Дмитрий Ермаков родился 1969 г., живет в Вологде. Рассказы публиковались в журналах «Москва», «Север», «Подъём» и др.

ДМИТРИЙ   ЕРМАКОВ
 

На берегу

     Плотников сидел у костра. Звёзды уже высыпали на небо, и луна была на своём месте. Чернела невдалеке стена леса. Белый «Запорожец» горбатился под одинокой осиной с беспокойной листвой. С реки тянуло влажным холодком, запахом ила, а от котелка, остывающего в траве, — наваристой ухой.
     Нечасто удавалось Плотникову одному вырваться из города, отдышаться. Он даже хлебнул из старой солдатской фляжки по такому случаю.
     Искры внезапным салютом взметались к небу, сливались со звёздами и таяли. Вскрикивала в лесу птица.
     Плотников сначала услышал, а потом и увидел идущего со стороны леса человека. Он был в длиннополой чёрной одежде, в чёрной же шапочке.
     — Мир вам, — сказал.
     — Здравствуйте, — ответил Плотников, понимая, что перед ним монах. Пригласил неуверенно: — Присаживайтесь.
     Монах сел на валежину, стянул нога об ногу пыльные кирзовые сапоги, размотал портянки.
     — Там река, — махнул рукой Плотников, и неожиданный гость, кивнув, пошёл босиком по холодной траве, и слышно было, как он плескался и фыркал.
     Плотников был недоволен, что нарушено его одиночество, да ещё монахом, с которым и говорить-то не знаешь о чём. Но поднялся, сходил к машине и достал из рюкзака вторую ложку и пластмассовый стаканчик. Прихватил ещё чайник, спустился к реке чуть выше того места, где умывался монах, набрал в чайник воды и вернулся к костру.
     Пришёл и монах, капли блестели в темной густой бороде.
     — Чаю сделаем, — сказал Плотников, просто, чтобы что-то сказать.
     Монах не ответил. Он опять сидел на валежине, глядел на огонь полуприкрытыми глазами.
     Плотников установил над огнём железную треногу, повесил на крюк чайник.
     Затем поставил между собой и гостем котелок, снял с него крышку, и оттуда дохнуло густым рыбным духом. Хлеб и помидоры лежали уже нарезанные на куске клеёнки.
     — Спаси Господи, — сказал монах, перекрестился и принялся за уху.
     Плотников встряхнул фляжку:
     — Будешь?
     — Нет, спасибо, — монах покачал головой.
     — А я приму, — плеснул в стаканчик, выпил одним глотком и торопливо заел.
     Гость всё молчал. А в Плотникове закипало раздражение. Он с вызовом спросил:
     — Монах?
     Незнакомец кивнул.
     — Ну и как?
     — Что? — монах вопросительно приподнял брови.
     — Спас душу? — И, не дожидаясь ответа, продолжал: — Я бы, может, тоже хотел так, ушёл — и одна забота: душу спасай, молись, — он говорил сбивчиво, торопливо, злясь уже на себя за эту торопливость, от этого ещё больше сбиваясь. — А работать? А семья...
     — Простите меня, — произнёс вдруг монах, встал, подхватил свой вещмешок и ушёл в сторону.
     Плотников выпил ещё из фляжки, остатки зачем-то плеснул в огонь, и на мгновение костёр взметнулся, растолкнул тьму и сразу опал, обессилел. Плотников поднялся и пошёл за монахом…
     …Он стоял на коленях, склонившись, и Плотников сперва подумал, что он споткнулся и повредил ногу… В этот момент выглянула из-за тучи луна, и Плотников увидел перед ним икону, прислонённую к мешку. И поспешно отвернулся, бесшумно ушел. Лёг у прогоревшего костра, запахнулся бушлатом, долго ворочался, пока не забылся чутким сном. Но и во сне что-то говорил монаху, что-то втолковывал ему, о чём-то спрашивал, а тот всё молчал…
     Утром он осмотрел округу, даже крикнул несколько раз. Монаха не было.
     Вскоре Плотников собрался и уехал в город.
     
     …Трепещет багровой листвой осина, путаются в жесткой траве серебряные нитки паутины, тянет студёный ветерок.
     Плотников стоит на берегу, смотрит на беспокойную воду. И пытается понять, что же произошло здесь, на этом месте месяц назад. Почему он никак не может забыть того монаха? Да был ли он? Может, приснился?
     Вон кострище, валежина, на которой он сидел. Здесь он стоял перед иконой… Кто? Кто он такой?
     Потрескивают дрова, шумит на недалёком перекате вода, вскрикивает птица в лесу… Плотников думает о монахе, о себе…

Мера вины

1

     Погода для рыбалки плохая: холодно, ветер. Но Олег не изменил своей привычке — в половине пятого утра вывел на улицу свой велосипед, старенький «Спутник». Банка с червями и складная удочка в сумке, перекинутой через плечо.
     Проехав вдоль железной дороги пригородный парк, переходящий в заболоченный лес, он оказался на своём месте, на берегу тихой туманной речки.
     Берег полого скатывается к воде, и кусты, расступаясь, открывают глинистый пятачок. Здесь у Олега сидня — обрубок бревна.
     Стараясь не спешить, подготовил снасть, закинул. Поплавок нырнул и, выскочив, застыл на воде. Олег постоял с минуту, тихонько сел, удочку положил в рогалинку, воткнутую у воды. Закурил.
     Восход облачный, лишь пробиваются с востока широкие розовые полосы, ветер несёт по воде обрывки тумана. Не клюёт.
     Вот он сидит над своей удочкой, Олег Кузнецов, сорокалетний, грузноватый, крепкий ненарочитой мужицкой силой, в зелёной брезентовой куртке, в старых джинсах, коротких резиновых сапогах, курит, смотрит на поплавок. И хорошо ему. Хорошо, потому что тихо, безлюдно, и можно вот так посидеть, покурить, подумать, это ведь тоже хорошо, не каждому ведь и это дано…
     А думалось почему-то о рыбаках, таких же как он любителях удочку побросать. О том, что и не ради улова к реке их тянет, а ради вот таких минут над тихой водой… И ещё подумалось, что почему-то именно «рыбарей» первыми призвал за собой Христос…
     Дёрнулся поплавок, и Олег сторожко взял удилище. Ещё слабый толчок. И всё. Он ещё подождал, но больше не клевало, и он вытянул леску. Поменял обтяпанного червя, глянул на часы. Ещё полчасика можно посидеть, а потом домой — и на работу, в городскую прокуратуру.
     Сверху нанесло негромкий скрип уключин. Наверное, сеть проверяют. Вот эти без улова не останутся. А для Кузнецова сегодня буквально исполнилось всегдашнее шутливое пожелание жены — «ни чешуи, ни хвостика». Без рыбы домой собрался.
     И, разгоняя свой «Спутник», вспомнил слова песни: «Я буду долго гнать велосипед…», а вспомнив, остановился, сорвал торопливо синих колокольчиков, к ним жёлтый лютик приложил, какую-то ещё травинку с серой метёлочкой — и хорошо получилось. Пристроил в сумку, чтоб не помять, и дальше поехал.
     Жена уже встала, готовит на кухне, а дочь Алёнка, конечно, ещё спит, каникулы у неё, пусть спит…
     — Ну что, рыбак?
     — Да ничего. Вот, — он протянул жене букет. И она улыбнулась: «Спасибо». — И тут же принялась цветы в вазочку ставить, так и этак их поворачивать, чтоб лучше гляделись.
     — Садись, завтракай, — сказала, вытирая руки о передник. Откинула с лица прядь светлых волос. Такое знакомое, родное движение…
     Хороша у него Ольга, под сорок уже, а хороша… А ведь было — чуть не развелись. Так, всякие мелочи в ком слепились да под обрыв покатились. Ведь до того дошло, что он замахнулся на неё. А она дочь-трёхлетку в охапку — и из дома. Олег тогда решил — всё, не буду прощения просить, не хочешь со мной жить, и не надо… Если бы не её мать, развелись бы, наверное, не смогли бы через гордость мелочную переступить. А сейчас — любит он её, кажется, что ещё больше, чем в молодости, и она его. И даже говорить не надо об этом. Ну, если только иногда, когда нельзя не сказать…

2

     Игорь Звонарёв возвращался с работы. В кармане его куртки лежала бутылка водки, и домой он не торопился. Недавно он случайно встретил в городе старого приятеля Вовку Ухтыгова, вот сейчас и решил зайти к нему в гости.
     А жил Ухтыгов на городской свалке. Не совсем на свалке, рядом. Построил избушку и жил. Со свалки и кормился и одевался.
     Здесь было даже красиво: прудик, зелень кустов, из-за которых не видны дымящиеся горы мусора. Ветерок дул в сторону от избушки, отгонял вонь.
     Ухтыгов сидел на деревянном ящике у входа в своё жилище и ел арбуз, обливаясь соком и сплёвывая косточки.
     — Привет. Угощайся… Да чистый он, с бочка чуть подгнил, так я обрезал.
     Звонарёв всё же от арбуза отказался. А Вовка и не обиделся. Отвалил себе ещё кус и влип ртом в красную мякоть.
     Игорь заглянул в дверь: железная кровать с матрасом, тощей подушкой, серым больничным одеялом, стол самодельный, ящики вместо стульев, полка с книгами, приёмник на столе…
     Года два назад Игорь бывал в его прошлом жилище — доме-развалюхе, именовавшемся попросту — «бомжатник». Но там Вовке не пожилось из-за других жильцов, слишком беспокойных соседей.
     — Ну, заходи, заходи, — Ухтыгов отбросил корку, поднялся.
     Звонарёв выставил свою бутылку, а Вовка достал из шкафчика хлеб, консервы и две железные кружки. Выпили.
     — Не надоело? — спросил Игорь.
     — А тебе? — вопросом ответил Ухтыгов.
     — Ну, я-то как все живу — семья, дом, работа.
     — Так не надоело как все-то?.. Я живу, как хочу, мне так нравится.
     — Тебя ж не для этого в институте учили, — выдвинул неожиданный довод Звонарёв.
     — Ты бы ещё детский сад вспомнил! Кто нас спрашивает-то? Загонят в колею — и катись до смерти. Учили, да. Но я никому не должен и не обязан…
     Выпили ещё. Помолчали. Ухтыгов заговорил:
     — Я понимаю — всем, как я, нельзя. Так ведь все как я и не смогут. Ты не сможешь…
     — Ну, теперь таких много.
     — Не сравнивай — они от нужды, от слабости. Я — добровольно.
     — Ну так писал бы книгу, что ли…
     — Для этого талант нужен. У меня его нет. А разве плохо просто жить, как нравится, никому не мешая?.. Ты вот можешь в своём доме, при том что вкалываешь, зарабатываешь, — на диване поваляться, газетку почитать, и чтоб не оговорили? А я могу — лежать, сидеть, ходить, читать…
     Тут он попал в точку. Полежать вряд ли придётся… Сперва выслушает от жены, что «пьянь» он и всё такое, потом кран в ванне починить надо… Да кран-то ладно, в охотку сделает, не в кране дело… Но он решил всё же поймать Ухтыгова:
     — Ну а дети? Надо же оставить после себя, воспитать…
     — Во-первых, я же говорю, не для каждого моя жизнь; во-вторых — ты уверен, что оставляешь достойную смену? — он усмехнулся, произнося эти «высокие» слова. — Тебе ж некогда было воспитывать дочку-то при жизни твоей нормальной. Верно?.. Прости, ты сам нарвался.
     Звонарёв чувствовал какую-то неправду в его словах, но не нашелся что ответить. Потому что во многом он, Ухтыгов, прав.
     И зачем пошёл к нему? Только настроение вконец испортил.
     Они допили водку и распрощались.
     «Был же нормальный парень — учился хорошо, спортом, помнится, занимался, работал… В семье вроде какие-то нелады были, но не бросать же из-за этого всё… Да, я бы не смог…»
     Игорь увидел трёх девиц такого же возраста примерно, как его Юлька. В донельзя обтягивающих штанишках, в майках, не закрывающих пупы, с крашеными волосами, одна ещё и курит… Глаза б не глядели. Вот и Юлька такая же. Да ведь и не виноваты же эти девочки, что мода такая. Проституточная мода. А модными-то быть хочется. В его молодости девчонки тоже в мини-юбках ходили, Лариса его ходила. Но хотя бы открыто не курили, пиво из горла не хлебали и матом не ругались…
     А как радовался он рождению Юльки. Тяжело было первое время — пелёнки, ночные кормления, недосып. Но он помогал Ларисе, не было ночи, чтобы он не встал на плач дочери. Когда же у Ларисы через три месяца пропало молоко, он и кормил дочку смесью из бутылочки…
     А уж когда подросла Юлька, ходить, говорить начала — наглядеться не мог не неё.
     Как-то раз, года три ей было, ходили в парк на карусели. Он нёс Юльку на шее, придерживая за ножки, а она крепко вцепилась в его волосы. Он любил носить её так. И вот снял её, поставил на землю, а дочка подняла на него доверчиво распахнутые синие глазёнки и пролепетала:
     — Папка, какой ты красивый! — И сейчас, через много лет, вспомнил — и ком к горлу подступил. Не часто бывало такое, не часто гулял он с дочерью — работа, то-сё, да и чем старше становилась, тем больше к матери тянулась.
     А теперь, в шестнадцать лет, совсем отрезанный ломоть, девица на выданье. Все стены в подъезде кобели-то поисписали. «Юля, я тебя люблю», — это ещё ладно, а и такое пишут, что он ночью, чтоб не видел никто, выходит соскабливать… А Юлька и не разговаривает с ним почти.
     Он просил у Ларисы второго ребёнка. Хотелось парня. Она долго отмалчивалась, потом как-то сказала:
     — Конечно, не тебе рожать-то. Да и эту бы прокормить да одеть при твоём-то заработке. Нечего нищету плодить.
     Крепко Игорь тогда обиделся. Зарабатывал он неплохо. И своих-то детей, точно уж одел бы и прокормил. Другое дело, что Ларисе всё мало было — мебель давай дорогую, тряпки. Покупали.
     Разругался он тогда с женой, но простил, конечно, и она, вроде, простила. Но о втором ребёнке Звонарёв больше не заговаривал.
     И жили дальше. Жили вместе, но всё больше отдаляясь друг от друга. Он чувствовал, что Лариса тяготится им, что не о такой жизни мечтала она, не оправдал он её надежд. Но и знал точно, что не изменяла ему. А однажды он понял, что она его ненавидит. Даже за то, что не изменяла — ненавидит. И он терпел молча, всё больше уходя в своё — в рыбалку и выпивку…
     А сейчас, после разговора с Ухтыговым, Игорь подумал: «Надо бы что-то изменить в жизни… Развестись со своей, что ли?»

3

     Вроде бы, и правда, по своей воле Ухтыгов «ушёл». Но своя-то воля хуже неволи и была…
     Да — учился, работал… Как все. Женился.
     И не думал, что так любить будет кого-то. А любил её, без ума любил, «галку крашеную», как сам теперь говорил иногда, вроде бы он «галкой» этой, словцом обидным, доказывает себе, что всё — не любит, и даже не ненавидит, смеётся над ней. Вроде бы…
     Как в анекдоте вышло — вернулся из командировки не вовремя.
     Оставалось ему в тот момент — либо убить её, либо уйти и не видеть никогда. И вместе бы с ней весь мир, в котором возможно такое, не видеть.
     Он ушёл.
     И сегодня он врал, конечно, Звонарёву. Для себя врал. Сильным прикинулся, а ведь слаб.
     Но и для Звонарёва врал — задеть его хотел, в правильной-то его жизни. Потому что неправильная она. Да, его, Ухтыгова, жизнь неправильная, но и Звонарёва — тоже. А какая тогда правильная?..
     И, уткнувшись в подушку, Ухтыгов лежал, стараясь не думать. Иногда ему это удавалось — не думать. Но сегодня, промаявшись допоздна, он сорвался, пошёл в город, купил бутылку.
     Он хотел вызвать Звонарёва, выпить, рассказать, как всё было на самом деле.
     Подойдя к его дому, Ухтыгов увидел милицейскую машину и «скорую помощь».

4

     А на работе Олега Кузнецова ожидало, собственно, уже абсолютно ясное, раскрытое уголовное дело: жена убила мужа, саданула кухонным ножом. Сама вызвала милицию и «скорую».
     Из записи её показаний Кузнецов узнал следующее: муж явился с работы пьяный, что часто бывало в последнее время. Она готовила ужин. Сделала ему «замечание». Он грубо ответил. Женщина вытирала посуду, в руке её был нож. Муж приблизился, начал орать прямо в ухо, оскорблять. Она «взорвалась» и, не понимая, что делает, ударила…
     Вот она перед Кузнецовым: лет сорока. Несмотря на, конечно, бессонную ночь, выглядит хорошо. Короткая стрижка, волосы выкрашены в каштановый цвет, тонкие черты лица, тёмные глаза, стройная. Хотя заметно нервничает — держится крепко, без истерики. Работает она продавцом, у них с мужем шестнадцатилетняя дочь.
     Жалко её. Психанула. Убила. Тяжело ей будет жить с этим…
     Кухонный нож — самое частое орудие убийства. Убийство же на первом месте среди причин смерти трудоспособных мужчин… Вот и ещё одно подтверждение этой статистики. Много Звонарёвой не дадут, всё же жалко.
     Кузнецов отпустил её под подписку о невыезде.
     По вызову следователя явился сосед Звонарёвых — полный, с одутловатым лицом, будто бы недовольный. Зачем-то вырядился в костюм — старый и тесный ему. Нервничает, потирает всё время руки.
     — Вы были друзьями со Звонарёвым?
     — Да какие друзья… Так, по-соседски: привет — привет. Ну, выпивали пару раз, — он даже с каким-то вызовом глянул на Кузнецова и потёр руки. — Он мне машину помогал чинить, так я проставлялся.
     — У него часто бывали конфликты с женой?
     — Со стороны не видно. Шумных скандалов не было. Как у всех. Кто ж не ругается? — Куда-то пропала его скованность, разговорился, за больное, видно, задело. — Моя тоже, бывает, вякнет, ты, мол, жизнь мою угробил. Чего ж выходила-то? Дуры они, бабы… Но что б вот так, — он покачал головой, — крепко, видать, его Лариска остервенилась, — и сам, наверное, удивился своей разговорчивости, потёр смущённо руки, замолчал. Да и что он мог ещё сказать, никто ж не видел, как там у них вышло.
     Но Кузнецов всё же спросил ещё:
     — Может, он погуливал?
     — Кто? Игорь-то? Не-е…
     — Пил много?
     — Не больше других. Да мы не часто встречались-то. У него работа, семья. У меня тоже…
     — Ясно. Спасибо. Вот пропуск.
     Потом был разговор с заведующей магазином, в котором работает Звонарёва. Перед Кузнецовым сидела элегантно одетая немолодая женщина со строгим лицом.
     — Что вы можете сказать о Звонарёвой?
     — Лариса Николаевна один из старейших наших работников. С обязанностями справляется хорошо, ответственна. Судя по разговорам, знаете, собираемся иногда по праздникам своим коллективом, дом, семья — для неё святое. Жаловалась, что муж попивает. Так сейчас ведь сплошь — или одиночка, или муж пьёт, или дети шалопаи. У неё-то Юля умница.
     — Вы не замечали у неё вспышек раздражения в каких-либо, — он запнулся, — спорных ситуациях, так скажем? — И недовольно потёр переносицу.
     — Нет. Умеет держать себя в руках.
     Уходя, уже от порога, обернулась, спросила:
     — Товарищ следователь…
     — Да?
     — А если мы напишем характеристику на Звонарёву, положительную? Всё-таки столько лет…
     — Да. Конечно. Приобщим к делу.
     В обеденный перерыв Олег Кузнецов спустился на первый этаж в столовую. Подсел за стол к дружку своему Кольке Курицыну. Тот был в курсе его дела, спросил:
     — Ну, как? Заканчиваешь?
     — Да. Ещё пару человек опрошу. Хотя и так всё ясно.
     — Да, дело лёгкое, обычное.
     — Ага. Человека убили, и никто не виноват.
     — Ну почему — она и виновата. Вину признаёт, чего ж ещё?
     — Так-то так. Но ведь он довёл её, вот и сорвалась баба. Тоже можно понять.
     — Так многих можно оправдать.
     — То-то и оно.
     — Ладно тебе, Олег, не переживай, работа наша такая. — Курицын допил компот и поднялся из-за стола. — У меня вон ублюдок старика за бутылку порешил. Тоже можно понять — выпить хотелось. Но нельзя нам их понимать, нельзя.
     Кузнецов не ответил, но про себя подумал: «Понять и пожалеть можно каждого, а отвечать по закону будут». И этим выводом вроде бы сам себя успокоил.

5

     Лариса Звонарёва родилась в районном городке, где и сейчас живут её родители. Среди её подруг считалось чуть ли не позором остаться после школы в «районе», все стремились «в область». И Лариса, окончив десятилетку, поступила в торговый техникум уже в областном центре. И там не растерялась. Училась хорошо. Подружек много было. Были и «мальчики», но ничего серьезного не допускала. И только на последнем курсе, когда стало ясно, что на практику её отправят в тот же районный городок, домой, Лариса засуетилась. Не хотелось ей обратно, понравилось жить в большом городе. Нужно было выходить замуж, да побыстрее…
     Тут и подвернулся ей Игорёк. На танцах познакомились. Он ей понравился. Только что из армии — сильный, смелый и удивительно наивный и робкий с ней…
     Окончательно выбор в его пользу сделала лишь через три месяца их знакомства, были ведь и другие «кандидаты».
     Она навсегда запомнила тот день, по-настоящему счастливый.
     Было самое начало весны, холодный ещё март. В городе отмечались «проводы русской зимы». В парке гулянье. Катались с горок румяные дети, выступали артисты, проводились разные конкурсы, заливались гармошки, пахло горячими блинами, снегом и брусничной настойкой, которую продавали в разлив прямо с лотка. Особенно много людей толпилось у высокого столба, облитого водой. На его макушке была закреплена бутылка шампанского. И один за другим подвыпившие мужики, молодые ребята, пытались взобраться на него. Большинство не добирались даже до середины, съезжали под дружный хохот толпы. Тут и вышел к столбу её Игорь, она и не ожидала от него такого. А он начал раздеваться: бросал одежду на снег и скоро остался в одних трусах. «Давай!», «Не приморозь там себе!», «Молодец!» — раздавались выкрики.
     Сначала, когда он раздевался, Ларисе стало стыдно, и она молчала, почти и не глядела в его сторону…
     Игорь подпрыгнул повыше и будто влип в ледяной столб, прижался, и видны стали бугры мышц на спине, на руках. Медленно он полз. Один раз чуть не сорвался, начал уже соскальзывать, но напрягся, остановился и снова полез вверх.
     И Лариса вместе со всеми глядела на него, затаив дыхание, — он уже приближался к верхушке…
     А когда Игорь с бутылкой в руке, под аплодисменты и крики толпы, скатился на снег, тоже захлопала. Он был такой красивый, горячий… Не торопясь, оделся. Зачерпнул снег, слепил крепкий снежок и откусил от него с хрустом, будто от яблока.
     — Ты что! Заболеешь! — Она подбежала к нему, она показывала всем, что этот парень только её.
     И в тот день она могла поклясться, что любит его. И ночью, в её общежитской комнатушке, шепча «люблю», не обманывала…
     В мае они поженились. Какая-то из подружек, завидуя, конечно, сказала: «Кто в мае замуж выходит, всю жизнь мается». Не слушала подружек.
     Медовый месяц чудесный был. Две недели они провели у её родителей. Дом большой деревенский. Им выделили темноватую горенку, в которой и была только деревянная кровать с пуховой периной. И отец её, подвыпив, сказал озорно: «А вам сейчас больше-то ничего и не надо!» Лариса покраснела, а Игорь, тоже выпивший, ответил, смеясь: «Верно, батя!»
     А потом ещё на две недели ездили в Анапу. До сих пор как сказку вспоминает те дни…
     И хоть муж у неё оказался непутёвый, она всё же гордилась, что жила в областном центре, работала в одном из крупнейших магазинов… Лучше многих жила.
     Недавно Лариса ездила на родину, к родителям. Дочка с ней не поехала, а мужа сама не позвала, впрочем, ему, скорее всего, не очень и хотелось.
     И встретила бывшую школьную подружку, из «неудачниц», тех, что остались здесь, в «районе». «Ой, Лариса, молодец, так хорошо выглядишь!» Лариса тоже ответила что-то приятное подруге, хотя смотрелась та натуральной «серой мышкой» — одежда простенькая, косметики никакой, да и не была с молодости красавицей. Подруга позвала в гости, она и пошла.
     Большой частный дом, огород, сад. Накрыли на стол, а за стол сели два сына и дочь, муж — крепкий серьёзный мужик. И тут-то позавидовала Лариса этой «неудачнице». Таким неприкрытым счастьем светились её глаза, гордостью за семью, за простой и прочный достаток в доме. И все собственные «успехи» — квартира, престижная работа — показались Ларисе ненастоящими. Она поспешила под каким-то предлогом уйти из гостей, потому что невыносимо было глядеть на это чужое счастье. А потом из-за какой-то ерунды накричала на родителей, которые уже давно побаивались ставшую, как им казалось, большой начальницей дочь. И в тот же день уехала домой.

6

     После обеда к Кузнецову явилась энергичная, ярко одетая женщина, тоже из магазина, где работала Звонарёва, лучшая подруга, как сама сказала, Шапошникова.
     — Просто не знаю, как такое могло случиться! Она такая умница. Всё для семьи, в доме всегда порядок, уют. И за собой следить успевает, и дочь воспитывает. Мне кажется, Игорь не ценил этого. Всё попрекал чем-то, всё недоволен был, пил…
     — Но ведь не он её, а она его… — не сдержался Кузнецов.
     — Видимо, нервный срыв. С любым может быть, — не растерялась Шапошникова.
     — Если бы с любым, давно перебили б друг друга… Впрочем, спасибо, идите…
     «Лучшая подруга» ушла, явно недовольная его словами.
     И последний, кого наметил Кузнецов для разговора, друг Звонарёва, Головачёв.
     — Мы с ним по рыбалке друзья… были. Редко, правда, выбирались. А жена у него стервочка. Я раз к Игоряхе зашёл, так она даже при мне не сдержалась, чего-то выговаривала, что рыбы, мол, всё равно не привезёт, нет бы на дачу шёл грядки поливать. Он тогда рявкнул на неё. А с реки вроде на дачу и поехал… А рыбак он заядлый был. Но мы только с удочкой и спиннингом. Так, для удовольствия…
     — А где рыбачите?
     Головачёв назвал место.
     — Я тоже там. Не встречались что-то.
     — Мы в субботу обычно.
     — А я на неделе. Вот, сегодня тоже…
     — Ну, как?
     — Дак погода-то…
     — Да погода-то уж… — согласно кивнул Головачёв.
     — Спасибо. До свидания.
     …Моросил дождь, и домой Олег Кузнецов поехал на автобусе. Успел втиснуться в последний момент, когда двери уже медленно, со скрежетом сдвигались. Он закрепился на нижней ступеньке, а выше стояла бабулька, острым локотком упёрлась ему в грудь. Ну что ей скажешь? — терпел. Да на неё ведь тоже давят…Сбоку девчушка, одета так, что стыдно в её сторону голову повернуть, с другого бока, за железной перегородкой, на сиденье, молодой мужчина, от нечего делать, что ли, вперился в Кузнецова… Полный автобус уставших за день, раздражённых или просто равнодушных людей. Только кондуктор — полная, но при этом очень подвижная женщина — озабочена:
     — Кто вошли — билеты покупаем, проездные, удостоверения показываем!
     Стиснутые, чужие, отдельные друг от друга люди. У каждого свои заботы, и дела нет до того, кто рядом стоит, кому, может, локтем в грудь давит или на ногу наступил… Да вся-то жизнь нынешняя — такой автобус, тесно и одиноко в нём. Вот человека убили, и никто не виноват вроде. Ну, жена, конечно, виновата, но так виновата, что и винить вроде её не за что; «с любым может быть…» А человека нет. Ну и что? Вот он сейчас выйдет, не будет его в автобусе, что изменится? Никто и не заметит…
     Кузнецов вышел на своей остановке, раскрыл зонт.
     Да нет же, не так всё, нет, вот ждут же его дома жена и дочь. Да и тот мужик в автобусе место бабульке уступил…
     Ну не у каждого же такая жена, как его Ольга. Вот Звонарёву не повезло. А может, ей с ним не повезло? Разберись, попробуй. Но ведь поженились они когда-то, значит, была хотя бы влюблённость, дочь же у них тоже, было же и хорошее между ними. Так как же до убийства-то дело дошло?.. А мужик-то он был самый обычный, и всё у него почти так же, как у Кузнецова — работа, дом, ну что там ещё? Телевизор, даже рыбалка. Что ж он всё пил да злился?.. Да потому что жена не любила его, нет, не любила. А зачем жили-то вместе? Вот так, сами же боимся из колеи выбиться — уйти с нелюбимой работы, расстаться с нелюбимым человеком. Потому что ведь удобно в колее-то… Нет, так тоже слишком просто — развелись, и все проблемы решены? Нет… Но даже без любви, как же можно до ненависти такой дожить?..
     И ещё думалось, что ненависть эта зреет и в других домах, квартирах, за двойными дверями, застеклёнными балконами, зарешёченными окнами, где в своём мирке живут, в своём котле варятся люди — семьи… Так уж сложилось в этом мире, что в чужую жизнь не суйся, и что там, в той жизни, никого более не касается. Коснётся уж потом, когда беда случится, и коснётся только тех, кому положено, вот как ему, Кузнецову, решать — кто прав, кто виноват… Может, даже в соседней квартире, за стеной, горе сгущается, и он ничем помочь не может. Но ведь неправильно это. И в том, что неправильность эта в мире утвердилась, есть и его, Кузнецова, вина…
     — Ты чего такой? — спросила Ольга.
     — Голова болит.
     — Выпей таблетку и садись ужинать.
     Дочь смотрела телевизор. Опять про каких-то «ментов» или бандитов, а потом взвыла диким голосом некая «телезвезда»… Вот, насмотрятся ерунды всякой. А ведь не только на детей это влияет, на взрослых тоже. И эта «тележизнь» начинает влиять на жизнь настоящую…
     Хотел сказать, чтоб выключила, но промолчал, потому что не поймёт ведь дочь всё равно, и не виновата же она…
     Ночью он долго ворочался. Вставал несколько раз курить. И утром пошёл на работу не выспавшийся, усталый.
     Дождь лил второй день, и какая уж тут рыбалка.

7

     И от Ухтыгова не домой пошёл Игорь Звонарёв, а зачем-то поехал на автобусе к матери, живущей в другом конце города. Давно у неё не был.
     Мать женщина суровая, всегда во всём правая, как ей кажется. От её строгости, может, и женился Игорь поспешно после армии, хотелось в самостоятельную жизнь вырваться…
     У её дома ещё выпил разливного пива в уличном павильоне.
     — Здравствуй, мама, возвратились мы не все…
     — Это ещё что за концерты? — строго спросила мать, но уже что-то начала подогревать на плите, супец какой-то.
     — Поговорить хочу.
     — Говори. На, ешь. — Налила суп. — И пьяный больше не приходи.
     Он торопливо хлебал, а мать сидела тут же, на табуретке, молча, внимательно глядя на него. Игорь терпеть не мог этого её молчаливого укора. Но сейчас сдерживался.
     — Разведусь, наверно, со своей.
     — Раньше надо было думать, когда говорила тебе. А теперь жить надо. Столько жили. Живут люди, и вы живите. Когда только и поумнеешь…
     Он сморщился болезненно.
     — Мать, я поговорить… А ты… Опять учишь…
     — Вот, у тебя всегда ответ. Никогда не слушал.
     Он поднялся, пошёл в прихожую одеваться.
     — Пей поменьше, и мыслей дурных не будет.
     — Вот так ты и отца довела.
     — Это ты мне?
     — Тебе, тебе… — и он хлопнул дверью.
     Выпил ещё пива, пошёл опять на автобус.
     На пешеходном мосту через реку повстречалась ему свадьба. Загс неподалёку и, видимо, теперь мода такая новая — после росписи на мост идти, как раньше к памятнику Ленину.
     Невеста в белом, с букетом и, кажется, некрасивая. Жених — длинный, худой, в очках, с вымученной какой-то улыбкой, в чёрном костюме — белый уголок платка торчит из кармашка. Свидетели с красными лентами через плечо. Гости. С хлопком открыли шампанское. «Батя, давай за здоровье молодых!» — свидетель протянул полный бокал Звонарёву. «Тоже, что ли, мода такая?» — подумал Игорь и смущённо взял бокал, выпил махом. Все закричали, засмеялись. Наверное, он выпил так, как было нужно. Вернул бокал и скоренько двинул дальше.
     Вспомнил свою свадьбу, как пили шампанское «у Ленина», как было ему жарко, неловко в костюме. Свадьбу справляли в той самой квартире, откуда идёт сейчас. Подъехали на машинах. Мать с резиновой улыбкой вышла на крыльцо, вынесла каравай на полотенце. А когда поднялись к квартире, оказалось, что мать, выходя, захлопнула дверь, а замок «английский». Кто-то от соседей через балкон попал в квартиру, открыл… Нарочно захлопнула или нет? Теперь уже не важно, хотя, конечно, нарочно, нарочно… Ну вот, как начали жить с закрытой перед носом дверью, так и живут. Но ведь были и счастливые дни, были, были…
     В автобусе Звонарёва развезло, чуть не проехал свою остановку. На улице присел на грязную скамейку, проветрился и пошёл, наконец, домой. Пошёл задворками, чтоб поменьше соседей встретить. И встретил Юльку. За домом пустырь, там они сидели: костерок, доски на ящики положенные — скамейки, банки из-под пива валяются. Юльку он сначала не узнал — в майке этой короткой, в штанишках, косметикой намазана, курит. И только сейчас разглядел длиннющий ноготь на мизинце, в ногте дырка просверлена и подвешен крохотный колокольчик…
     — Юлька, зачем это?
     Дочь брезгливо скривила губы:
     — Иди проспись.
     И парни с наглыми ухмылочками на него смотрят.
     Звонарёв никогда не ругал дочь при чужих и ни разу в жизни не ударил. И сейчас промолчал. Покачиваясь, двинул к дому.

8

     Юля Звонарёва презирала отца. Презирала за то, что работает на заводе простым слесарем, за то, что курит дешёвые сигареты… за всё. Раньше ей было стыдно, когда кто-нибудь из ребят во дворе говорил: «Твой отец бухой идёт». Потом она уж не стыдилась, сама над ним смеялась. И в последнее время вообще старалась не замечать, будто и нет его. Это было не трудно: отец уходил на работу, когда она спала. А вечером, возвращаясь с гулянки, она, перехватив что-нибудь на кухне, сразу ложилась спать. Отец, правда, пробовал «воспитывать», ругал. Но она даже не отвечала. И что он ей может сделать? Поругается и замолчит.
     Мать тоже «утомляет» её своими придирками, но с ней Юля «дружит». Мать даёт деньги, покупает вещи. Мать понимает, что Юля не должна одеваться и выглядеть хуже других, ни в чём ей не отказывает.
     Но не может она матери простить, что жила та всю жизнь для себя. И баловала и одевала её, Юльку, для себя. Красивая, хорошо одетая дочь, для неё такой же показатель благополучия, как дорогая мебель.
     И терпеть не могла их ругань между собой. Уж лучше б развелись!
     И в тот вечер только вошла в квартиру, услышала их громкие голоса в кухне. Крикнула из прихожей:
     — Может, вы убавите громкость!
     И там сразу стало тихо. Юля почему-то испугалась. Заглянула осторожно в кухню и тут же в ужасе бросилась оттуда.
     Мать метнулась за ней.
     — Юлечка, Юлечка…
     Юля истерично рыдала, твердила:
     — Ты убила, убила…
     Потом как-то враз успокоилась. И будто навсегда уже в этот миг повзрослела. Сказала матери:
     — Иди хоть «скорую» вызови.

9

     От следователя Валентина Шапошникова поехала к Ларисе Звонарёвой — поддержать, утешить. Прикупила бутылку ликёра и коробку конфет.
     Подруги они были ещё с юности, с техникума. Вместе и учились и гуляли. Тайн друг от друга не держали.
     Валентина Шапошникова рано поняла, что нужно устроиться в жизни поудобнее, побольше лакомых кусков выхватить.
     Вышла замуж за известного художника. Вскоре развелась и отсудила себе дом в центре города. Мужчин сама выбирала и долго возле себя не держала — «попользовалась и выкинула». И всё попрекала Ларису, что она «своей внешностью не пользуется». «Да не могу я», — отвечала Звонарёва. «Чего не можешь-то? Он, небось, случая не упускает. Все они, мужики, одинаковые…»
     «Вот и доняньчилась со своим придурком», — зло думала Валентина, направляясь к Звонарёвой. Но настроена была решительно — подруге нужно помочь.
     Посидели, поплакали.
     — Ну, слезами горю не поможешь, давай, Лариса, думать…
     — Ой, да чего думать-то?
     — Следователь явно против тебя настроен. Ты что им рассказала-то?
     — Да как было, так и рассказала. Что сама…
     — Ты что, Лариска? Ты что? У тебя же Юлька! Этот ведь и посадить может.
     — Всё равно теперь.
     — Нет! Сейчас я позвоню адвокату…
     — Да не надо ничего…
     И тут в комнату вошла Юля, слышала их разговор.
     — Мама, делай, как говорит тетя Валя. Я не хочу быть дочерью убийцы.

10

     Позвонила Звонарёва, попросила о встрече. Олег не собирался вызывать её сегодня, ни к чему вроде, но раз просит… Назначил время.
     Пришла не одна, с адвокатом. Кузнецов уже встречался с ним — хваткий парень, из молодых да ранних, явно подражает тем телевизорным адвокатам: костюм с иголочки, строгий галстук, подчёркнуто вежлив. Мишкин, кажется, его фамилия… Нет — Минкин.
     — Дело в том, что я не наносила удар, — заявила Звонарёва.
     — Вот как? Интересно…
     — Я лишь махнула рукой в его сторону…
     — А в руке был нож, — уточнил Кузнецов.
     — Да, но он схватил меня за руку, стал её выкручивать, но, видимо, споткнулся, так как был пьян, и напоролся…
     Тут же провели следственный эксперимент. Они, Звонарёва и адвокат, хорошо подготовились. Она держала линейку, изображавшую нож так, как было нужно для подтверждения её слов. Да, вот при таком захвате рука была надёжно блокирована, она не могла ударить…
     «Несчастный случай… Даже более несчастный, чем казалось вначале… И ведь её можно понять: дочь, репутация и прочее, а ему всё равно…»

11

     На улице к Кузнецову подошёл высокий бородатый человек. Одет он вроде бы и чисто был, но шёл от него какой-то запашок неприятный.
     — Вы Кузнецов? — спросил.
     — А в чём дело? — осторожно, вопросом ответил Олег.
     — Моя фамилия Ухтыгов. Мне бы поговорить с вами.
     — О чём?
     — Кажется, я последний, кто говорил с Игорем Звонарёвым, ну, если не считать его жены.
     Кузнецов не обрадовался его словам. Ничего этот человек добавить не может к той картине, которая уже нарисована Звонарёвой совместно с адвокатом. Не хотелось Олегу разговаривать. Но всё же сказал:
     — Ну что ж, давайте зайдём, — он указал на дверь прокуратуры.
     — А может, без протокола? Под пивко. Я возьму.
     — Ну давай. Но возьму я сам.
     Они взяли разливное пиво в высоких пластмассовых стаканах и кальмаров в пакетиках, пристроились за шатким столиком под навесом.
     Ухтыгов отхлебнул и сказал:
     — Кажется, я отчасти виноват.
     — То есть…
     Ухтыгов коротко рассказал о себе, о разговоре со Звонарёвым.
     — Думаю, Игорёк раскочегарил себя, что вон кто-то живёт свободно, как хочет, а ему опять бабскую брехню слушать. А дома она, точно, чего-нибудь вякнула, ну он ответил, слово за слово…
     — Да, так и было, но вашей вины нет никакой… А образ жизни у вас странный. В прежние времена за бродяжничество и тунеядство наказывали.
     — Нынче времена другие. Хотя, они ж только внешне другие, а так — всё Россия, а в ней, известно, от тюрьмы да от сумы не зарекаются… Ну, ещё?
     — Нет. Хватит. Жена, дочь — ждут.
     — Ждут?
     — Ждут. — И, кивнув, Кузнецов поднялся, повторил: — Ждут.
     …Позвонила тогда тёща-то: «Приезжай, забирай жену». Ещё добавила: «Больно легко жить хотите, молодые люди, чуть что — и развод, нет уж поживите…»
     И он сломал гордыню свою, поехал.
     — Оставляйте Алёнку да идите погуляйте, — сказала тёща. — Иди, иди, кокора, — это уже на Ольгу, дочь свою, прикрикнула.
     Ольга шла рядом с ним молча. Но не уходила. Он завёл её в пирожковую, взял два стакана кофе с молоком, два пирожных. Так же молча, не глядя на него, пила кофе, ела пирожное… и улыбнулась.
     …Они ещё отпросились у её матери, оставили на неё Алёнку и махнули на полторы недели в Анапу.
     Они вроде бы и помирились, но оставалась какая-то настороженность. О ссоре не говорили. Будто и не было её.
     Он впервые был на юге. Шли к морю узкой жаркой улочкой. Он думал, что на горизонте лес, тёмный его окоём. А это было море. Вышли на высокий обрыв и ещё долго спускались по боковой дороге к каменистому пляжу. Скинув одежду, вошли в воду. И тут же он порезал левую ногу. Сидел на камне, держа ногу горизонтально, Ольга рядом.
     — Смотри, какие волны.
     — Да, волны.
     На берег бежали большие, длинные валы воды, а от берега короткие, маленькие. И эти волны сталкивались и создавали странную рябь, будто дождь сечёт по воде… И только сейчас он сказал:
     — Прости меня…
     — И ты меня…

12

     А на следующее утро Олег Кузнецов снова был на реке. Восход был ясный, тихий. И клёв такой начался, что Олег одну за одной выдёргивал плотвичек да менял червей. И не думал он о правых и виноватых, слившись с этой рекой, с этим утром…
     Он решил для себя, что виноваты все. И не разберёшь — кто больше, кто меньше. Все виноваты, кроме Того, призвавшего древних рыбарей, и только Ему-то и ведома мера вины всякого из нас.

Дмитрий Ермаков. Снегирь. Рассказ
Дмитрий Ермаков. Ножилов. Рассказ
Дмитрий Ермаков. Молитва. Два рассказа
Дмитрий Ермаков. Мама и Дед Мороз. Два рассказа