* * *
Музейный зал. Сижу среди великих,
Забросив ногу на ногу, одна
В раздумье: эти каменные лики –
Поводыри в былые времена.
Им любопытно – что переменилось?
Буравят взгляды оцепленье стен.
Как беспредельна вечной славы милость, –
Так беспределен их почётный плен.
Гиганты. Узнаванье непреложно, –
Излишни точных подписей слова.
А я неузнаваема, ничтожна.
Но только я одна из нас жива.
Ночные самолёты
Раскаты нарастающего грома
с деревьев отрясают снег и лёд.
С укрытого в лесах аэродрома
раз в полчаса взмывает самолёт.
Затихнет гул, останется тревога –
с неясной целью тягостный союз.
Кому-то направляется подмога?
Куда-то брошен смертоносный груз?
Что гонит в ночь, какой внезапный повод?
Бесстрастны сонмы звёзд над головой.
Лишь от столба к столбу идущий провод
качается верёвкой бельевой.
Лишь дребезжат во тьме окошек соты.
И неустойчив мир сейчас и здесь,
когда несут ночные самолёты
на хмурых крыльях взвинченную весть.
Вдоль Северной Двины
Предельно ясные пейзажи.
Над чистым полем небосклон
да деревянных храмов стражи –
непревзойдённый эталон.
Грехи – лишь повод к покаянью.
Вдоль русла Северной Двины
в осиновое одеянье
монастыри облачены.
Поставлен каждый без сомненья
и без единого гвоздя.
Стерпели годы затемненья,
шатрами небо бороздя,
созвучны с лесом и лужайкой,
восьмериком на четверик.
В реке под белоснежной чайкой
несётся ярко-чёрный штрих,
петляют росчерки баркаса.
Земля просторна и проста.
И отраженьем в оке Спаса –
Иван Данилыч Калита.
Углич
Розовеют на морозе щёки.
Церкви Дивной розовеют грани.
Углич промолчит о старой ране,
о своей печальной подоплёке.
К Рождеству показывают стрелки.
Но хотя покоем дышат лица,
так же кровь Царевича сочится
из-под позолоты и побелки.
Притворяется кирпичной пылью,
вычинкой осыпавшейся кладки.
Пусть снега лежат чисты и гладки,
боль навеки остаётся былью.
В недосмотре мамок и бабулек
вероятность превратилась в прочерк.
А морозы, как и прежде, точат
голубые ножички сосулек.
Уездный город
Б.Н. Романову
…Окошко с геранью, за ним уличка и сады,
а дальше – даль по ту сторону Дона…
Даниил Андреев
Брусчатых мостовых зубодробилка.
Купеческого прошлого детали.
На банный день обмылок и бутылка.
Куда ни глянь – везде донские дали.
Коснусь травы усталыми ступнями,
оставив на обочине сандалии,
безмолвно наблюдая, как тенями
уходят тучи за донские дали.
И нет земли дороже и привольней,
чем эта, где меня годами ждали
синь пятиглавья с белой колокольней,
родные стены и донские дали.
Неволя зла, да злом не опоила.
Душа открыта благовестным звонам.
И смотрит вдаль глазами Даниила
с крыльца Задонска на просторы Дона.
Расправа с памятью
Посвящается всем памятникам
в честь побед русского войска
Невский свергнут. За шею кручёной верёвкой,
с постамента летит, выполняя кульбит.
Опровергнут одной безусловной уловкой
подвиг князя, и кто, и за что им побит.
Нимб сверкающим диском, раз-два и готово,
Закатился, как солнечный круг за горой.
И для тех, для кого ничего нет святого,
князь уже не святой, и уже не герой.
И параграф истории с истинным блеском –
о Ледовом побоище – стёрт без следа,
будто не было… Но не забудут о Невском
молчаливое озеро, лёд и вода,
и заказчик расправ, и его исполнитель.
С нами Бог! А противник, ну что же… бог с ним.
Возвратится на свой постамент победитель,
поправляя в бою покосившийся нимб.
По Старой Москве
В кривых переулках с домами вразвалку,
в дворах неглубоких, просевших в пыли,
большая Москва предстаёт коммуналкой,
откуда мы некогда произошли.
В прихожей стоят, ожидая трамвая,
валяется пёс посреди мостовой,
и четверо, косточки перемывая,
судачат с торчащей в окне головой.
Везде лоскуты незатейливой травки
изъяны паркета прикрыли собой.
Над парочкой, тесно сидящей на лавке,
взволнованно вертится шар голубой.
Прогулка в Уборы
Мы катим рядом, давим на педали.
Шоссе асфальтом блещет горячо.
А там, где лес отчёркивает дали,
мерцает церковь призрачной свечой.
Дыхание полей пьяно и густо.
Но спутник мой, рассеянный флейтист,
в плену бесплотных образов искусства
он холоден к соблазнам во плоти.
И вот, хотя всё думаю о лишнем,
по-бабьи о несбыточном скорбя,
когда, вернувшись, чай мы пьём под вишней,
я чувствую мелодией себя.
Коса
Стремленье к дюнам у меня в корнях.
Основы материнского наследства –
Песок и ветер создали меня,
Простые, но изысканные средства.
Протянута вдоль моря полоса.
Её изгиб приливами намечен.
Необозрима Куршская коса.
И белоснежный берег безупречен,
Где стебли трав по ватману песка
Окружности выводят словно спицей,
Где с кончика волны, как с языка,
Срываются янтарные крупицы:
Живые искры выстывших печей,
Прошедшие все стадии экстрима,
Кровь преломлённых солнечных лучей –
Светлы, прозрачны и нерастворимы.
Снег в мае
Белым-бело. Черёмуха и вишни.
Снег сыплет, набивается в цветы.
Безмолвие. Но запаха не слышно:
Благоуханья снегом заперты.
Я наломать сирени не успела,
Теперь глазам поверить не могу:
Сиреневая стала снежно-белой,
А белая исчезла. Всё в снегу.
Навигация
Николай Чудотворец всегда считался покровителем
моряков
Якорь на заржавленном заборе,
Ледовито-северное море
Вижу в запылённое стекло.
Корабли на рейде в полном сборе
Ждут разгрузки. Время истекло.
Привезли взрывчатку, уголь, соду.
Порт живёт во всякую погоду.
Загружают золото, руду.
В хмурую арктическую воду
Ускользают льдинами по льду.
Край вселенной. Без дворцов помпезных,
Без дорог шоссейных и железных.
Калачом сюда не заманить.
Только в моря аспидного безднах
Теплится связующая нить.
От материка не ждёт дотаций,
Посреди суровых декораций
Город-порт, у лета взяв кредит,
Молится на сроки навигаций
И Николе Мокрому кадит.
Смоленское дворянство
В непроходимых лиственных лесах,
Поднявшихся под знаком Водолея,
Друг к дружке жмутся, призрачно белея,
Берёзы – сединою в волосах.
Остановилось время на часах.
Угли усадеб исчезают, тлея.
Едва видны фундамент и аллея
С прудами на заросших полюсах.
Неважно, русский барин или лях,
Где сгинул – на чужбине ли, в остроге, -
Из тех родов остались только слоги,
Рассеялись люпинами в полях.
И голубая кровь, как в соболях,
Течёт в пыли разъезженной дороги.
* * *
От Южно-Сахалинска к Кунаширу
Тропой морской
Идёт паром, болеют пассажиры
Морской тоской.
Но только утро встанет на котурны
Над бездной дна –
Барашки изумительно лазурны,
Вода черна.
Взмывает солнце огненным дельфином.
Волны пожар.
В восторге, в устремлении к глубинам
Желанье жабр.
Иль под давленьем длительных нагрузок,
Иль качки пресс, –
В Охотском море по-японски узок
Всех глаз разрез.
Висит до ночи красный шар Востока
В белёсой мгле.
Присматривается Большое око
К Большой земле.
Русичи мы
Храним устои светлой веры,
В поверьях с ног до головы,
В снегах, наваленных без меры
Под белым небом снеговым.
Глядим в глаза икон безгласных,
Крестильный крест прижав рукой,
В них пламень охристых и красных
Остужен смертною тоской.
Бредём по вешкам поневоле
Искать ответа на вопрос
«Что делать?», но в широком поле
Всё те же вьюга да мороз.
И вот рождаем между делом
Слонов под слабый треск лучин,
Едва лишь серое на белом
Заблудшим сердцем различим.
Голубым и зелёным
(Кенозёрье)
Вершины рощ всё ближе к небосводу.
По берегам скопленье валунов.
Мифические тени табунов
Летят по кромке, вспарывая воду.
Под облаков тяжёлыми кулями,
Над чернотой бревенчатых домов,
На гребнях ослепительных холмов
Часовенки взмывают кораблями.
Единым духом. Чудно тонкокостны.
В груди – небес струящаяся синь.
Вздыхают «Аллилуйя» и «Аминь»
В священных рощах кряжистые сосны.
Кенозеро плутает островами.
Свистят ветра на сотни голосов.
Вода – как пальцы – волосы лесов
Ерошит ледяными рукавами.
На вечерню
На вечерню в церковь забрели
И с тех пор болеем:
Стражи тьмы – князья и короли –
Вспугнуты елеем.
Страшным кашлем рвутся из груди,
Жаром и ознобом.
Господи, спаси и проведи
К жизни не за гробом.
Наказанье это или хворь?
Щучье ли веленье?
В просветленьи предвесенних зорь
Жду выздоровленья.
Слышу, как целебный благовест
Катит по аллеям…
Ты не ставь на мне покуда крест.
Разве что елеем.
Коломна
Москворецких далей панорама.
Как в непритязательном ремейке
Девушка в тени святого храма
С книгой примостилась на скамейке.
Небосвод простёрся синей ширью,
Плещет ветка вызревшей черешни.
Девушка склонилась над Псалтырью,
Пряча взгляд рассеянно-нездешний.
Монастырских крыш лепные главки
Отвлекают чуть заметным креном.
Юная монахиня на лавке
Душераздирающе смиренна.
Красота отчаянно условна.
Безусловны лишь святые лики.
А вокруг опрятная Коломна,
Огороды, полные клубники.
Неодолимая осень
Невозмутимость отпущена соснам и ёлкам.
В лиственной зелени – выкрики золота, меди.
По разгулявшейся осени пыльным просёлком
Между колдобин виляю на велосипеде.
Издали тянет натопленной бани дымами.
Мчатся навстречу и гонятся листья по следу,
Лезут за шиворот, мечутся в спицах, на раме.
Не одолеть эту ветреность велосипеду.
Смерчи оборванных, скомканных льда дуновеньем,
Бледные беженцы – дань ожидаемым бедам.
Я утопаю, я их заражаюсь забвеньем,
Гибну в разверзшейся осени с велосипедом.
Звериная палитра
Дождями октябрь обуян.
В букете увядшего лета
Медвежьей расцветки бурьян,
Жнивьё ястребиного цвета,
Мышиной окраски полынь,
В овраге по краю затона –
Болота змеиная стынь,
Трава лягушачьего тона.
Синичьей окраски листва.
Внезапные выстрелы метки, –
И падают тетерева
В глушь тетеревиной расцветки…
Из туч вороного крыла
Посыплется снег между делом,
И вся цветовая шкала
Исчезнет в божественно-белом.
* * *
Зима для нас не антураж,
А интерьер,
Где снежной лестницы вираж,
Пурга портьер.
Морозы катят напролом,
Как снежный ком.
Сосульки в люстре над столом
Звенят ледком.
Стоят сугробов сундуки.
Наст простыней, –
Кому соснуть на них с руки,
Тому видней.
У двери стужа зорко бдит,
Лежит клубком.
Портрет прапрадеда глядит
Снеговиком.
Узорным инеем окон
Жжёт белизна.
Зима для русских испокон
На всех одна.
