Наш Конкурс

Наталия Кравченко родилась и живет в Саратове. Филолог, член Союза журналистов, работала корреспондентом ГТРК, социологом, редактором в частном издательстве. С 1986 г. читает публичные лекции о поэтах разных стран и эпох. Публиковалась в журналах «Саратов литературный», «Русское литературное эхо», «EDITA», «Семь искусств», «Сура», в Интернет-альманахах «Порт-Фолио», «45-я параллель», «Лексикон». Лауреат 13-го Международного конкурса поэзии «Пушкинская лира» (2-е место) (Нью-Йорк, 2003). Финалист 5-го Международного конкурса русской поэзии им. Владимира Добина (Ашдод-Израиль, 2010). Дипломант Международного поэтического конкурса «Серебряный стрелец» (Лос-Анджелес, США, 2011). Дипломант Международного поэтического конкурса «Цветаевская осень» (Одесса, 2011). Лонг-лист Международного конкурса поэзии «45 калибр» (Москва, 2013).

НАТАЛИЯ  КРАВЧЕНКО

СТИХИ НОЯБРЯ

От автора. Я так назвала эту подборку потому, что часть стихов была написана в этом месяце, часть из них – о том, что происходит на фоне ноября, ну и потому, что многие стихи – об этом, ноябрьском возрасте жизни, за которым не за горами – страшно сказать – зима...

* * *

А у нашей любви поседели виски и ресницы...
Тридцать лет уж минуло, а кажется, будто вчера.
Мой немой визави – хладнокровный ноябрь бледнолицый
сквозь окно наблюдает за утренним бегом пера.

Сумасбродной весне до него как-то не было дела.
Лето – слишком лениво, ему не до этих морок.
А зима недоступна за рамою заледенелой.
Лишь прозрачная осень читает меня между строк.

Только ей, многомудрой, про жизнь и любовь интересно...
Только ей лишь известно, что будет с тобой и со мной.
Я немножко умру, а потом понемногу воскресну.
И мы встретимся снова какой-нибудь новой весной.


* * *

О, сна потайные лестницы,
в непознанное лазы...
Душа в тихом свете месяца
осваивает азы.

Проснулась – и что-то важное
упрятало тайный лик...
Ноябрь губами влажными
к окну моему приник.

Ах, что-то до боли светлое
скользнуло в туннели снов...
Оно ли стучится ветками
и любит меня без слов?

Дождинки в ладони падают,
зима ещё вдалеке.
День снова меня порадует
синицею в кулаке,

где в доме – как будто в танке мы,
плечо твоё – что броня,
где вечно на страже ангелы,
тепло, как в печи, храня.

А ночью в уютной спальне я
усну на твоих руках,
и будут мне сниться дальние
журавлики в облаках...


* * *

Заблудилась в себе, как в чаще я,
снов распутывая клубок.
Настоящее – ненастоящее,
как попробуешь на зубок.

И всё ближе и неизбежнее
тёмный будущего мешок.
Где ты, прежнее, где ты, нежное,
детской радости лопушок?

Все тропинки туда – заросшие,
неразборчива речь реки...
А во сне меня любит прошлое,
настоящему вопреки.


* * *

Грызу над блокнотом задумчиво ручку, –
прости мне невольную эту отлучку.
Я в прошлое вновь загляну на часок,
где слышится детский его голосок.

В ту жизнь погружаюсь, а выплыву – в этой,
чтоб заново позже протаптывать мету
в пространство чужого, холодного дня,
где нет уже тех, кто любили меня.

Лакуны его заселять и пустоты,
с собою сводить застарелые счёты,
души уголки обставлять, обживать...
Не надо удерживать, спрашивать, звать.

Ты лучше займи пока рядышком место,
чтоб я не кричала, вернувшись из бездны,
как в очередь, что ощетинилась, зла:
«Эй, я здесь стояла! Была! Я жила!»


* * *

Налицо улыбка,
а с изнанки – боль.
Ты играй мне, скрипка.
Сыпь на рану соль.

Старые обиды,
не поймёшь – на что.
Вся душа пробита,
словно решето.

Сердцу нужен роздых.
Этот мир – дурдом.
Музыку как воздух
я хватаю ртом.

Гребни волн упруги,
хоть по ним скользи.
Помню твои руки
и глаза вблизи.

Надо мной смеётся
или плачет Бах?
Память остаётся
в пальцах и губах.

В этих звуках адских
радость словно злость...
В королевстве Датском
что-то не срослось.


* * *

Кому-то – посох жизнь моя,
кому-то – камень преткновенья.
Кругом осколки бытия –
времён распавшиеся звенья.

Сердечко часиков стучит,
как будто в душу мне стучится,
о том, что больше ни в ночи,
ни днём со мною не случится.

Улыбку натянуть на боль
и снова – в бой с самой собою.
Звучит над нищею судьбой
клич памяти и зов любови.

Я слишком помню, чтоб забыть,
люблю, чтобы возненавидеть
то, что с годами не избыть
и не убить любой обиде.

Пусть ранят острые углы
и отсекают, как аппендикс,
но возродится из золы
цветаевская птица Феникс.


* * *

О, как летелось мне с горы отвесной...
Максималисты в молодости мы.
Гора уравновешивалась бездной.
Теперь – пригорки, впадины, холмы...

Невидимые ямы или рифы
порой разнообразят ровный путь.
Горы не одолеть мне, как Сизифу,
а в бездну стало страшно заглянуть.


* * *

День умирает молодым.
Он хочет жить и длиться,
но тает, тает, словно дым,
переливаясь в лица,

в деревьев смутный силуэт,
домов размытый абрис.
С земли уходит белый свет,
не сообщая адрес.

Он исчезает в небесах,
всё дальше и слабее,
лишь кое-где в пустых глазах
прохожих голубея.


* * *

Друзей, которых нет уже нигде, –
гашу следы, стираю отпечатки.
И привыкаю к этой пустоте,
как к темноте на лестничной площадке.

Дороги развивается клубок.
Уверенно вслепую ставлю ногу.
Я будущее знаю назубок –
оно короче прошлого намного.

Мой сквер, я столько по тебе хожу,
тебя как книгу старую листая,
что, кажется, тебе принадлежу
частицей человечье-птичьей стаи.

Присаживаюсь на твою скамью,
твоею укрываюсь пышной кроной.
Давно меня здесь держат за свою
деревья, клумбы, дворники, вороны.

Людей роднят метели и дожди.
Как беззащитны слипшиеся прядки...
Прохожий, незнакомец, подожди!
Как дети, мы с собой играем в прятки.

Но представляю выраженье лиц,
когда бы то в реальности скажи я…
Как зыбки очертания границ
меж теми, кто свои, и кто чужие.


* * *

В эту дырявую насквозь погоду
я, как под душем, бродила одна,
в улицу, словно в холодную воду,
погружена, никому не видна.

Жизнь потемнела, всё кончено будто.
Встали деревья, дома, чтоб уйти.
Дождь моросящий следы мои путал
и зеркала расставлял на пути.

Всё приводил он собою в движенье,
правдою жеста зачёркивал ложь.
Дождь с необычным воды выраженьем,
чистым и синим сверканием луж.

И открывались мне улиц улики,
встречной улыбки несмелый цветок...
Блики на лицах, пречистые лики,
капелек шелест и струй кровоток.

В лунную глубь человеческой ночи
падало с неба, как в руки ранет,
противореча, переча, пророча –
влажное да – пересохшему нет.


* * *

Ты помнишь этот дождь, нас обвенчавший,
нам выпавший, как жребий, на пути,
как капля, переполнившая чашу,
что Бог не в силах мимо пронести?

С небес неудержимо, просветлённо
текла благословенная вода,
а мы, обнявшись, прятались под клёном,
и всё решилось, в сущности, тогда.

Казалось сквозь намокшие ресницы,
что в этой захлестнувшей нас волне
на всей земле нам некуда укрыться,
и я в тебе укрылась, ты – во мне.

Всё закружило, смяло, как в цунами –
стволы, зарницы, травы, соловьи...
И всё вокруг, казалось, было нами.
И на земле, казалось, все свои.


* * *

Земле глядеться в зеркала небес,
а небесам – в её жилетку плакать.
Кто повенчал их – ангел или бес?
Небесный дождик плюс земная слякоть

равняется любовь. А дети – мы:
растения, деревья, люди, звери.
«Две области – сияния и тьмы»...
Какой из них судьбу свою доверю?

Земная залежь, скопище веков…
Она всё знает, впитывает, помнит.
А небеса сияют высоко,
и с ними так бездумно и легко мне.

Земная почва, правда жизни, плоть –
груба, тяжеловесна, близорука.
А небеса, что даровал Господь,
так на руку душе. Как сон, что в руку.


* * *

На коврик, чашки, стеллажи
сменить бездомность и огромность.
Не Блоковские мятежи,
а Баратынского укромность.

О здравствуй, снившийся покой!
Ты наконец не будешь сниться!
Утешь меня и успокой
в ладонь уткнувшейся синицей!

Повисло облака крыло –
прощай, мой путеводный пастырь!
На всё, что мучило и жгло, –
налепим стихотворный пластырь.

Уходит завтра во вчера
без жертв, без жестов и без тостов.
Дней опадает мишура –
и остаётся жизни остов.

И пусть из зеркала не ты
глядишь, какой была когда-то.
Закроет бреши темноты
заката алая заплата...


* * *

«Не выходи из комнаты» – век бы не выходила.
Мой обитаемый остров – остов, костяк души.
Я уже всех забыла. Я уже всех простила.
Мне хорошо в уютной тёплой её тиши.

Там, за дверями – холод, голод сердечной стужи.
«Быть иль не быть», гадая, или «была – не была» –
выберу нечто третье, словно десерт на ужин.
Здесь мы вдвоём надышим снова себе тепла.


* * *

Не пыль вытираю – пылинки сдуваю
с того, что люблю, перед чем трепещу.
Из этих пылинок слагаю слова я
и большего счастья себе не ищу.

Мы все в этом мире дрожим как былинки,
подвластные грозам, ветрам и волнам.
Любите, храните, сдувайте пылинки
с того, что любимо, что дорого нам!


* * *

На стене висела карта мира,
закрывая старые обои.
Сколько мест для зрелищного пира,
где ещё мы не были с тобою!

И уже, наверное, не будем...
Нам не плыть по тем морям и рекам.
Карта наших праздников и буден
на стене застыла оберегом.

Карта улиц первых поцелуев,
перекрёстков рук переплетённых...
Может быть, когда в минуту злую
мне укажут путь они в потёмках.

Комната парит над спящим миром.
У неё в ночи своя орбита...
И пока живём родным и милым,
наша карта всё ещё не бита!


* * *

Подальше, подальше, подальше
от кланов и избранных каст,
от глянцевой славы и фальши,
от тех, кто с улыбкой предаст.

Поближе, поближе, поближе
к тому, кто под боком живёт,
к тому, кто поймёт и услышит,
кто сердце тебе отдаёт.

Покрепче, покрепче, покрепче
прижми к себе родину, дом,
и станет воистину легче
на этом, а может, на Том.


* * *

Как поразительно слово «конец».
Запечатлелся в нём «конь» и «гонец»,
облако пыли, ужасная весть,
что не хватает духу прочесть.

Но всё гоню в своём сердце гонца,
скачет и скачет мой конь без конца,
чтобы приблизились дали,
чтобы сказали: ну вот, наконец!
Только тебя мы и ждали, гонец.
Только тебя мы и ждали.


* * *

Не бояться зеркал и своих запоздалых прозрений,
отцеплять от себя якоря и чужие клише.
И уверенно «нет» говорить, не скрывая презренья,
и свободное «да» не таить в отворённой душе.

Пусть струится весна, унося, как щепу, в самотёке.
Пусть холодная осень не сводит безжалостных глаз.
Всюду жизнь, даже в самой тоскливой глухой безнадёге.
Надо лишь не мертветь, пока что-нибудь теплится в нас.

Сохранить то тепло за душой, распихать по карманам,
прислониться к единственным в мире плечам и губам,
и питаться как манной бесхитростным самообманом,
предпочтя его правде, свободе и вольным хлебам.