|
Наш Конкурс
Владимир Москалик родился в 1950 г. в Казахстане, с 2000 года
живет в г. Тамбове.
Основные профессии – мелиоратор, художник,
газетчик. Печататься начал с 17 лет.
В творческие союзы не
вступает из принципа, книг не издает –
по тем же соображениям.
ВЛАДИМИР МОСКАЛИК
Письмо Алле Пугачёвой
Дорогая Алла Пугачёва!
Пишет Вам из дальнего села
птичница Авдотья Фомичёва,
ох, и заварила я дела! –
чтобы новый клуб скорей открыли
по селу пустила я молву…
В общем, выручайте срочно – или
я насмешек не переживу.
Я молву пустила ради пользы,
будто Вы приедете вот-вот,
ведь с тоски помрёт от дикой прозы
наш сельскохозяйственный народ.
Что он, окромя навоза, видит?
Что он слышит, кроме матюгов?
Если с клубом ничего не выйдет –
сдохнем без культурных очагов.
Мужиков в повал разит сивуха,
баб и тех крушит алкоголизм,
ну а глянешь в телик – сплошь чернуха,
бесконечный секс и терроризм.
В общем, никакой духовной жизни:
ни кружков, ни хора – ничего,
чёрта ли нам в том капитализме,
нам бы как-то пережить его.
Так что выручайте, умоляю,
приезжайте к нам, хоть на часок,
я по всем дворам пообъявляю,
наберу вам выручки с мешок.
Пусть мы не богаты, нам не жалко,
лишь бы клуб достроили скорей,
да деньжат подбросили из банка,
а не то – ни окон, ни дверей.
Ведь смотреть на стройку эту больно,
почитай, стоит с десяток лет,
полдеревни ходит самовольно
в храм культуры, будто в туалет.
Мало им того – ещё и тащут,
всё, что могут, с недостроя прут,
ну а скажешь – лишь глаза таращут,
а иные – так ещё пошлют.
И, опять же, был бы председатель
путный, как у добрых-то людей,
ну а этот – хищник и предатель,
весь колхоз распотрошил, злодей.
Приезжайте, Аллочка, ей-богу,
дайте телеграмму в сельсовет,
дескать, асфальтируйте дорогу,
еду к вам с гастролями, привет!
Тут, поверьте, шторм такой начнётся,
вихрь такой взметнётся из-за Вас,
что вся власть районная очнётся
и культуру восстановит враз.
Знают, черти: с Вами шутки плохи,
и про связи знают наверху,
ведь они из Вашей же эпохи,
только рыла в рыночном пуху.
Им бы для «веселья» прокурора,
да покруче, из самой Москвы…
До свиданья, жду, надеюсь, скоро
в новом клубе нам споёте Вы!
Любовь Ваньки Майера
У Ваньки Майера фактура –
точь-в-точь у изверга СС,
но обрусевшая натура
не зырила в германский лес.
В своём же, с пристальностью Зорге
под Пензой стоя на посту,
майн фройнд присматривался зорко
к осинке каждой и кусту.
И если бы какой вражина
проникнуть вздумал на объект,
ему бы грозный образина
ещё бы снился много лет.
Был немец Ванька русским парнем,
хоть с виду вылитый фашист, –
был в этом качестве шикарней
он, чем любой киноартист.
И я могучестью гордился
и лидерством его тайком,
тем более что приходился
мне Ванька Майер земляком.
Но – удивительное дело –
при всей могучести Ванька,
в делах, касающихся девок,
он походил на тюфяка.
А тут, как раз под самый дембель,
судьба подсунула ему
такой на тонких шпильках крендель,
что стал и дембель ни к чему.
Утратил враз былую ценность
возврат в родимый город Чу –
как будто выстрелил, прицелясь, –
жениться, говорит, хочу.
Но тут и вышла закорючка,
до слёз доведшая Ванька,
та белобрысая пензючка
лишь поиграла с ним слегка.
Лишь смутно полунамекнула,
лишь вяло полуподдалась,
смотря в глаза ему, как в дуло,
и тайно выстрела боясь.
Хоть он от уха и до уха
растягивал в улыбке рот,
казался монстром ей Ванюха,
почти фашистом (О, майн Гот!).
Уж лучше б голову на плаху,
чем роковой её отказ…
Мой Ванька откровенно плакал,
быть может, первый в жизни раз.
С тех пор уж лет минуло сколько,
но до сих пор болит душа:
за что ж ты так с Ванюшкой, Ольга?
Ведь вышла же за алкаша.
Про бабку
Рассказ случайного попутчика
Я эту бабку ненавидел люто,
был грех, хоть зло хранить – не мой удел.
Седая трёхвершковая малютка
с энтузиазмом для недобрых дел.
Мегера из соседнего подъезда
с костлявым агрессивным кулачком,
как будто целясь в граждан из обреза,
из-под косынки зыркала зрачком.
Казалось, не язык во рту, а жало,
раздвоенное точно у змеи,
когда она словами дребезжала
сквозь зубы безобразные свои.
И я однажды принял дозу яда
из чаши омерзительного рта…
Короче, демон в юбке, ведьма, язва
была старушка мизерная та.
И столь же мрачным, как её натура,
был жуткий лик старушечьей судьбы –
не жизнь – сплошная горькая микстура:
скандалы, склоки, драки и… гробы.
Два гроба враз – сожителя и сына,
схватившихся в попойке за ножи…
Да, лихом жизнь кормила бабку сытно,
хлестала не скупилась – в две вожжи.
Другой бы кто не выдержал, сломался,
а к бабке вмиг вернулся прежний раж,
хоть от неё вершок всего остался,
хоть от неё остался жалкий шарж.
Она опять в атаку шла на граждан,
собрав в комок иссохшую клешню –
с такой-то боевитостью и ражем
её одной хватило б на Чечню.
Жаль, было не дано сему свершиться,
не то бы дрогнул враг в кратчайший срок…
А вскоре стало всё вокруг крушиться,
сменил настрой житейский наш мирок,
жизнь погрузилась в тяжкую рутину
однообразных, беспросветных дней,
подобных ссылке, или карантину…
Тут не до бабки. Нет – и чёрт бы с ней!
Но как-то, быстриной спеша людскою
по главной захолустной «авеню»,
вдруг зрелище увидел я такое,
что слёзы сгрёб нежданно в пятерню:
в ряду лотков и лавок всевозможных,
в солончаковой жиже ноября
сидела под ногами у прохожих
пенсионерка рыночная, ...ля.
Сидела на какой-то там рогожке
среди плевков, окурков, шелухи,
зажав подачку жалкую в ладошке
с портретом мудреца Аль-Фараби.
Нет, это существо на тротуаре
с прилипшей к икрам грязною полой
тем человеком быть могло едва ли,
каким при жизни значилось былой.
Нет, не поверю, быть того не может,
любым метаморфозам есть предел!..
Прости рабу несчастную, о Боже,
за то, что дух нечистый в ней сидел,
прости ей все былые прегрешенья,
всё богохульство страшное прости,
но дай с земли подняться во спасенье –
ей, с этой грязью смешанной почти.
Дай ей воспрянуть – нет, не из гордыни –
чтоб человечью суть вернуть хотя!..
В ногах у граждан, с прядями седыми,
она сидела кротко, как дитя.
Сидела, взгляд в себя куда-то пряча
в утробном отрешенье от всего,
ни для прохожих ничего не знача,
ни вообще не знача ничего.
Был человек – и заживо скончался,
осталась оболочка, тень, фантом…
С какой я только болью не встречался
на вираже истории крутом, –
казалось бы, ну что мне эта драма?
ведь поделом седой, наверняка,
но лезет, лезет в голову упрямо
протянутая нищенски рука,
но видится мне жуткая картина:
я сам, стараньем тех, кто у руля,
сползаю в эту грязь неотвратимо –
за бабкой следом, за подачкой, ...ля…
Рыночная ниша
Монолог маргинала
Как-то мне жилось не так,
всё чего-то не хватало –
пустяка ли на пятак,
иль большого капитала?
В смутном чаянье своём
заплутал я, как в тумане...
Друг сказал: «Давай, нальём,
может, истина в стакане.
Помогает, вот те крест,
при душевном дискомфорте,
мы сейчас в один присест
уберём кисляк на морде!»
Раз присели, два и три,
в ход пошли большие числа...
Помню, друг сказал: «Смотри,
будто свет в башке включился!..»
Я и сам на тот момент
в креативном был ударе:
мать честная, чем не бренд –
с шапкой сесть на тротуаре!
Ни напряга, ни хлопот,
знай, сиди с несчастной рожей –
вот оно, решенье, вот,
вот он, к счастью путь надёжный!
Хрен ли голову ломать
над дурацким бизнес-планом –
пролетишь, твою-то мать,
ну а этак – глядь, и паном.
Пусть не с ходу, пусть не враз
сытая придёт отрыжка,
но уж, точно, в средний класс
выбьюсь, блин, через годишко.
С тем и вышел за порог
под убойный храп братэлы…
В общем, это был пролог,
был дебют типа премьеры.
Сколько лет прошло с тех пор,
как, сорвав по пьяни крышу,
встроил я, друзьям в прикол,
рыло в рыночную нишу.
На бок валится страна,
будто чёрт подпорки сносит,
но пока жива она –
пусть пятак мне в шапку бросит!
«Шанхай»
Привет тебе мой личный,
степной арычный край,
«рай» детства неприличный
по прозвищу «шанхай».
Окраина срамная
столицы областной,
где, нос не затыкая,
не выживешь весной.
Помойка на помойке,
времянок чехарда
бесплановой застройки,
застройки – навсегда.
Здесь люд ютился густо
всех наций и мастей,
погрязший в захолустном
убожестве страстей.
В черте инфраструктуры
кирпично-заводской
цвёл культ одной культуры –
зарплату на пропой!
Стирались напрочь грани
этнических несходств
о грани на стакане
с хмельной шлеёй под хвост.
И, полоумно щерясь,
по-русски в стельку пьян,
по стенке брёл чеченец
в семейный свой «зиндан».
«Шанхай» своих не трогал,
но там, за «рубежом»,
там, за ж/д-дорогой,
пошаливал с ножом.
Снимал часы с прохожих,
по сумочкам шмонал,
а, если что – по роже,
а надо – и пырял.
Такую гоп-натуру,
не знавшую узды,
«шанхай» имел не с дуру –
как следствие среды.
В эпоху партсобраний –
ведь вот конфуз какой –
среда была на грани
меж скотской и людской.
Была и есть доселе,
спустя десятки лет…
Хибарки вкось осели,
жильцов давнишних нет,
пришла другая смена,
пришёл другой народ,
но мерзок неизменно
шанхайский быт-урод.
И в смрадных закоулках,
как дикие цветы,
взрастают младоурки
на почве нищеты.
Растут, сбиваясь в стаю,
накапливая зло
на всех, кто чужд «шанхаю»,
кому он западло.
На расу чистоплюев,
там, за чертою рельс,
на баев и буржуев,
на мир зажратый весь.
– Эй, сытые собаки,
готовьтесь за грехи
дать вольную клоаке
на ваши кошельки!
Нюхнём и мы немного,
чем пахнет не в толчке –
за пазухой у бога,
когда бабло в руке!..
Ну а пока, до взрыва,
до кипишной волны,
ешь водочку и пиво,
подтягивай штаны.
Гуляй, кути, притоны,
кроватями скрипи –
под мордобой и стоны,
под рёв осла в степи!
Резвись под хит Сердючки,
иль подо что ещё…
Всё будет – карты в ручки,
всё будет – хорошо!..
Признание роковой женщины
Я мужиков брала в полон,
смеясь, разила –
так, что бабьё, со всех сторон,
мне в крик грозило.
Век не сгубила б никого,
не будь той встречи…
Зачем мне бог послал его? –
жилось бы легче.
Других ловила просто: – плиз,
пожалте в сети!
А здесь взыграл дурной каприз –
чтоб мой, до смерти…
Но он на бабьи мои трюки
смотрел с усмешкой,
был верен он нездешней суке –
породы чешской.
Есть однолюбы,
правда, есть –
сама встречала,
тем интересней – между влезть,
чтоб швом трещала
идиллия семейных уз,
чтоб клушка – в слёзы…
Но этот был – козырный туз,
был свят без позы.
Все мои чары – нипочём,
все мои штучки,
он словно был судьбой вручён
той чешской сучке.
И чем она его взяла,
чем присушила?..
Я закусила удила,
меня душила
гордыни уязвлённой злость
и ревность, ревность…
Была больней, чем в горле кость,
мне эта верность.
Когда уж стала боль невмочь –
слезу слизала,
сказала:
что ж, из жизни прочь!..
И заказала.
* * *
Шла эксплуатация любви,
до последней грани продолжалась.
«Преврати мне музыку в рубли! –
женская настаивала жадность, –
В мех соболий, в злато преврати,
из плебейства возведи в господство!..»
Выросло преградой на пути
целей и характеров несходство.
Он терпел. Он жилы рвал, любя,
губы в кровь о медь трубы мочаля,
но, звуча для прибыли, труба
скорбно в сердце лабуха молчала.
Словно где-то там, внутри её
неодушевлённой медной плоти,
некий дух утратил вдруг своё
чудодейство на продажной ноте.
Очень музыкант любил жену,
так любил, что умер бы без вздоха,
но была лишь музыка ему
выше повеления Молоха.
Нет, не мог он музыку предать,
жалкою заложницей, рабыней
на потребу публике отдать
даже ради женщины любимой.
Всё оставил ей: меха, рубли,
перерезал нить любви, как вену,
чтобы звуки снова обрели
волшебство, что не имеет цену.
Чтобы, сбросив путы ремесла,
сняв ярмо корыстного начала,
в самом сердце музыка жила,
в самом сердце музыка звучала.
* * *
В кого же ты такая поперечная?
Размолвка – наша станция конечная,
выходим мы чужими на перрон
при полном разногласии сторон.
Я смыт, я смят волной сарказма едкого,
мне самому понятно не вполне –
в чём высший смысл сего союза редкого,
что жизнь нам отравил – тебе и мне?
Чем судьбы наши связаны столь разные,
зачем, чья злая воля нас свела?..
Душе бы обрести холодность разума,
чтобы такой ранимой не была.
Неужто всё на этом может кончиться? –
признайся, нам ведь этого не хочется.
* * *
От бремени фальшивых слов,
от их бесплодности в печали
умолкли мы, нам рты молчанье
закрыло словно на засов.
Но, как ни странно, молча жить
не легче стало и не проще,
хотелось, пусть хотя бы тощий,
но смысл в безмолвие вложить.
Чтоб как-то хоть обосновать
немое сосуществованье,
и как-то хоть истолковать
самим себе своё молчанье.
Хотелось с чистого листа
начать союз наш странный снова,
необходимость слов условна,
когда не мучит немота,
когда она не тяготит,
прозрачна и красноречива…
Ещё, казалось, в нас звучит
остаток прежнего мотива.
Куда бы проще был финал –
скандальный, под зубовный скрежет…
Но что-то высшее нас держит,
покуда дьявол не прознал.
|
