Наш Конкурс

Любовь Левитина родилась и большую часть жизни провела на Урале. С 1993 г. живет в Израиле. Физиолог, биохимик, врач-лаборант; последние несколько лет – социальный работник. Автор двух поэтических книг: «Не сжигайте мосты» (Новокузнецк, 2012) и «Гербарий неисполненных желаний» (Краков, 2016). Публиковалась в журналах «День и Ночь», «Союз писателей», «Русское литературное эхо», «Что есть истина?» и других изданиях Израиля, России и Англии. Финалист и лауреат ряда международных поэтических конкурсов. В 2018 году стала лауреатом премии имени Игоря Царева «Пятая стихия».

ЛЮБОВЬ  ЛЕВИТИНА

ЭТО ЛУЧШЕ…

Гербарий неисполненных желаний

Пылится в заколоченном чулане,
а может быть, на старом чердаке
гербарий неисполненных желаний
и грезит о заботливой руке.

Забытые, отправленные в небыль,
листы, где нет ни времени, ни дат,
а только бледный цвет, засохший стебель,
сожжённый лес и вырубленный сад.

Гербарию загаданное снится,
он дремлет и не ведает пока,
что время копит новые страницы,
свисая паутиной с потолка.


Циля

Циля – бабушка своенравная,
любит, чтоб в доме была чистота.
Врач про неё говорит: «сохранная»,
но всё-таки сила уже не та.
Вот если бы дальше жить, не старея
(бывают же крепкие старики)...

Циля тайком влюблена в Андрея –
доктора из поликлиники.
Поздние чувства – отнюдь не безделка,
нахлынут – не спросишь их, почему.
Поэтому Таня, сестра-сиделка,
часто водит Цилю к нему.
Где-то кольнуло, а Циля и рада,
маленькая радость-пигалица.
Пара кварталов – и вот он, рядом,
с Таней по-доброму перемигивается.

Так жаль, что почаще ходить непросто,
Таня – третья лишняя, но других вариантов нет.

Циле вчера исполнилось девяносто –
до ста двадцати ей ещё тридцать лет!


Счастливчики

Есть у Рони квартира и обеспеченная сестра,
Рони душ принимает и громко поёт с утра,
вкусно завтракает и обедает за столом,
а на улице всем подряд говорит «шалом!»
Никого не пропустит (любой человек хорош)
и сияет, как начищенный медный грош.
Всем желает здоровья и счастья тепло и искренно,
смотрит в лица с любовью, и смеяться над ним бессмысленно,
потому что он светится, словно солнце из моря выловил на крючок.
Городской дурачок.

А Дорит ночует в подъездах, но в том не видит беды,
если там не холодно. На помойках полно еды.
Вот вчера нашла почти что целую запечённую курочку.
Городская дурочка.
Просыпается утром рано, идёт во двор,
если кто-то встретится, заводит с ним разговор.
И её не гонят – ну в чём же она виновата?
Иногда кому-то звонит со сломанного автомата.

А недавно я видела Рони с Дорит вдвоём,
говорили взахлёб, и каждый, вроде бы, о своём.
улыбались, вовсю размахивали руками,
но совсем не выглядели дураками.
Он смотрел ей в лицо с любовью, держал за талию,
и они, довольные, хохотали.
Рон одет был дорого, впрочем, просто:
джинсы от «Levi Strauss» и рубашка новая от «Lacoste».
А Дорит в заношенной рваной кофте,
из которой бесстыдно торчали грязные
бретельки от лифчика.

Такие похожие, такие разные –
два счастливчика.


Не Галатея

Тучи плывут, закатные
сумерки шевеля.
Я превращаюсь в статую
личного февраля.

Скульптор притихший, что же ты
бледен и утомлён?
Глупо мечтать о прожитом,
грустно, Пигмалион.

Холод снаружи просится,
стынет материал.
Видишь, душе не по сердцу,
как ты её ваял.

Всё неживое, лишнее
трудно залить вином.

Ветер играет с вишнями
голыми, за окном,
крут и богат затеями.

Смутное дежавю.

Жаль, что не Галатея я –
к марту не оживу.


Это лучше…

Мы не знали друг друга, старели досрочно,
наши будни делила вода.
Я была неказистым комочком песочным,
ты был слеплен из снега и льда.

В мутном небе моём суховеи застыли,
оценив твой подарок сполна:
горстку белого снега в прозрачной бутыли
принесла мне морская волна.

От жестокого солнца послание пряча,
вытирая осевшую пыль,
знак зимы я песком заменила горячим
и тебе возвратила бутыль.

Жар и холод под пробкой менялись дарами,
и к мечте прикоснувшись почти,
мы хотели обняться, но море меж нами
от воды отражало «Прости!»

Неусыпные волны стояли в дозоре.
Только стал небосвод голубей,
подобрело и сжалилось вечное море,
и пустило для встречи к себе.

Знаю, ты растворишься в обманчивой сини,
я с придонным смешаюсь песком.
Это лучше, чем сгусток бесплодной пустыни
или снежный бесформенный ком.


Столетний дом

На краю времён, где земля пуста,
этот старый дом – лет не меньше ста,
износился, выцвел и жить устал.

У него для этого сто причин,
и от каждой – трещина в сто морщин,
он сменил сто ликов и сто личин.

У него разбито в глазах стекло,
всё, что в них болело, давно прошло,
в стенах время плесенью проросло.

Сбился молча годы считать до ста.
А вокруг ни дерева, ни куста –
съела память – крепкая кислота.

Дом наполнен памятью, как сосуд,
но о нём забыли и люд, и суд,
и надежды нет, что придут, спасут.

Одинокий дом на краю земли
просто тихо ждёт, чтоб его снесли.


Тревожное

– Время повисло на стрелках часов,
страхи ползут из притихших лесов.
Двери и окна запри на засов,
мой любый.
Вдаль не смотри, отойди от окна,
может осколком поранить луна.
Чуешь, как мелко дрожат
тишина
и губы.
Видишь, как низко висят у воды
острые звёзды из тонкой слюды,
знаешь, кровавые в небе следы
остались.
Не поднимай к ним, любимый, лица,
стоны от неба слышны без конца.
Это приметы войны и свинца,
и стали.

– Полно, от ветра дрожит тишина,
прочно приклеена к небу луна,
нас не достанет, не тронет война,
я знаю.
Дом устоит против злобы и лжи.
Только от ветра стекло дребезжит.
Чай вскипяти и детей уложи,
родная.
Август уходит, печальный добряк.
Воздух не кровью – закатом набряк.
Вышили звёзды платок сентября
всего лишь.
Сонной травой зарастает быльё,
осень стучится, мы примем её.
Что же ты зябкое сердце своё
неволишь?
С летом прощается ветер в лесу,
листья, не пули, держа на весу,
стонет, жалея их цвет и красу.
Их много!
Сложит к порогу ковром поутру,
хочешь – красивый букет соберу,
осень впущу. И со стёкол сотру
тревогу.