк.США) 14 и 15 декабря 1973 г.

Елена Уварова. В тридесятом Крыжополе - стихи
Елена Уварова. На перекрестке тысячи дорог - стихи
Елена Уварова. Март не наступит – стихи

 


На первую страницу Верх

Copyright © 2020   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru