На первую страницуВниз


Наш Конкурс

Георгий Турьянский родился в Советском Союзе, с 1992 года живет и работает в Германии, во Франкфурте на Майне.

 

 ГЕОРГИЙ  ТУРЬЯНСКИЙ

КАК МЫ ЖИЛИ

 

     Полина — моя дочка. Она любит сидеть у меня на коленях и слушать сказки. И не-сказки, а самые настоящие правдивые истории она тоже обожает, ещё больше, чем сказки. Полина меня спрашивает про то, как люди жили раньше. Мы смотрим книжки с картинками и даже читаем рассказы из учебника истории для малышей. Я вдруг подумал: ведь я и сам помню разные истории, которые случались со мной и с моими друзьями. Однажды я сел за компьютер и стал писать подряд всё, что приходило мне в голову из времени моего детства... И вот что из этого получилось.
     Когда я был маленьким мальчиком, и мне было столько же лет, сколько сейчас Полине, я жил с родителями в городе Москве. Страна, в которой мы жили, называлась длинным словом из трёх букв «С» и ещё «Р» в придачу — «СССР». А сейчас такой страны нет, и люди разъехались жить по разным другим городам и странам. Но тогда мы жили в СССР, в городе Москве, в двенадцатиэтажном панельном доме. Панельным дом называется потому, что строят его из отдельных стен-панелей, как из конструктора. Такой дом можно построить очень быстро.
     Дом наш построили быстро, но получился он неказистый, и внутри, и снаружи. Особенно, конечно, снаружи, потому что изнутри жильцы свои дома сами переделывали. В те времена люди приезжали в новый дом и сразу делали ремонт, то есть они весь дом перестраивали, мусор со стройки вывозили, балконы застекляли. Стены убирали, которые лишние. Если, например, стен много, а места мало, ломали. Называлось это — расширять жилплощадь.
     А как всё переломают и заново перестроят, очень радуются и отмечают новоселье. Наша квартира так и осталась очень маленькой и неудобной. Потому что папа отказался перестраивать квартиру. Мама ему говорила: «Сломай самую толстую, самую лишнюю стену, как дядя Слава на десятом этаже. Что она такая толстая, квартиру перегораживает?» Но папа не захотел ни в какую. Он сказал: «Стена нужна. Мы живём внизу, на втором этаже, и если сломать толстую стену, то весь наш панельный дом рухнет». Стена эта несущая, объяснял папа, на ней дом держится. Ещё папа сказал, что он не Стаханов и засмеялся, а я не понял, причём здесь какой-то Стаканов, но тоже стал смеяться.
     Я не хотел, чтобы дом рухнул. Я лежал в кровати и представлял себе, как плохо, когда тебе на голову падают панели и как к нам в гости летит дядя Слава. К тому же я и сам был маленький мальчик, и даже, наоборот, радовался, что у нас такая маленькая квартирка, прямо игрушечная.
     У меня имелась целая собственная комната, с разными полезными вещами и игрушками, у мамы и папы — своя, больше комнат не было, зато мы могли ходить на кухню, в коридор и на балкон. В коридоре на стене висел папин велосипед и под ним стояли папины же старые лыжи. Деревянные, длинные и тяжёлые. У нас кругом громоздились шкафы с книгами, и каждый год книг и книжных шкафов становилось всё больше, а места всё меньше. Но папа и мама первое время после новоселья радовались. А если захотите, сами посмотрите на наш панельный дом. Адрес такой: Москва, бульвар Яна Райниса, дом 16 корпус 2, напротив детского садика.

Детский сад

     Если выйти из моего дома и идти прямо, примерно пятьдесят больших, взрослых шагов, то придёшь в детский сад. Вернее, придёшь к забору, за которым начинается детский сад. Сворачивать не надо. Надо встать на четвереньки и пролезть в специальную дырку, которая сделана в заборе, для попадания в этот самый детский сад.
     Мама меня всегда утром вела через главный вход, хотя до него идти гораздо дальше. Мама всегда говорила: «Гоша, ты из приличной семьи, твой папа кандидат наук. Я работаю в школе, на хорошем счету. Зачем же ты встаёшь на четвереньки?»
     Мама моя работала в школе учительницей русского языка, а на хорошем счету она была, так это так говорили раньше, когда тебя другие взрослые уважают и любят, а не потому что ей там много платили, как некоторые дети сейчас думают.
     — А ты можешь пролезть в дырку? — спрашивал я.
     — Зачем мне это нужно? — отвечала мама. Потом я понял, что взрослые часто так говорят, когда чего-нибудь не умеют или не хотят делать. Спрашивают, зачем это нужно.
     — Так в сто раз быстрей, мама, что же тут непонятного! Просто ты не можешь, вот и всё. Ты застрянешь!
     Маму я не хотел обижать, я её сильно любил и в детском саду без неё часто плакал. Мне там было скучно, я хотел домой. Дырка была совсем рядом — уйти не разрешали, и ключа от квартиры родители мне не давали. Я ненавидел обед, воспитательниц, тихий час, кисель, манную кашу, молочные пенки в какао, а особенно, когда за кем-нибудь приходили родители. Я ждал, когда же заберут меня, я не играл, уходил подальше и плакал. Воспитательницы говорили: «Рёва-корова. Что ты хнычешь? Какой из тебя солдат? Тебя и в армию не возьмут!»
     Но я всё равно плакал. Один раз я решил убежать из садика. Когда все играли во дворе, я пролез через дырку в заборе и побежал в школу, к маме на работу. Школа была далеко от дома, но дорогу я знал хорошо. Только в одном месте надо было перейти улицу. А вот как раз улицу я переходить и не умел. То есть я знал, что на красный свет дороги нет, но об этом как-то сразу не подумал и тем более не догадался остановиться, посмотреть сперва налево, потом направо и идти на зелёный свет. О том, как это важно, мне никто ещё толком не объяснял. Уметь правильно переходить дорогу очень важно в жизни. Поэтому теперь-то я своим детям объясняю, как пользоваться светофором. Вдруг и они надумают убежать куда-нибудь. Тогда же я просто перебежал проезжую часть, не глядя по сторонам. И чуть-чуть не попал под грузовик.
     Когда я пришёл к маме на урок, она почему-то не обрадовалась, а наоборот. Она посадила меня в класс и пошла куда-то звонить. Ученики, как только мама вышла из класса, зашумели, они стали бегать и бросаться друг в друга портфелями, а некоторые подбежали к маминому столу и начали там что-то искать…
     В школе мне сразу очень понравилось. Здесь было очень весело, а строгих воспитательниц я там не встретил. Потом в школу пришёл милиционер. Я подумал, что меня арестуют, ведь я перебежал улицу на красный свет. Но милиционер поговорил с мамой и ушёл, а мама сказала, что она со мной побеседует после уроков.
     Целый день я просидел в школе на задней парте. Это было так здорово! Один весёлый ученик по фамилии Булочкин, который здорово рисовал про войну — ну разные там дымящиеся чёрным дымом танки, горящие падающие самолёты, тонущие корабли, — подарил мне все свои рисунки. Мама сказала Булочкину тихим голосом «спасибо» и поставила ему четвёрку в дневник, и добавила: «за работу на уроке». Я уже даже стал представлять себе, что когда подрасту, то, как и Булочкин, буду приходить на урок, рисовать про войну и хорошо учиться.
     Дома меня сильно ругали. Папа строго объяснял, что мне должно быть стыдно. Потому что воспитательницы полчаса меня искали, под кровати заглядывали, а когда не нашли, вызывали милицию.
     Воспитательниц мне не было жалко, я их не любил. Я, правда, боялся, что они меня накажут или в группе надо мной опять станут смеяться.
     Но в детском саду меня не наказали, я показал картинки про войну, и ни одна из воспитательниц не засмеялась.

Море

     Однажды мы отправились всей семьёй на море. На море в старые времена ездили двумя способами: один назывался «по путёвке», а другой — «дикарём». Путёвку покупали заранее, кто знал, где её купить. По путёвке можно было поехать в дом отдыха или пансионат. В пансионате разрешалось жить, спать в комнатке, кушать в столовой, а потом ходить гулять в лес, на речку или на море, если, конечно, море рядом имелось. Только купить путёвку мог не каждый. Это сейчас захотел ты, к примеру, поехать в другую страну или в соседнюю деревню, заплатил за билет и поехал. А раньше надо было ходить, спрашивать, нет ли у кого свободной путёвки, нет ли лишнего билетика на самолёт, и ждать. И говорили даже про такие труднопокупаемые вещи не «купил», а «достал». Значит, ты постарался, не просто купил, а долго ждал в очереди, куда-то ходил, искал, просил и наконец заполучил.
     А ещё раньше так мы жили: в деревню можно было поехать, а в другую страну почему-то нет. Почему нельзя, я объяснять не стану, я и сам толком не знал, пока не вырос. Но, в общем, купить билет и поехать жить в домике у моря могли не все. Поэтому многие ездили отдыхать «дикарём». «Дикари» приезжали на юг без путёвки, а приехав, просто ходили по вокзалу и спрашивали, не пустит ли их кто-нибудь к себе жить на лето.
     Мама, папа и я поехали на Азовское море «дикарём». Города Бердянска, где мы отдыхали, я совсем не помню, не помню, где мы жили. Вернее, помню, что какую-то бабушку мои родители называли «квартирной хозяйкой». Вот у неё мы и жили. Я помню море и лиман, особенно запах лимана. Плавать я тогда не умел, и боялся утонуть. В лимане вода плескалась пониже колен, ходить по тёплому мелкому лиману было приятно и безопасно. Очень плохо в Бердянске обстояло дело с обедами. «Квартирная хозяйка» к себе на кухню нас не пускала. Пообедать «дикари» ходили в два места: в ресторан «Волна» и в ресторан «Кристалл». Везде стояли длинные, шумные очереди. Мы всегда ели в «Волне», потому что так дешевле. А в «Кристалле» нам один раз не принесли еды. Мы ждали её полтора часа. Полтора часа — это целый час и ещё половинка. Вот как. Потом папа сказал: «Что это за заведение? Я покажу им, кто мы такие». Потом папа пошёл на кухню показывать, кто мы: то есть стал громким голосом говорить обидные слова официанту, а официант, когда папа ему показал, расстроился. Он очень расстроился, но не стал драться или плакать. За это он, то есть официант, принёс нам холодную и невкусную рыбу. Он специально принёс нам такую невкусную еду, которую невозможно взять в рот, такая невкусная еда. Он хотел сделать что-нибудь злое маме, папе и мне. Почему мы ему не понравились, я не знаю. Только за папу было обидно. Получалось, что злой официант нас всё же перехитрил.
     В Бердянске я понял, как это здорово — ездить на море в отпуск. Море — это вот что: солёная вода, песок, и особенно — тёплый, с сильным затхлым запахом, лиман. Азовское море — маленькое море для маленьких людей, потому здесь и маленькому человеку можно хорошо отдохнуть. Через две недели после начала отпуска пляж в Бердянске закрыли из-за начавшейся эпидемии холеры, и мы уехали домой.

Рак

     Вместе с нами в нашем доме, в квартире на третьем этаже жила моя бабушка. Бабушка у меня работала врачом, она лечила людей в больнице, и даже иногда брала меня к себе на работу. Больница была большая, больных и врачей там видимо-невидимо, а бабушка — заведующая отделением.
     Если бабушка — врач, это хорошо: тебе не надо стоять в длинных очередях к врачу, чтобы выписали таблетки от кашля. Их тебе приносит бабушка прямо домой с работы. Она знает врачей по именам, и тебя осматривает профессор в золотых очках, потому что бабушка его попросила, а бабушке он отказать не мог.
     Бабушка садилась на зелёный диван, прижимала меня крепко-крепко к своему тёплому боку, гладила по голове и спрашивала:
     — Кого ты больше всех любишь?
     Я отвечал: «Маму».
     — А на втором месте?
     Бабушка любила быть на втором или на третьем месте. На четвёртое она не соглашалась и просила хорошенько ещё разок подумать. А на первом месте у меня всё равно всегда получалась мама.
     Когда мне исполнилось семь лет, бабушка заболела. Она лежала на зелёном диване и не вставала, и не хотела, чтобы я её навещал. Зелёный диван я раньше любил, я на нем часто играл, когда приходил в гости к бабушке, такие интересные были там подушки. Их можно было снять с дивана и построить из них домик. Теперь бабушка лежала на диване спиной ко мне и даже не поворачивала головы, когда я её звал. Мама ходила с заплаканными глазами, и говорила, что вся надежда на профессора в золотых очках. Однажды профессор пришёл, а с ним — другой. Профессора долго разговаривали с бабушкой и с мамой, потом они ушли, а мама всё плакала. А на улице было лето, и папа сказал, что так дальше продолжаться не может, и стал собирать чемодан. Мама сказала: «Гоша, ты уже большой мальчик и всё понимаешь. У бабушки тяжёлая болезнь. Она называется рак. Папа и ты поедете в Архангельск, к твоей другой бабушке Анне». Я тогда ещё подумал, какое странное название у бабушкиной болезни, как будто бы болезнь живая.
     Через несколько дней мы с папой сели на поезд и поехали. Папа иногда выходил из поезда, чтобы купить пирожные и газированную воду, а я ужасно боялся, что он не успеет вернуться в вагон до отхода поезда. В те времена такое часто случалось. А ведь если бы папа отстал от поезда, я бы ни за что не нашёл дом моей другой бабушки, я и адреса даже не знал. Но папа от поезда не отстал, и мы доехали.
     Адрес бабушки Анны оказался лёгким: улица Трамвайная, дом 1, квартира 1, на первом этаже. Дом старый, деревянный, из чёрных досок, а не из панелей, как в Москве. Архангельск не похож на Москву. В Архангельске всё поменьше — дома, улицы, а метро и вовсе не было. Зато там были целые мостовые, сделанные из досок. А всё потому, что там кругом вечная мерзлота. Покроют дорогу асфальтом, а под асфальтом лёд, вечный лёд. Лёд летом растает, и улица начинает проваливаться прямо под ногами. Поэтому дорогу настилали досками. Ещё в Архангельске летом солнце не прячется за горизонт. Там летом можно ночью гулять как днём, без фонарика, так там светло. А ещё там есть река Северная Двина. По этой реке мы с папой плавали на лодке, которую нам дал папин брат Лев. Только на самом деле все называют его Лёва. Папа грёб вёслами, а я был рулевой.
     Один раз Лёва сказал:
     — Так, мужики, есть предложение.
     «Мужики» были, конечно, папа и я. Мне же уже к тому времени исполнилось семь лет, а папе и подавно. Значит, мы взрослые.
     — Можем взять мой катер, — говорит Лёва, — и поехать раков наловить. Машина — зверь. Раки, они ж не дураки, чистую воду любят, здесь-то их нет, а я место одно знаю. Завтра рано утром я вас разбужу и поплывём.
     Я представлял себе, как мы поедем ловить этих раков, и всё думал, кусаются они или нет. Ночью мне приснился рак, который полз на меня и хватал своими клешнями.
     — Ты чего кричишь по ночам, — спросил меня утром папа, — сон плохой увидал?
     Потом мы пошли спускать катер на воду. Катер оказался большой и красивый. Только на его дне плескалась вода. Лёва объяснил, что катер имеет течь, дырявый, значит, но это ничего. Папа с Лёвой долго ходили вокруг катера. А вода не уходила, наоборот, её становилось всё больше. Я уже не хотел ловить раков. Я плавать умел только в море на лимане, а в Северной Двине я не умел. Она глубокая и холодная, эта река. А папа рассказывал, что течёт она прямо в Ледовитый океан. Лёва показывал папе, как надо вычёрпывать воду. Но папа тоже раздумал ловить раков и сказал:
     — В другой раз, Лёва. Пусть они ещё поплавают.
     Когда мы вернулись в Москву, бабушка умерла, и её уже похоронили. Меня привели в пустую квартиру, чтобы я забрал домой свои игрушки, какие ещё здесь случайно оставались. Я залез на проклятый зелёный диван и стащил на пол все шесть больших подушек. Я бил их ногами и колотил по ним кулаками.
     Потом я сел на голое диванное днище и заплакал. Фанерные листы в некоторых местах оказались неровными, в глубоких царапинах, будто какой-то зверь скрёб их своими когтями. Страшная болезнь рак затащила бабушку к себе. А что касается живых раков, то я их и до сих пор не люблю.

Военная тайна

     На первом этаже в нашем доме жили два брата-близнеца. Их звали Гришка и Валерка. Они были очень похожи, но я быстро научился их различать. Гришка чуть-чуть потолще и чуть-чуть повыше. А почему? А потому, что он старше Валерки. На целых двадцать минут. Хотя на вид братья были одинаковые, они никогда не могли договориться друг с другом, часто ссорились и дрались. Я сперва пытался их мирить, только ничего не выходило, они снова начинали драться или вдвоём набрасывались на меня. В один прекрасный день я понял, что с ними нужно дружить по очереди. Так мы и делали. И получалось очень хорошо. Для братьев я тоже был очень полезным. Если Гришка хотел спрятать что-нибудь от Валерки, например какую-нибудь почтовую марку, он просто относил её ко мне. Так же поступал и Валерка: приносил свои ценности ко мне. Я складывал их вещи на двух разных полках в серванте, куда мои родители редко заглядывали.
     К Гришке и Валерке я любил заходить в гости. У них были очень красивые игрушки, например, целая куча индейцев и два красных двухэтажных пластмассовых автобуса, я таких никогда и нигде не видел.
     Однажды я пришёл к Гришке и Валерке и хотел позвать их на улицу, гулять. Братья были одеты в нарядные белые рубашки и чистые штаны. В их квартире вкусно пахло пирожками с капустой. Идти гулять они не захотели. Кругом стояли, сидели, ходили взрослые. Но это были странные взрослые. Такие взрослые, каких на улицах страны с названием из трёх «С» и одной «Р» ни за что нигде не найдёшь. Они разговаривали на непонятном языке, от них необычно пахло, но не пирожками, а сладкими, чужими и далёкими запахами ненаших городов. И всё время они чего-нибудь фотографировали. Даже двухэтажные автобусы, и индейцев. Наверное, им автобусы тоже нравились. От ярких вспышек у меня заболели глаза.
     — Это кто к вам приехал? — спросил я Гришку, с которым тогда больше дружил.
     — А-а это, это... — Гришка думал чего бы ему такое сказать. — Это иностранцы к нам приехали, из-за границы.
     — Если хочешь, оставайся, Гоша, тебе тогда наверняка жвачку дадут, — вдруг добавил Гришка, а Валерка кивнул на меня:
     — Я пойду родителям скажу, чтобы разрешили его оставить.
     И Валерка вышел из комнаты. С Валеркой я хотя не сильно дружил, но мы не ссорились. Ведь я не мог дружить одновременно с обоими братьями. Валерка пошёл просить своих маму и папу, чтобы меня не выгоняли, а позволили чуть-чуть остаться.
     Жвачку я никогда не пробовал, в магазинах страны СССР её в то время не продавали. Мне стало интересно, и я остался. Иностранцы подходили ко мне, щёлкали фотоаппаратами. И точно, один большой бородатый дядька протянул мне белую бумажную полоску.
     — Это жвачка, её можно жевать, а глотать нельзя, — объяснял Гришка, — можно надувать пузыри. Гляди.
     — А если проглотишь, что будет? — спрашивал я.
     — Умрёшь, — засмеялся Валерка. — Ты не бойся, наша мама врач, она тебя спасёт.
     Пузыри у меня не получались, но я не расстраивался, а когда устал жевать, завернул жвачку в бумажку и положил в карман, чтобы дожевать после. Потом иностранцы ушли, и мы пошли гулять. Мы пролезли в дыру забора детского сада, сели там на разбитую скамейку под навесом от дождя, я снова достал жвачку и попробовал её дожевать. Гришка начал объяснять, что иностранцы к ним часто приезжают, ведь их папа хочет уехать в Америку жить, и мама хочет, и он, Гришка хочет, а их отсюда не выпускают.
     — Почему не выпускают, кто не пускает? — спрашивал я.
     Гришка объяснял, что его папа знает военную тайну, а тот, кто знает эту или другую тайну не может никуда уехать из СССР. Папу его могут и в тюрьму посадить, если окажется, что он военный секрет иностранцам разболтал.
     — И ты тоже знаешь военную тайну? — удивился я.
     — Нет. Тайну папа никому не говорит, с него специальную бумажку взяли, подписка о неразглашении называется. Но ничего, я всё равно узнаю.
     — А Валерка тоже хочет уехать? — не унимался я.
     — Да его никто и не спрашивает, старший брат-то я, родители только со мной советуются, — ответил Гришка и отвернулся. — Только ты никому не говори, что я тебе рассказал про военную тайну. И моим маме с папой не говори. А то мне же ещё по башке дадут.
     Я снова спрятал жвачку. Я обещал и даже дал клятву. Гришку я зауважал ещё больше, а с Валеркой мы в тот день не сильно дружили.
     С одной стороны, это даже хорошо, что их папу не выпускают, решил я. Если его выпустят, уедет Гришка, а может, и Валерка. Вдруг и его решат взять? С кем мне тогда дружить?
     Но я зря боялся. Гришка и Валерка, их папа и мама вместе с военной тайной уехали из страны СССР только через десять лет. Потому что любая тайна, даже военная, через много-много времени становится уже и не тайна, и не секрет, а всем известная в мире вещь.

Сестра

     Один раз ко мне подошла мама и сказала, что хочет со мной серьёзно поговорить.
     — Скажи, Гоша, — начала мама, — вот ты живёшь без братика и сестрички, наверное, тебе скучно. Хочется с кем-нибудь поиграть, а никого нет.
     — Нет, мне не скучно, — отвечал я, — я хожу к Гришке и Валерке в гости, мы на улице часто играем и с другими ребятами.
     — Всё-таки без братика тебе не очень хорошо, — не унималась мама, — ты бы мог о малыше заботится.
     Я ни о ком не хотел заботиться.
     — Мама, я не хочу ни брата, ни тем более сестру. Что я буду с ней делать? С девчонками я не играю. А в какой комнате я должен жить? А игрушки куда я свои дену?
     Мама стала говорить, что я чёрствый, раз не хочу ни о ком заботиться. Они с папой хотели со мной посоветоваться, но если их сын оказался таким злым, то и советоваться больше не о чем. Больше со мной не советовались, а мамин живот после этого разговора начал увеличиваться.
     Дело было летом, я много бегал по двору с Гришкой и Валеркой, пока мы все трое не заразились свинкой. Это такая болезнь, от неё болит и распухает горло. Мамин живот стал совсем большой, и она уехала в роддом, а я остался дома с папой и свинкой, которая залезла мне в горло.
     Папа сказал: «Свинка — очень опасная болезнь, особенно для малышей. Я прочитал об этом в популярной медицинской энциклопедии. Ты можешь заразить ребёнка. Тебя надо изолировать».
     Я не понял, как меня надо «изолировать», а папа быстро всё придумал. Он вызвал скорую помощь, и меня увезли в больницу, в инфекционное отделение.
     Отделение, куда я попал, называлось «свинячьим». Потому что все здесь болеют свинкой. В инфекционной больнице стены покрашены жёлтой краской. На стенах отделения нарисованы гномики и лесные звери. Гномики и звери весело улыбаются и смеются. В палате нас шесть человек. Целый день все лежат на кроватях, читают книги, кто читать умеет. Кто не умеет — рисует или глядит в потолок.
     В первую ночь я долго не мог заснуть. Вдруг посереди ночи я услышал шорох. К моей кровати кто-то крался. Потом я увидел мальчика лет пяти. Он подошёл к тумбочке, стоявшей возле моей кровати. Но это была не моя тумбочка, а моего соседа Кольки. Колька же, как на зло, храпел, и ничего не видел.
     Я схватил вора за руку и резко дёрнул, мальчишка пытался вырваться, не говоря ни слова, он меня испугался, всё таки я был больше него и сильнее. А я ногой стал бить Кольку, чтобы тот проснулся, тоже молча, чтобы других не будить. Через минуту мы скрутили воришку и рассматривали украденное Колькино добро.
     — Иди отсюда и больше к нам не лезь, — сказал я так грозно, как только умел.
     На утро к Кольке пришла мама, и мы вдвоём, перебивая друг друга, рассказывали ей про ночное приключение. А маленький вор лежал на кровати, повернувшись на живот, и делал вид, что спит.
     Колькина мама посмотрела на меня, потом на Кольку и сказала вдруг: «А вы сами ничего не хотите ему подарить?»
     — Нет, — закричали мы удивлённо, — он же вор. Чего ему дарить?
     Я решил, что мама моего соседа сошла, прямо здесь в больнице, с ума. Мне стало жалко Кольку, я сразу представил себе, как ему будет трудно с такой мамой. У меня родители нормальные, а и то как тяжело! Но добрая Колькина мама объяснила нам, и всё встало на свои места: «Этот мальчик из детского дома. У него никого нет и ничего нет, из того, что вы имеете. Вот он и ворует».
     Потом мама Кольки подсела к мальчишке на кровать и стала с ним о чём-то тихо разговаривать. И даже погладила его по голове! На следующий день она принесла ему яблок. А когда Кольку выписывали, воришке достался целый пакет старой Колькиной одежды. Я, честно говоря, к детдомовцу ни любви, ни ненависти не испытывал. Он тоже со мной не разговаривал и ни разу не пытался у меня чего-нибудь украсть. Я даже не помню, как его звали. Помню только, что из больницы медсестры звонили в детский дом, чтобы мальчика забрали, так как он практически здоров. Но из детдома никто за ним не приезжал. Из детдома в больницу его увезли на скорой, а в обратную сторону ехать никто не хотел. Потом меня выписали из больницы. И я узнал, что у меня родилась сестра. Дома, конечно, всё стало по-другому. Папа и мама суетились вокруг их дочери и моей сестры. Папа стирал и кипятил в большой кастрюле пелёнки, следил за стерильностью марлевых подгузников и пил какие-то лекарства. Лицо его постарело, шея опухла, а щёки, наоборот, впали. Оказалось, папа заразился от меня свинкой, но в больницу не стал ложиться, а перенес её на ногах.

Полумама

     На шестом этаже нашего дома жил мальчик. Его звали Дима Морозов. Дима учился вместе со мной, в одном классе. Но ни с кем в классе он не дружил. Гришка, Валерка и я с ним тоже не дружили, потому что Дима был страшно толстым, а девчонок и толстяков мы не любили и всегда над ними смеялись.
     Дима, конечно, знал, почему с ним не хотят дружить. Но поделать он ничего не мог. На завтрак в школе он ничего не ел, и, однако, становился всё толще. Щёки занимали половину лица, глаза от этого казались маленькими щёлочками. Таким же круглым было лицо у его мамы, тёти Нины.
     — Гоша, приходи к нам в гости, — звала меня тётя Нина, — тебе у нас понравится.
     Однажды я взял и пришёл. Мне и в самом деле понравилось. Квартира у Морозовых была маленькая, как и наша, и в ней почти не имелось мебели. Зато была большая лоджия. Мы пили там чай с вареньем, а потом стали играть с Димой. Но он меня всё время стеснялся, мне казалось — он хотел, чтобы я поскорее ушёл.
     После школы ребята часто дрались портфелями, толкались, играли в салочки, а зимой в снежки. Дима с нами не играл, он спешил домой. Стояла весна, Дима шёл быстрым шагом из школы, но тут один из нас подбежал и ударил сзади ногой по Диминому портфелю. Портфель упал на землю, его стали пихать ногами, как футбольный мяч. Я тоже с размаху ткнул портфель ботинком. Кто-то подставил ногу, Дима упал, он ползал по земле, собирая книжки, но поспеть за нами не мог. Потом он сел и заплакал, слёзы катились из узких щёлочек, он вытирал их руками, красными от гравия. Я вдруг вспомнил, как мы пили чай с тётей Ниной, её малиновое варенье, и мне сделалось стыдно. Я принялся поднимать тетради и книги с земли, а потом сказал Гришке и Валерке, чтобы они шли вперёд и меня не ждали. Я пришёл домой вместе с Морозовым. Его мама махала нам с лоджии рукой. Она всегда махала сыну рукой, когда он шёл в школу или возвращался назад. На работу она редко ходила и лечилась от какой-то болезни дома. Дима был очень доволен, что мы идём вместе, я это чувствовал, но он краснел, молчал и страшно меня стеснялся. Во дворе Дима никогда не появлялся и в наших играх не участвовал. Я иногда просил маму позвонить Диме и пригласить его к нам в гости или сам шёл к нему. Но я это делал, только если становилось совсем скучно. Вместе бегать по улицам или разговаривать с Димой у меня не получалось, он больше любил играть один. Зато когда я заболевал, ко мне приходила тётя Нина. Она приносила варенье и ставила мне банки. Медицинские банки — это такие круглые стеклянные штуки, из них удаляют воздух спиртовой горелкой, и они прилепляются к спине. И простуда проходит. Моя мама ставить горящие банки на живых людей не умела.
     — Какая костлявая спина, — говорила тётя Нина, — тут и банку поставить негде. Потом она быстрым и ловким движением ухитрялась пришлёпнуть мне банку. Банка втягивала кожу, но не больно.
     — Вам надо научиться ставить банки, — говорила тётя Нина моей маме, — что же вы ребёнку банку поставить не можете?
     Мама боялась мне сделать больно, и так и не научилась искусству постановки банок.
     — Вы меня лечите лучше всех, — сказал я как-то раз тёте Нине, мне хотелось сказать ей приятное, — даже лучше мамы. Вы мне как полумама.
     Тётя Нина засмеялась. С тех пор, всякий раз когда она встречала меня, говорила: «Ну здравствуй, полусын» или « Ну, как дела, полусын?»
     Однажды я зашёл к Диме за какой-то тетрадкой.
     — Слушай, Дим, а где твой папа? — спросил я его ни с того ни с сего, — я его ни разу у вас не видел. Он уехал в командировку?
     Дима часто заморгал глазами:
     — У меня нет папы, его убили на войне.
     Я удивился.
     — Димин папа пал смертью храбрых на озере Хасан, когда на него напал целый полк фашистов, — строго объявила тётя Нина и показала пальцем на мутную фотографию на стене.
     Я рассказал дома про героическую смерть нашего бывшего соседа. Тут мой папа оторвался от газеты и постучал себе пальцем по лбу:
     — Тётя Нина Морозова не живёт вместе со своим мужем, Диминым папой. Это называется развод. На фотографии его дедушка, а вовсе не отец. Ну а его дед, тот действительно погиб на войне. Теперь понял?
     Я не понял, а главное не хотел верить в то, что меня нагло обманывают, и не кто-нибудь, а родная полумама, и потом, а что же Димка? Он что, так ничего и не знает? Я начал было спорить, но папа даже слушать не стал.
     — Сколько твоему другу лет?
     — Ему... ну-у, как и мне, девять, — не сразу сообразил я.
     — Его отца на фронте убили? Значит, Дима должен быть такого же возраста, что и я, даже старше. Ты считать умеешь, математик?
     Полумама ещё много лет махала мне с лоджии рукой и приходила ставить банки. С Димой о его отце мы никогда не разговаривали, даже когда выросли и сделались взрослыми.

Магазины

     После того, как у меня появилась сестра, родители решили, что меня пора привлекать к труду. Основной моей работой по хозяйству стало хождение по магазинам и на молочную кухню. Супермаркетов в стране СССР не имелось, поэтому за хлебом приходилось идти в одну сторону, за овощами в другую, за молоком в третью, а за укропом — на рынок.
     Белый хлеб продавался такой — за 13 копеек, за 16, за 18 и за 25. Самый хороший батон стоил 16 копеек, он был мягкий и долго не черствел. Самый невкусный стоил 13 копеек, ещё продавались булочки за 3 копейки, мы их называли «попками» за откровенно вызывающий вид, всегда чёрствые и невкусные. Чёрный хлеб резали в булочной на половинки и четвертинки. Я хорошо помню «Орловский» и «Бородинский» хлеб с тмином. Нечто среднее между белым и чёрным хлебом представлял собой батон «Рижский» за 23 копейки.
     Купленный хлеб я складывал в целлофановый мешок и по дороге домой начинал потихоньку отщипывать куски и есть. Дорога от булочной до дома дальняя, иногда я съедал полбатона в пути, особенно, если Гришка или Валерка помогали мне нести сумку. Гораздо труднее было покупать овощи: капусту, картошку, лук, свёклу. Во-первых тащить овощи домой из овощного магазина трудно, найти не гнилую и не мороженую капусту, морковку и картошку в магазине — ещё труднее. Если я покупал плохие овощи, то меня не ругали, а посылали в магазин снова. Так что я смотрел, чего брать, а чего не стоит.
     На молочную кухню всегда стояла длинная очередь, но давали всем одно и то же: творог, молочные смеси, детское питание, сырки. Надо только иметь специальные талоны. Туда я иногда бегал перед школой, рано утром, за питанием для сестры.
     В одном магазине мне очень нравилось. Этот магазин назывался коротко и ясно: «Рыба». Там в отделе живой рыбы имелся бассейн. В бассейн наливали грязную жёлтую воду и пускали живую рыбу. Иногда там плавали огромные живые карпы или сомы. Не магазин, а зоопарк. Живую рыбу быстро раскупали, и делали из неё мёртвую, карпов вылавливали сачком, а толстые продавщицы заворачивали их, ещё живых, в мокрую газетную бумагу.
     Покупку мяса, рыбы, колбасы и сыра мне не доверяли. Считалось, что меня обманут, обвесят, подсунут мясо с костями или тухлую рыбу. Думаю, так бы оно и было на самом деле.
     Иногда у нас дома не хватало денег. Папа и мама работали много, даже слишком, но к концу месяца деньги кончались. Занимать у соседей родители не любили, ведь придётся отдавать.
     Тогда мама просила меня открыть мою копилку. Копилка эта представляла собой бутылку «Советского шампанского». Бутылку я прятал от всех очень хорошо, как заправский пьяница, туда, где никому и в голову не придёт искать, — за шкаф с игрушками. В бутылку я складывал монетки по одной и по десять копеек. Другие монеты в узкое горлышко не пролезали. Когда мама просила достать копилку, я брал с неё торжественную клятву, что она мне всё вернёт с получки. После чего просил всех выйти из комнаты. В копилке у меня всегда имелся примерно рубль.
     Потом мы с мамой начинали сортировать бутылки и банки для похода в дурно пахнущее учреждение под названием «Приёмный пункт стеклопосуды». Когда и с посудой было покончено, оставалось только одно — искать по карманам мелочь. Дело в том, что в карманах папиных пиджаков и брюк, в карманах зимних пальто и в маминых плащах попадались мелкие деньги. Иногда нам везло, и мы набирали рубль, два или даже три. Если идёшь шарить по карманам, то сперва встряхни одежду и послушай, не зазвенит ли где. Но даже если монетки не зазвенят, нужно внимательно прощупать карманы, особенно внизу, у подкладки. Никогда не забывайте о боковых и нагрудных карманах, это частая ошибка. Именно в нагрудных карманах можно отыскать настоящий клад. Люди и сами не представляют себе, сколько полезного они таскают в подкладках или хранят в своих боковых карманах...

Мастера

     Иногда идёт тебе человек навстречу, невзрачный, неприметный. А в голове его самые невероятные идеи, что и представить себе невозможно. Вот, например, дядя Володя, механик. Он работает на заводе, где делают моторы для самолётов. Ну, моторы и моторы, думаете вы, что ж такого. Но это не совсем обычные моторы, и самолёты необычные. Очень быстрые, стремительные. Они называются МиГ. Один миг — и след простыл.
     Дядя Володя — мастер. У него имеется собственный гараж. В гараже этом, который расположен далеко от нашего дома, стоит чудо техники БМВ. БМВ — это машина такая немецкая, очень старая. За ней нужно ухаживать, как за маленьким ребёнком. Так говорит дядя Володя. Машина такая старая, что никаких деталей к ней нигде не достать, даже в Германии. Мы любим ходить к гаражу. Мы — это Макс и я. С Максом мы друзья, он живёт в соседнем доме. По адресу Бульвар Яна Райниса, дом 16, корпус 1.
     — Как же ты чинишь её, Володя? — спрашиваю я. Дядя Володя рассказывает нам, что БМВ не чинят, а восстанавливают, реставрируют.
     — А как восстанавливают? — интересуемся мы.
     — Значит, по старинным чертежам, чтобы как в старину получилось, — объясняет терпеливый Володя.
     — А папа сказал, ты мотор от «Волги» туда засунул, — гордо заявляет Макс.
     — Ну, не твоего ума дело, — краснеет Володя, — где ж я бээмвэшный мотор-то найду? Идите, ребята, мне тут поковыряться маленько надо.
     Макс умнее меня. Он много чего знает про машины, про моторы. Его папа тоже мастер и друг Володи. Папа у Макса тоже делает самолёты МиГ. Но на другом заводе. Он конструирует самолётные пушки. Один миг — и нет тебя. Вы, наверное, слышали про пушки ГШ. Впрочем, нет. Современные дети часто про них ничего не знают. У Макса дома куча интересных штук, которые сконструировал его папа. Например, суперстереосистема. Это такой магнитофон размером со шкаф, весь в проводах. Играет суперсистема громко. Макс говорит, что система, если включить её на полную громкость — то есть поставить ручку в положение «Макс», — то будет погромче моторов МиГа. Но папа не разрешает ставить ручку на полную громкость, чтобы не рухнули стены в их доме. Папа у Макса очень строгий. Об этом знают все ребята. Ещё у Макса имеется игрушечная железная дорога из Восточной Германии. А папа Макса ездит на машине «Жигули». Машина эта тоже не совсем обычная, хотя и не такая, как у Володи. Её сделали весной 1970-го года. Ну и что тут такого, скажете вы, а хоть бы и зимой. Нет, машины весной 1970-го года целиком собирали из итальянский деталей. Потому что весь завод построила итальянская фирма. Называется «ФИАТ». Макс показывал мне и Валерке в школе гайку от «Жигулей». На гайке имелась надпись на иностранном языке.
     — Пойдём к моему папе и спросим, чего тут написано, — предложил Валерка.
     Так мы и сделали, пошли и спросили.
     — Сделано в Италии, всё правильно, — объяснял грустный Гришко-Валеркин папа и, вздыхая, всё глядел вдаль, за забор детского сада, — всё правильно, итальянская работа, не наша.
     Все мы гордились нашими папами, мастерами и не очень. Только один мальчик Илюшка своим папой не гордился. Илюшкина мама, сказала своему сыну, что папа его сумасшедший, и развелась с ним. А Илюшка-балда, взял и поверил. А папа его вовсе не был сумасшедшим. Дело было вот какое. Купили его родители участок земли за городом, чтобы построить там, значит, домик и разбить сад. Мама Илюшки только про сад и дом и говорила, какие она будет там яблоки собирать и грибы солить. Они даже строить начали. Но тут папе Илюшки пришла в голову необычная мысль — построить на садовом участке не домик, а бомбоубежище. Ведь если все вокруг в стране с названием из трёх букв «С» и одной «Р» делают самолёты, пушки и танки, то когда-нибудь точно начнётся война, решил он. И куда тогда идти? А семья? И вот, садовый домик по окончанию нулевого цикла, так называется строительство фундамента, вместо того, чтобы расти вверх, стал вдруг расти снова вниз. Это было масштабное, необычное строительство с использованием непонятно откуда пригнанной тяжёлой техники. Об этом мы узнали потом. Кроме того, велось оно ударными темпами и с соблюдением мер секретности. Когда строительство подошло к концу, Илюшкин папа решил устроить маленький праздник, он посвятил свой бункер жене и хотел подарить ей его ко дню рождения. Размеры садовый бункер имел примерно такие же, как и московская квартира, с одним отличием: трёхкомнатный бункер с туалетом способен был выдержать прямое попадание вражеской бомбы. Получилось здорово: бункер, а наверху яблоневый сад.
     Илюшкиной маме бомбоубежище не понравилось, но спорить с архитектором бункера было бесполезно, и все это знали, и Илюшкина мама знала. Потому она и развелась с папой Илюшки. Но сумасшедшим он не был! Вот вы, например, попробуйте поспорить с моим папой. И с моим папой спорить бесполезно, и с папой Макса. Такие уж у нас папы, настоящие мастера и изобретатели. Если они чего решили, так доведут дело до конца.

Субботник

     Сейчас ни один мальчик или девочка не смогут мне объяснить, что такое субботник. А в старые времена это мог сделать каждый. Не только объяснить, но и поработать на субботнике. Субботник нельзя потрогать руками, нельзя купить в магазине. Субботник — это не болезнь и не название города. Субботник — это даже и не праздник. Но это такой день, когда люди идут на работу в праздничный день, они работают просто так, не берут за работу денег и делают что-нибудь полезное для своего города или для своего дома.
     Вот и в нашем доме люди в начале мая и в начале ноября ходили на субботник. Нет, не подумайте плохого, мы не сидели по уши в грязи по полгода. У нас имелся свой дворник, мусор тоже вывозили каждый день в чёрных железных вонючих баках, и даже подметально-поливальные гибриды марки ЗИЛ, хотя и редко, но появлялись на бульваре Яна Райниса. Просто хотелось жить ещё лучше. Нам было где развернуться: территория вокруг дома номер 16 равняется приблизительно половине Красной площади. Жильцы брали лопаты, грабли, метёлки, одевали одежду попроще, такую, что не жалко испачкать, а выбросить жалко, и шли на бесплатную работу.
     Я помню майские субботники. Снег уже растаял, новая трава ещё не вылезла, а грязь, старые листья и мусор никогда не исчезали вместе со снегом. Их надо убрать. А ещё лучше — посадить новые деревья. Повсюду пахнет влажной землёй и прелыми листьями. Когда «по половине Красной площади» ходят твои соседи с граблями и ошалело щурятся от солнца, хочется во двор.
     Особенно старается на субботнике дяденька со странной фамилией Воробейчик. (Сейчас я подумал, а была ли это его фамилия?) Он приходит на субботник в сером берете и сером плаще. У Воробейчика имеются садовые ножницы — редкий инструмент. Ими он подстригает все кусты вокруг дома. Работает Воробейчик не торопясь, ни с кем не разговаривает и уходит домой только к вечеру. Кусты выглядят, как после парикмахерской. Мои папа и мама тоже работают. Я таскаю листья на носилках. Это тяжело, но бросить носилки нельзя: листья рассыплются. Когда носилки совсем нет сил тащить, нужно остановиться, поставить их на землю, отдохнуть, надеть рукавицы, а потом взяться за них спереди. Сейчас вы поймёте, почему. Одну из рукоятей носилок нужно просунуть в рукавицу, тащить станет гораздо легче. Но никогда не просовывайте обе рукоятки в рукавицы — носилки упадут обязательно!
     Гришка и Валерка на субботники не ходят, именно в эти дни им очень хочется куда-нибудь далеко уехать. Мне немного скучно со взрослыми. Мусор и листья сгребаются в огромные кучи, а ближе к сумеркам, кучи поджигают и получаются костры. Костры горят в темноте долго, пламя поднимается высоко. Из дому можно притащить две или три картофелины и зажарить их на углях. Картошка, если её правильно изжарить, получается вкусная. А есть её лучше с солью.
     Мы сидим у костра долго-долго. Люди молча смотрят на огонь, думают о чём-то своём, тихо разговаривают. Потом идут к своему дому. Я тоже медленно бреду к крыльцу, от меня пахнет дымом, лицо моё чёрное от сажи, но меня плохо видно в темноте...

Февраль 2004, Франкфурт на Майне

 

На первую страницу Верх

Copyright © 2006   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru