Наш Конкурс

Владимир Кузин родился в 1964 году. Закончил авиамеханический техникум. Учился на филологическом факультете Ивановского государственного университета.
Рассказы и очерки публиковались в центральных и областных изданиях.
Живет и работает во Владимире.

ВЛАДИМИР   КУЗИН

Доходяга

     Неожиданный писк заставил Сергея вздрогнуть. Он подошёл к открытому люку колодца и заглянул в него. На самом дне, сжавшись в комок, сидел маленький пушистый котёнок.
     «Эврика! — мелькнуло в голове у Сергея. — Сюрприз для Оксанки будет обалденный! Она тащится от всяких птичек-зверушек…»
     Оставив сумку на снегу, он ухватился рукой за край колодца, поставил правую ногу на железную скобу, торчавшую из кирпичной стены, левой дотянулся до другой скобы, почти на метр ниже первой… Последняя, шестая скоба была примерно в полутора метрах от пола. Сергей прикинул, как будет выбираться обратно, и спрыгнул вниз.
     «Теплушка» была просторнее, чем казалась сверху. Две трубы уходили в небольшое отверстие в стене; на них была разостлана дырявая телогрейка, на которой валялись покрытые инеем корки хлеба и консервная банка, — очевидно, здесь когда-то ночевали бомжи; но теперь отопление было выключено, трубы остыли, и спать в зимний холод стало невозможно.
     Сергей схватил котёнка, сунул его за пазуху и, ухватившись рукой за скобу, подтянулся и поставил на неё сначала одну коленку, затем другую… наконец, встал в полный рост. «Теперь пойду, как по лесенке», — подумалось ему. Однако, едва он попытался встать на следующую скобу, кирпичная кладка посыпалась; скоба, на которую он опирался, выскользнула из стены, и Сергей грохнулся вниз. Котёнок выскочил и кинулся в дыру, куда уходили трубы.
     Некоторое время Сергей лежал не шелохнувшись… Затем рассмеялся: «Ничего себе…» Поднялся на ноги, отряхнулся от снега и огляделся. Кирпичная кладка была без единого выступа, за который можно было бы ухватиться. «Неужели они спускались сюда только по этим скобам?» — подумал Сергей о бомжах.
     Он попытался, уперевшись стопой в стену, допрыгнуть до ближайшей скобы; но та была слишком высоко. Тогда Сергей схватил корявый, обледенелый сук, приставил его к стене; но как только встал на него, сук с треском переломился пополам.
     — Тьфу! — в сердцах выкрикнул Сергей. Глянул на часы: без четверти два. «Оксанка не любит, когда опаздывают…»
     Он вспомнил её слегка лукавый взгляд, когда она на недавней вечеринке пригласила его на день её рождения, куда он сейчас и направлялся. В тот раз они долго с ней танцевали, пили «Шардене» и мило беседовали… Она всё же предпочла его Игорьку, которого он лихо обставил блестящим знанием компьютера; а также по части юмора — несколько свежих анекдотов вызвали неподдельный восторг подруг и знакомых Оксанки. Но особенно Сергей гордился своим замечанием… относительно расстёгнутой у Игорька ширинки. Все тогда похохотали от души; однако Сергей даже виду не подал, что хотел как-то оскорбить приятеля, — напротив, он сделал вид, что хотел всего лишь указать Игорьку на его оплошность.
     — Эй, кто-нибудь! — крикнул Сергей.
     Он испугался, как бы не утащили сумку. Там был подарок Оксанке — её любимые французские духи, стоившие почти половину его месячного оклада. Духи, по его замыслу, должны были окончательно «добить» Игорька.
     Холод стал пробирать до костей. Одет Сергей был явно не по погоде: костюм и пальто. Оксанка жила недалеко от его дома — напрямик по пустырю всего минут пятнадцать ходьбы. Естественно, ему и в голову не могло прийти, что с ним может случиться такой казус и что с утра ударит настоящий крещенский мороз!
     Сколько он сейчас ни напрягал свои эрудированные мозги, ничего иного придумать не мог, кроме как постоянно приседать и скакать по периметру «теплушки», чтоб не замёрзнуть. И, конечно же, время от времени покрикивать — в надежде на то, что кто-нибудь его услышит. Тропинка, которой он шёл, вела к ремонтно-механическому заводу; и потому сегодня, в воскресенье, здесь пока оказался он один.
     Время шло, а на его крики так никто и не отзывался. «Это уже не смешно», — подумал он. Схватил лежавший на трубах бушлат, скомкал его и приложил к стене — под то место, где из кирпичной кладки торчала спасительная скоба. Снял пальто, шапку и положил их на бушлат — получилась небольшая горка. Дрожа от холода, Сергей осторожно встал на неё и вытянул вверх руку; однако от его ладони до скобы оставалось сантиметров сорок. Сергей подпрыгнул, но до скобы не достал. Затем схватил сук, поставил его на одежду, прислонил к стене, встал на него и изо всех сил снова прыгнул… ещё раз, другой, третий — бесполезно.
     «Что бы ещё подложить?..» Он стал ощупывать стену — в надежде на то, что ему удастся вытащить несколько слабо державшихся в ней кирпичей. Но всё было тщетно.
     Тогда Сергей бросился разгребать ногой снег; однако кроме пары спичечных коробков и кучи замёрзшего дерьма в углу, ничего не нашёл.
     Почувствовав, что коченеет, быстро оделся, накинул поверх пальто вонючую телогрейку и, сжав в кулак онемевшие пальцы, пробовал согреть их дыханием… Затем надел перчатки, начал приседать, время от времени останавливаясь и взывая о помощи…
     Часа через два, во время очередной «разминки», Сергей почувствовал головокружение. Присел, прислонившись спиной к стене.
     «Так и околеть недолго…» Он поднял голову кверху. Уже смеркалось.
     — Э-эй!.. Кто-нибудь!..
     От холода и страха у него стучали зубы, по спине побегала дрожь.
     «Как же так, — мелькнуло в его голове, — ведь всё шло хорошо, и на тебе… Чёрт меня дёрнул лезть в эту дыру… за каким-то доходягой. — Он оглянулся, но котёнка нигде не было. — Увижу его ещё раз — придушу!..»
     Сергей опять снял перчатки и принялся дышать на немеющие пальцы… Задумался…
     Да, всё шло хорошо… Прекрасный заработок в одной из преуспевающих коммерческих фирм, бычье здоровье, квартира, машина… Вечером — кафе с разноцветными мерцающими огнями, коктейль, тихая мелодия… А девушки! Одно воспоминание о них приводит в сладкий трепет! Светка, Наташка! Теперь вот Оксанка. От ее улыбки приятно посасывает под ложечкой… Что ещё человеку нужно? Живи — радуйся!.. И вдруг такое…
     «Как это гадко, несправедливо! — подумал он. — Я замерзаю, а в сумке — бутылка «Белого аиста»! Сейчас бы она мне не помешала! Но главное — мобильник! Вот ведь в чём штука! Почему я именно сегодня не сунул его в карман — ну, прямо закон подлости!..»
     Он плюнул с досады. Вскочил на ноги, схватил обломок сучка и стал бить им о стену.
     — Помогите! — глядя вверх, попытался крикнуть изо всех сил, но получилось слабо.
     Сел на снег, потому что снова закружилась голова.
     «А вот если я здесь околею, — почему-то подумалось ему, — кто-нибудь обо мне заплачет?» И вдруг его как током ударило: от его исчезновения никому на Земле хуже не станет!
     Он вскинул голову. «Как это? Не может быть…»
     Надел перчатки и поджал под себя ноги. Опять задумался. Не может быть, но так оно и есть. Отца с матерью уже нет в живых. Из родни — один двоюродный брат, где-то на Урале, с которым он виделся однажды в детстве и с тех пор никаких отношений не поддерживал. А семью Сергей так и не завёл. Всё чего-то боялся… Над приятелями и знакомыми, которые женились и рождали детей, посмеивался… А когда те высказывали хоть малейшее недовольство возникающими в их семейной жизни проблемами, говорил им: «Предупреждал дурака: не вешай себе на шею хомут!» Или: «Не жилось ему спокойно! Сейчас семьи заводят, как и в армию идут, одни лохи!..» И при этом почти всегда снисходительно хлопал своего «несчастного» собеседника по плечу…
     Да что детей — друзей не имел. В глубине души прекрасно понимая, что близкий друг — это всегда бремя: или денег взаймы дай, или, допустим, замолви словечко перед начальством… А ведь другу не откажешь!
     Конечно, у друга можно попросить и самому. Однако помощь, по его мнению, всегда подразумевает последующие обязательства перед «благодетелем», а Сергей очень не любил быть от кого-то зависимым. Поэтому он и предпочитал иметь не друзей, а приятелей, в кругу которых можно весело и со вкусом провести время, вежливо отказывая им в просьбах и, соответственно, оставаясь никому ничем не обязанным — погуляли и разошлись. Он приходил домой, выпивал свой любимый кофе со сливками в прикуску с плиткой молочного шоколада, включал телевизор и смотрел боевик или футбол. А иногда общался по телефону со своей очередной «единственной и неповторимой», в итоге назначая ей свидание. И такая уютная и спокойная, — а лучше сказать, беззаботная — жизнь была ему по душе. Сергей очень дорожил своей свободой и не желал её менять на что-либо иное.
     Но сейчас он понял одну важную вещь: горячий кофе с шоколадом — это, конечно, здорово; вот только теперь никто ему их не подаст. Потому что, кроме как своему брюху, он их никому никогда не предлагал. То есть, не замечая окружающих его людей, он неизбежно пришёл к тому, что и его замечать перестали. Иными словами, ни один человек его теперь не хватится, и искать не станет.
     От этой мысли Сергей даже вздрогнул.
     «Как это понимать? Я здесь подыхаю, а они там пляшут, чешут языки и хохочут? И если я дам дуба, никто и глазом не моргнёт?.. Впрочем, Оксанке уж точно станет не по себе. Только не оттого, что я загнулся, а что в этом случае создам ей лишнюю проблему — как помириться с Игорьком! Ведь, насколько я её знаю, ей нет никакой разницы — быть с ним или со мной...»
     Внезапно его осенило: «Так ведь другого и быть не может. Я же сам дал ей понять, что меня устраивают именно такие отношения. Ведь у нас с ней никогда не было ничего серьёзного и искреннего. Посидеть в кино или в кафе, лечь вдвоём в постель — и разбежались, как в море корабли… Чтоб на следующий день опять ломать голову, как убить время...»
     Он закрыл глаза.
     «Но разве зазорно получать от жизни удовольствие? Разве это не свойственно человеческой природе?.. — Он закусил губу. — Вроде бы всё верно».
     И вдруг Сергей вспомнил одного бродячего пса, который частенько запрыгивал на самый верх мусорных бачков возле их дома и рылся в отбросах… После он видел его, бегущего за облезлой сукой.
     И тут будто обухом по голове: а ведь он от этого пса практически ничем не отличается! Он всю свою жизнь, как этот кобель, только жрал и трахался!
     «Неужели это я? — Он даже усмехнулся. — Неужто и впрямь я сейчас испугался именно этого — навсегда потерять ощущение сладости шоколада и Оксанкиного поцелуя? Жил, как тот пес, и подохну так же?!»

     …Сергей открыл глаза. Глянул вверх: в чёрном небе уже показались звёзды. «Неужели всё так глупо для меня кончится?.. Да что это я, надо сопротивляться. Нужно согреться».
     Он попытался встать, но почувствовал невероятную слабость.
     «Впрочем, зачем? К чему я цепляюсь за жизнь? Чтобы объедаться шоколадом и икать от сытости?.. и всё прочее?.. Неужели в моей жизни не было ничего выше этого?»
     Он наморщил лоб, вспоминая.
     «Детство… Деревня… Мама в косынке… Коровка наша, Жданка. Мычит, доить просится… Лес, озеро… Птицы щебечут, кузнечики стрекочут, бабочки порхают… Помню, я глядел на эту красоту и… да-да, ощущал… наивно, по-детски… какую-то неведомую тайну, скрытую в этой лесной благодати, — светлую, радостную… Куда же всё это ушло?..»
     Все попытки хоть как-то двигаться приводили к головокружению… Наконец, Сергей почувствовал, что теряет сознание. Ноги онемели, рук он почти не ощущал.
     «Сейчас станет тепло… где-то я читал, что именно так и замерзают… нужно только немного потерпеть… Ради кого-то еще стоило бы жить, тогда другое дело. А так… зачем?»
     Однажды бабушка привела его, десятилетнего мальчика, в храм. Он стоял, завороженно глядя на мерцание свечей и отблеск огня на одной из икон. На ней был какой-то святой, со строгим, но в то же время мудрым и, главное, ласковым взглядом. Пел хор; и среди слов, которые Серёжа запомнил, были такие: «…И доброго ответа на Страшном Судилище Христовом просим…»
     «А что, если это правда? И мне этого ответа не избежать?.. Странно: я никого не убивал, не грабил; а ощущение такое, словно я, как нашкодивший ученик, панически боюсь встречи с учителем... Будто я в чём-то виноват, что-то сделал не так...» И вдруг его словно прострелило: «А может, и боюсь только оттого, что ничего в своей жизни не делал вообще? И потому предъявить Ему мне нечего?..»
     Сергей шевельнулся.
     «Точно, нечего. Как тому кобелю. В этом смысле мы с ним будем равны. Только он будет молчать, а я — скулить от страха. Вызванного ясным осознанием своей псиной натуры, которую я, в отличие от четвероногого, выбрал совершенно добровольно — как говорится, в здравом уме и трезвой памяти. Лишь потому, что эта собачья сущность мне пришлась по вкусу; что мне было желаннее превратиться в пса, нежели оставаться человеком!.. Какая злая шутка!..»
     Сергей часто задышал. Он ощутил на себе невероятную тяжесть, будто на него навалилась огромная плита.
     «Не хочу… — облизнул пересохшие губы. — Не хочу уходить таким!.. Господи, неужели это правда?!»
     И вдруг рядом с собой услышал писк. Повернул голову.
     Дрожа всем тельцем, на него смотрел тот самый котёнок.
     — Что, брат… зябко?.. — еле прошептал Сергей. — Иди сюда…
     С трудом, окоченевшими пальцами он взял зверёныша за шкирку и сунул под пиджак. Ощутил, как тот жадно вцепился в тепло…

     …Среди мрака Сергей опять вынырнул из забытья. Почувствовал удушье. «Неужели, и впрямь прожил, как шелудивый пёс?..»
     Под одеждой у него кто-то шевельнулся. «Доходяга… — вспомнил он. — Ещё жив… — Котенок замурлыкал. — Посапывает, и в ус не дует…»
     И вдруг защемило в груди. «Господи, позволь мне не умереть подольше… дай не остыть до утра… пусть хоть этот малыш выживет…»
     Он осторожно прижал котёнка к себе — сердечко этого крохотного существа стучит рядом с его собственным сердцем! Да-да, он ощутил — их сердца бьются вместе. Брызнули слёзы.
     «Так вот в чём дело!.. — он вздрогнул. — Как же я раньше не понял? Так просто…» — и почувствовал, как по телу разливается тепло…

Найда

     ...Ее уже начинало тошнить от запаха протухшей воды, которому, казалось, не будет конца, когда послышался гул подъехавшей машины. Шорох шагов, бережное прикосновение человеческих рук…
     Вскоре «Жигуленок», в который ее поместили, въехал в ржавые ворота и остановился у площадки, рядом с избушкой…
     Щенка положили на мягкий бушлат и поставили перед ним миску с супом. Наевшись, щенок поднял мордочку и принялся осматривать собравшихся вокруг людей.
     — Ну и доходяга, — глядя на выступающие ребра, улыбнулся небритый мужик.
     — Займись им, Михалыч, — сказал солидный толстяк в пиджаке с галстуком, — будет у нас сторожем: смотри, какие глаза умные!
     — Есть же сволочи — выбросили в овраг, словно тряпку, — нагнувшись к бедолаге, погладила щенка по шерстке секретарь Нина.
     — Юрий Сергеевич, как назовем мальца? — спросил сторож. — Раз мы его нашли, может, пусть и будет — Найденыш?
     — Михалыч, ты слепой? — усмехнулась Нина, — это же девка.
     — Значит, Найда, — поставил точку шеф.
     Как бы в знак согласия щенок игриво завилял хвостиком…

     Однако пребывание в холодной мартовской воде не прошло даром: сначала малышка просто чихала; а в один прекрасный день, так и не притронувшись к еде, улеглась под столом в сторожке и жалобно заскулила. Михалыч потрогал ей лоб, и укутал в сухое полотенце. Заглянувший к сторожу в обед Юрий Сергеевич вынул из кошелька несколько купюр и, подозвав водителя, велел немедленно привезти ветеринара. А Нина каждое утро, перед тем как идти в контору, стала поить кутенка из ложечки отваром каких-то трав, приговаривая: «Давай, маленький, за маму… а это за папу…» Бухгалтеры, экономисты, водители несли щенку кто что мог — теплого молока в термосе, меда, куриного бульона… Так, всем миром, Найду и выходили.
     Она стала любимицей всех сотрудников фирмы.
     Уже с утра, едва начинались погрузочные работы, Найда поочередно подбегала к каждому рабочему и, восторженно повизгивая, пыталась лизнуть в ладонь; а если допрыгивала, то и в подбородок. На что почти всегда получала в ответ ласковое слово и улыбку. А поздоровавшись со всеми, мчалась в избушку к Михалычу, завтракала, и у них начиналась дрессировка.
     Найда почти сразу усваивала все команды. Своим собачьим чутьем она уловила, что должна охранять территорию от посторонних и слушаться своего хозяина, сторожа, к которому очень привязалась. Тот в своей любимице тоже не чаял души, приносил из дома дополнительно к ее рациону несколько кусочков мяса, а иногда — небольшую баночку сметаны, как он говорил, для укрепления костной ткани и зубов.
     — Балуешь ее, Михалыч, — упрекнул как-то охранника Юрий Сергеевич, — сторожевой пес должен быть голодный и злой.
     Подошел, повалил Найду на спину и стал тормошить ее, чтобы разозлить. Сообразив, что именно от нее хотят, та обнажила клыки и зарычала.
     — Совсем другое дело, — удовлетворенно сказал Юрий Сергеевич.
     А секретарь Нина, когда шеф отвернулся, положила в ладонь Михалычу шоколадную конфетку: — «Для малыша», — шепнула она сторожу.
     Найда обожала сладкое. А еще ей нравилось, когда рабочие, приятели Михалыча, собирались в сторожке после смены, чтобы отметить какое-нибудь событие. На столе тогда появлялась сковородка с аппетитно пахнущей жареной картошкой со свининой, копченые куриные окорочка и прочая вкуснятина. После застолья мужики кормили Найду, ласково трепали ее за загривок. Однажды затянули заунывную песню, и Найде так захотелось хоть немного поскулить! Но за это ее хлестнули веником, и желание подпевать пропало у нее навсегда…
     Ближе к вечеру компания принималась наотмашь колотить по столу костяшками домино, тогда Найда, не терпевшая шума и запаха табачного дыма, выходила из сторожки и растягивалась на травке под ветвистым кленом, наслаждаясь тишиной и прохладой.
     За лето она превратилась в крупную и сильную овчарку. После утренней прогулки Найду сажали на ремешок у ворот; а на ночь отвязывали, и она могла как следует размяться — порывисто носилась туда-сюда между складскими сооружениями.
     Больше всего Найда любила дни, когда Михалыч брал ее с собой на рыбалку: недалеко, в сосновом лесу было большое озеро с чистой, прозрачной водой. Вот где было настоящее раздолье! Вдоволь накупавшись, она бросалась по крутому зеленому холму вверх — навстречу солнцу и облакам; и уже на холме, отряхнувшись от влаги, принималась заливисто лаять в даль полей, откуда ее голос возвращался раскатистым эхом. Это приводило Найду в невыразимый восторг, ощущение, что всё вокруг — эти поля, леса, облака, люди — создано для счастья!..
     Как-то раз она заметила у старой сосны утку. Повинуясь охотничьему азарту, тут же бросилась за добычей; но увидела, что у птицы сломано крыло, — пытаясь взлететь, та лишь беспомощно трепыхалась. Найда остановилась, медленно подошла и, лизнув утку в макушку, побежала прочь: какая-то доселе неведомая ей нежность одолела инстинкт…

     Это случилось глубокой сентябрьской ночью. Дул порывистый ветер и моросил дождь. Найда прохаживалась вдоль прогнившего дощатого забора, принюхиваясь: что-то ее беспокоило. И точно, где-то вблизи ворот послышался подозрительный шорох, а затем — крик Михалыча!
     Найда тут же кинулась к сторожке, на ходу толкнула передними лапами приоткрытую дверь, влетела внутрь и увидела, как чужой человек замахнулся на Михалыча молотком. Найда — в прыжке — вцепилась незнакомцу в кисть. Тот вскрикнул и, выронив молоток, повалился на спину. В это время сторож поднялся, прижал непрошеного гостя коленом к полу и связал ему руки ремнем; после чего позвонил «02»…
     Наутро грабителя, с забинтованной рукой, после допроса сотрудники милиции посадили в «Уазик». А перед отъездом старший лейтенант подошел к шефу и предложил за Найду довольно крупную сумму... Почуяв неладное, та отошла от них и села рядом с Михалычем, который в знак благодарности почесал ей за ухом.
     — Вот и весь ответ, — развел руками Юрий Сергеевич, — уж извините…
     К вечеру у Найды от обильного угощения разболелся живот…

     Как-то Найду чуть не увел облезлый кобель из дачного поселка. Каждый вечер, подойдя к воротам, он начинал вилять хвостом и страстно повизгивать. Как только Найду отвязывали, она сразу подбегала к нему; и, обнюхав друг друга, они скрывались в чаще берез и сосен… Один раз Михалыч, так и не докричавшись Найды, пошел искать ее в лес. А когда, безуспешно проплутав больше часа, уже затемно вернулся назад, она лежала возле своей конуры, облизывая лапы.
     — Ну что ты, милая, — сторож наклонился к собаке и обнял ее, — хочешь уйти от нас с этим кобелем? А подумала, как мне без тебя будет плохо?
     Словно поняв, о чем речь, Найда опустила голову, время от времени исподлобья поглядывая на Михалыча…

     Когда выпал первый снег, Найда заметила, что на их территории стало меньше машин. Нагруженные фургоны выезжали за ворота, а те из них, что возвращались назад, были пустые. Все реже появлялись Юрий Сергеевич и Нина, да и Михалыч стал гулять с ней как-то недолго и в спешке. И рабочие, занятые своими делами, уже не обращали на нее внимания; а иные даже отмахивались, как от назойливой мухи…
     И вот однажды вечером за открытыми настежь воротами скрылся последний самосвал, и все смолкло. Найда удивленно обвела взглядом опустевшие склады и, улегшись в своей конуре, впервые без прогулки с Михалычем, заснула…
     С тех пор каждое утро она просыпалась в надежде, что войдет кто-нибудь из своих. Или въедет, как всегда, громыхая колесами и попыхивая черным дымом, грузовик — и все будет как прежде. Но вокруг было пустынное снежное поле… На забор села большая ворона, осмотрелась и, будто испугавшись мертвой тишины, громко каркнула, взмахнула крыльями и улетела.
     Найда затосковала.
     Но она должна была охранять вверенную ей территорию, что бы ни случилось. А одолевавшие ее чувства голода и тоски — что ж, если так нужно, можно и потерпеть...
     На шестой день одиночества Найда так ослабла, что еле смогла обойти территорию. Погрызла давно опостылевшую ей кость и, еще раз взглянув, не появился ли кто у ворот, улеглась возле конуры. И вдруг поняла, что в ее жизни произошло нечто серьезное, грозящее ей гибелью… А когда она почувствовала, как в ее животе ворочаются голодные щенята, она заскулила от страха за своих малышей…

     На следующее утро возле сторожки остановилась «Тойота».
     Найда вскочила.
     Нина осталась в машине, а Юрий Сергеевич с Михалычем вышли.
     — С ума сойти, все сидит, — пробурчал шеф и, отвернувшись, кивнул сторожу: — Давай…
     — Не смогу… — тот опустил голову, — она еще и с пузом…
     — Не с собой же в офис ее брать! Чтоб она нам всех клиентов распугала? Ты теперь начальник охраны, солидные бабки получаешь, вот и отрабатывай их!
     Михалыч резко вскинул ружье и выстрелил.
     — Тьфу, — посмотрев в сторону собаки, выругался Юрий Сергеевич, — говорил же, в башку целься! Давай еще!
     — Не надоело? — выглянула из «Тойоты» Нина. — Их генеральный ждет, а они дурью маются!
     — В машину! — скомандовал шеф…

     Найда не почувствовала боли, ей было не до того; она ощутила запах, который не забудет до конца своих дней, — тот самый, что шел от нежных и ласковых рук, бережно вытаскивающих ее, еще крохотного щенка, из болотной трясины… Они все же приехали за ней, они не оставили ее с детенышами одну; она знала, что иного не могло и быть, иначе все в ее жизни теряло смысл и значение…
     Найда собралась с последними силами и, оставляя на снегу кровавый след, скуля от переполнявшего ее счастья, поползла к людям…

Встреча

     Кнопка звонка была сорвана и болталась на проводе, поэтому молодой человек постучал в дверь. К его удивлению, дверь подалась.
     Он заглянул внутрь:
     — Есть кто живой?
     Молчание.
     Подойдя к кровати, он тронул за плечо лежавшую на ней пожилую женщину. Та вздрогнула и открыла глаза:
     — Явились? А я, кажется, задремала…
     — Ты что же, бабуля, дверь открытой оставила? — с укоризной заметил молодой человек. — Так ведь могут всё из квартиры вынести.
     — Да что у меня брать? — всматриваясь в незнакомца, промолвила женщина.
     — Не скажи, — молодой человек ухмыльнулся, — сейчас у всех глаза завидущие, руки загребущие, — он оглянулся: — даже вон на старенький комод и то позарятся… Ну, давай уколемся, а то у меня времени в обрез…
     Он достал из саквояжа шприц и, наполнив его, пустил вверх контрольную струю.
     — Как у вас ловко получается, — похвалила его пациентка. — Поди-ка немало пенсионеров перекололи.
     — Не особо, — признался молодой человек, — просто я с детства этим занимаюсь: сначала больного отца лечил, после знакомые стали просить… Ну и пошло-поехало.
     Закатав рукав бабушкиного халата, он стал протирать ей руку ваткой со спиртом… И остановился.
     — Что-нибудь не так? — пристально вглядевшись в молодого человека, спросила старушка.
     Тот вздрогнул, в свою очередь всмотрелся в глаза пациентки. Шприц выпал из его руки.
     — Антонина Сергеевна?
     — Видать, плохи мои дела, если даже один из любимых учеников меня не узнал… Сколько же лет прошло? Что-то около двадцати? С того дня, когда вы втроем ввалились ко мне с огромным букетом… Что молчишь, Витенька?
     — Да, было дело, — он как бы очнулся от забытья. — Вы тогда чуть не расплакались, — он попытался улыбнуться.
     — Я буквально опешила. Думала, все на выпускном, шампанское пьют. А вы его оттуда, оказывается, свистнули, и ко мне!
     — Это Людка нас тогда с Игорьком зажгла! Мол, у всех праздник, а литераторша лежит больная, одна-одинешенька… А когда мы на ваше житье-бытье глянули — бардак, грязь, все разболтано, развинчено…
     — Ну и, как говорится, засучили рукава, — договорила она за него. — Вы были молодцы, все в божеский вид привели… Часы-то помнишь?
     — Эти? — Виктор кивнул на стену. — Неужели до сих пор ходят?
     — Починили с Игорем на совесть, спасибо… Затем, помнится, я позвонила в поликлинику по поводу того, что долго не идет медсестра. А когда оказалось, что она заболела, а заменить ее некем, ты смело взял из аптечки шприц и сделал мне укол.
     Виктор кивнул.
     — А какие прекрасные розы вы поставили на стол! — продолжила учительница.
     — Что розы. Какой Людка нам пирог испекла! До сих пор помню.
     — Ах, да! С вареньем и яблоками.
     — И с хрустящей корочкой!
     — Где только у меня муку нашла?
     — А не забыли, как вас от шампанского развезло? — усмехнулся Виктор.
     — Вспомнить стыдно, — Антонина Сергеевна зажмурилась. — Как сейчас принято говорить, крыша у меня тогда поехала. Причем, капитально.
     — Зато мы о вас узнали такое, о чем на трезвую голову вы бы нам никогда не рассказали. И как вы с мамой в голодном сорок седьмом собирали по помойкам картофельные очистки; и что у вас погиб на границе муж, и вы чуть руки на себя не наложили…
     — Ужас, — она покачала головой. — Но и у вас в тот день язык развязался, будь здоров! Например, кто бы мог подумать, что Игорек в пятом классе плакал по умирающей Марусе из «Детей подземелья» Короленко… Ах, какие он трогательные сочинения писал! О дружбе, преданности. Талант, что и говорить. Я тогда одно из его творений в «Комсомолку» отправила, и его там опубликовали.
     — А сколько мы вспоминали о наших походах, кострах. Не забыли, как Люда взяла гитару и вот за этим столом запела: «Учительница первая моя»?
     — И вы дружно подхватили…
     — Пела она здорово. По-моему, даже в конкурсе от нашей школы участвовала…
     — На серебро потянула, — подтвердила Антонина Сергеевна. — А как мы прощались, со слезами на глазах!.. Не думала, не гадала, что увижу одного из вас только через двадцать лет. И при каких обстоятельствах, боже мой!
     — Вы о чем?
     Она порывалась что-то сказать; однако, видимо, боялась решиться… Наконец, отвернувшись к стене, промолвила:
     — Думаешь, люди не догадываются, какие ваша благотворительная организация старикам уколы делает? Вера Семеновна из шестого дома, Алексей Владимирович из пятнадцатого…. Продолжить?.. Никто из них давлением особо не страдал, и вдруг у всех — инсульт! — Антонина Сергеевна вздохнула, пытаясь справиться с волнением. — Сколько несчастных попалось вам на крючок! Мол, обеспечим продуктами и лекарствами, только завещайте нам свои квартиры… — Она посмотрела ему в глаза.
     Виктор сидел бледный как мел.
     Некоторое время оба молчали.
     — Откуда это скотство вокруг? — не выдержала учительница. — Что с людьми стряслось?
     — А ничего особенного, — он вскочил и заходил из угла в угол. — Хоть сейчас-то, Антонина Сергеевна, не надо лукавить! Никогда не забуду, как на уроках вы нам о комсомольцах — героях войны и труда рассказывали. А что молодые обкомовцы, собираясь на своих шикарных дачах, лопали икру ложками и, извините, с голыми бабами в бассейне купались — об этом ни гугу! Да все вранье шло именно от вас, интеллигентов! Теперь, представьте, и нам захотелось пожить по-человечески…
     — Убивая людей! — ее затрясло от негодования.
     — Ох, какое слово страшное, — Виктор скривил губы в усмешке. — Скажем, усыпляя; и, заметьте, не просто людей, а бесконечно и безнадежно страдающих. Как раз напротив: оставляя одинокому старику жизнь, мы обрекаем его на невыносимые муки от голода, болезней и прочего. — Он остановился. — Видал я одного такого, вернее, то, что от него осталось: высохшая мумия! Соседи хватились, когда на лестничной площадке уже понесло тухлятиной…
     — «Благодетели», значит. Беззащитных — в ящик, а на полученные от продажи их квартир денежки разъезжаете по Канарам, пьете виски и шляетесь, пардон, по проституткам, — как те комсомольские вожаки, коих ты так ненавидишь. Да вы же враги России! — Она приподняла голову.
     — Кому?! — Виктор метнулся к ней, — этим, что вопят на митингах «Долой кровососов»?! Антонина Сергеевна, вы наивный человек! Они же не о справедливости пекутся, а злобой исходят, что кусок общего пирога достался не им! — Он опять заходил по комнате. — Я знаю женщину, на рынке торгует шмотками, чуть ли не ежедневно «новых русских» матом кроет, мол, нахапали по самую макушку… Так вот, как-то гляжу, у одного из покупателей возле нее кошелек выпал из кармана, когда он носовой платок доставал. Смотрю, та продавщица молчит… А едва он ушел, она кошелек хвать — и в кучу своего тряпья! Сюжет, да?.. Да все люди по своему нутру — хапуги! Просто не у каждого оказалась возможность взять!.. Нет, Антонина Сергеевна, сейчас у меня на многое глаза открылись. Кстати, заметьте: эти демонстранты с забастовщиками требуют вовсе не воплощения в жизнь идеи Достоевского, а дешевой водки с колбасой!.. У меня дома кот: если ему вовремя не дать сосиски, он начнет орать как резаный! Однако никому же не придет в голову назвать его борцом за социальную справедливость. Ибо иной цели, кроме как набить собственное брюхо, у него не может быть, в принципе! То же самое и у этих крикунов, только с другой декорацией… Правда, не подумайте, что я их в чем-то обвиняю — это было бы верхом кощунства! Грабанут меня — буду сопротивляться до посинения; однако никогда ни на кого не обижусь! Поскольку прекрасно понимаю, что после ваших заоблачных идей люди просто изголодались по обычному земному счастью.
     — Животному!
     — А что низкого, например, в удовольствии от вкусной еды или, как говорят, в плотских утехах? Не человек себя таким сотворил, а потому его вины в этом нет. Да и если бы дело касалось десятков или даже сотен людей, я бы еще подумал. Однако скотами, как вы нас назвали, в одночасье стали практически все! Оглянитесь вокруг: только ленивые сейчас не бросились за деньгами и радостями жизни! Причем, многие — перегрызая друг другу глотки! Следовательно, дело не в навязанной нашему народу, как утверждают иные, чуждой потребительской морали, а исключительно в универсальной, совершенно одинаковой для всех живых существ природе, которая в русском человеке наконец-то взяла свое… Кстати, Люда поет вовсе не на сцене филармонии, а в ночном баре, поскольку там, по ее словам, платят. А ваш талантливый Игорек строчит заметки отнюдь не в «Комсомолке», а для известного эротического журнала. Я как-то из любопытства прочел одно из его нынешних «творений» — волосы дыбом встали!.. А ведь они тоже ваши ученики! — Виктор опустился на стул и посмотрел в окно. — Не надо ничего выдумывать. Дарвин доказал: человек — хоть и высокоинтеллектуальная, но горилла! И останется таковой до скончания века, как бы вы, Антонина Сергеевна, ни пытались ее одухотворить.
     Он уставился в пол. Слышно было только тиканье настенных часов да жужжание мухи на окне…
     Наконец, учительница положила руку на лоб и, морщась, словно от боли, проговорила:
     — Наверное, мы это заслужили: недомолвки рождают гораздо большую подозрительность, чем откровенная ложь. Да, наше поколение молчало о лагерях на Колыме, заградительных отрядах НКВД и прочих «прелестях» социализма. Но то, что Зоя Космодемьянская, стоя у виселицы, говорила о счастье умереть за свой народ, — правда! Как правда и то, что мы, юноши и девушки военных лет, собирая на собственные скудные средства посылки для голодных детей блокадного Ленинграда, испытывали при этом неизреченную радость, которую не променяли бы ни на итальянские виллы, ни на шестисотые «Мерседесы»!.. Впрочем, тебе этого не понять, — она вытерла платком капли пота с лица. — Одно жаль, за наши грехи мы заплатим слишком дорого: очевидно, для России потеряно несколько поколений. И все же, достоинство человека в том и состоит, чтобы даже в роковых для него обстоятельствах суметь признать свои ошибки и попытаться до последнего служить людям, стране, если хочешь — Богу, Которого у нас, бывших пионеров и комсомольцев, тоже отняли… А потому я все равно благодарна вам — моим ученикам. За дарованное мне счастье нести вам добро, за ваши слезы по умирающей Марусе… За возможность понять главное: никакие вы, ребятушки, не шпана и не изверги, а самые что ни на есть несчастные, оставленные всеми, заброшенные наши дети. И если нам не удалось главного — научить вас испытывать счастье, бесконечно выше желудочного, то простите нас, — ее голос дрогнул, и она отвернулась к стене.
     Он заметил это и подошел к окну, кусая ногти. Немного помолчав, сказал:
     — Вот что, Антонина Сергеевна. Я сейчас уйду, а вы вызовете по телефону нотариуса и составите новое завещание. Отпишите квартиру какому-нибудь своему родственнику… или хоть соседу. Мне, конечно, от своих достанется: мол, упустил шанс, не запудрил, как следует, мозги и тому подобное. Но я постараюсь отмазаться… А после скоплю денег — и за кордон, к чертовой бабушке из этой вонючей дыры под названием Россия. Может, и получится пожить по-человечески…
     — Ты, Витюша, глупый, — она подавила в горле ком. — Я хоть и не Зоя Космодемьянская, однако, что такое долг — мне объяснять не надо. Если я не смогла уберечь твою душу, то уж неприятности из-за меня я тебе иметь не позволю. Так что все сделаешь как положено… Получишь за мою квартиру солидную сумму; наешься, как твой кот, телячьих сосисок, будешь лежать на мягком диване, поглаживая пузо, и вспоминать глупого педагога, упустившего в жизни свое счастье…
     Она подобрала с пола шприц и обтерла кончик иглы.
     — Я не смогу… — прошептал он, опустившись на стул.
     — Ого, — ее глаза блеснули, — уж это с твоей философией никак не вяжется… — Она помолчала. — Если тебе не трудно, принеси мне воды, в горле пересохло…
     Потупив взгляд, Виктор медленно поднялся и побрел на кухню. Нашел в шкафу стакан и, сполоснув его под краном, налил воды из чайника. Но, войдя в комнату, увидел, что Антонина Сергеевна глотает ртом воздух, а шприц лежит на полу. У него потемнело в глазах…
     Когда все было кончено, он положил шприц и ватку в саквояж, и вышел на улицу.
     Ярко светило солнце, по небу плыли кудрявые белые облака. «Как тогда, перед выпускным», — мелькнуло у него в голове.
     ...Они стояли внизу, а литераторша провожала их взглядом с балкона третьего этажа.
     — Ребята, спасибо вам за вечер!
     — Это вам спасибо, Антонина Сергеевна, — крикнула Люда, — за сердце ваше; за то, что терпели нас все эти годы, и вообще…
     — Счастливого вам жизненного пути! — Учительница смахнула со щеки слезу. — Не забывайте школу!
     — Мы еще вас навестим, Антонина Сергеевна, — пообещал Виктор.
     — Если сломаются часы, звоните, — добавил, улыбаясь, Игорек.
     Она кивнула.
     Они помахали ей и пошли в сторону троллейбусной остановки…

Топор

     — Кому говорят, сиди смирно, — Нина затянула на лапе щенка узел, а другой конец верёвки привязала к скобе, торчавшей из кирпичной кладки. Брезгливо тряхнула рукой. — Всю руку, паразит, изгадил. И так от меня дерьмом тащит…
     Она вытерла ладонь тряпкой и откинула её в сторону. Достала из кармана рваных брюк коробок, чиркнула спичкой.
     Газета вспыхнула; пламя охватило берёзовую кору; а вскоре послышался треск щепок и поленьев. Дым потянуло кверху, через открытый люк, поэтому в самой «теплушке» (как это место называли бомжи и подростки) почти не пахло. Нина поставила на огонь закоптевшую кастрюлю с водой и вытащила из-под сваленных в кучу досок ржавый топор. Прищурившись, посмотрела на него:
     — Тупой как сибирский валенок.
     Взяла кирпич и принялась неумело затачивать им лезвие топора… Минуты через две отшвырнула кирпич и взглянула на щенка:
     — Дрейфишь? Ничего, доходяга, чуток потерпишь… Я в своё время тоже терпела, да ещё сколько. — Она присела на сухие кирпичи и задумалась. — Сначала от Гурама… И чего я с ним снюхалась? Ну да, я ведь когда в город приехала, одна-одинёшенька была — ни друзей, ни знакомых. Словом обмолвиться не с кем. Из родни один дядя Семён остался, да и тот вскоре помер. Успел, правда, переписать на меня свою двухкомнатную квартиру… А тут на дне рождения сменщицы Гурам ко мне подсел — с улыбочкой до ушей. Завалил меня анекдотами, — хохотала до упаду… Всё лето ходил передо мной, словно цуцик на задних лапках. Цветами да серёжками забросал по самую макушку. А сколько раз приглашал на природу — музыка, шашлык, «Киндзмараули»! Вот и закружилась моя головушка… И вдруг, по осени, прибегает, глаза горят: хочешь, говорит, крутые бабки заработаем, такой клёвый шанс подвернулся! Нужно только твою хату в оборот пустить… В Цхинвале дворец купим. Будешь, как царица Тамара, ходить — в парче и золоте! Ну, я рот и разинула. Продала квартиру, деньги своему «жениху» сунула, а сама, как он и планировал, временно перешла в его общагу… А когда он там с месяц не появился, меня оттуда попёрли… Нашла своего «джигита» через его дружков... Увидал он меня, в какой-то скверик со своими земляками завёл, и начали они там из меня котлету делать, попутно объясняя, что к чему… Еле доползла тогда до поликлиники…
     Кто следующий? Ах, да. Мент на вокзале. Пошёл меня полосовать дубинкой в час ночи, когда я спала. По коленям, по рёбрам, а разок-другой и по шее… Сержант — хохол. Огромный, как боров. И злющий, не приведи Господь ещё раз с ним встретиться! Глаза навыкате, слюна так и брызжет… А лейтенантик худенький такой, пальчики нежные, будто у пианиста, — стоит в сторонке, глядит, как я ору, и лыбится…
     После — шпана. Подростки лет пятнадцати. Три парня и две девки. Иду тихо, мирно, бутылки да банки из-под пива собираю. И вдруг эти: встань, говорят, прямо. И бац мне ногой в грудь! По их разговору поняла, что они каратэ по книжке обучаются, вот и решили использовать меня как тренировочную грушу. И, главное, девки туда же: неумело, а ручонки свои к моему хребту приложили. После, недовольные, дули на них — видать, отшибли…
     Теперь вот Никитич. Всё время меня гоняет. Чтоб, кричит, больше тут не воняла! А где я вымоюсь?.. Сегодня гляжу, он сумку уронил, и из неё яблоки посыпались — вот такие крупные! Один, вижу, под куст шиповника закатился. Ну, я его хвать и за пазуху… Так он заметил, вытащил его у меня, спокойно так в сумку свою положил и — хрясь мне по зубам. Я аж в тот куст отлетела — колючий, зараза!.. Вот так, дружок. А у самого этих яблок, я прикинула, кила три, если не больше… Нет, доходяга, не в них дело. А в том, что он, Иван Никитич, слышала, начальник какой-то автобазы; а я для всех — Нинка-бродяжка, сродни помойной шавке.
     Она ухмыльнулась, подвинула в середину костра объятые пламенем поленья.
     — Что поделаешь? Я вот недавно видела, как стая бродячих псов кошку на части разодрала; так ведь они по-своему правы, не подыхать же им с голоду. Кошки, в свою очередь, лопают птичек, те — жучков, а жучки — личинок. В мире все пожирают друг друга, и выживает сильнейший. Сегодня съездили по морде мне — так почему, скажи на милость, я не имею права раскроить череп тебе? Что, я хуже Никитича? Или Гурама? Я ведь тоже челове-ек, — она ударила себе кулаком в грудь, и еще, и еще. — А потому, как и все, имею право хотя бы на борьбу за жизнь… А теперь, бродяга, ответь, — Нина придвинулась к щенку ближе, — что мне делать, если у меня уже с месяц так ноет желудок, что хоть караул кричи — скорее всего, от помойных харчей?! — Она опустила голову. — А теперь вот и сердце прихватило — сил нет! Еле на ногах стою… И тоска такая, хоть волком вой… Щас бы глоток водяры, — она нашарила под досками пузырёк «Крепыша» и, убедившись, что тот пуст, бросила его в угол.
     Щенок присел на тоненьких лапках и сделал лужу. Затем пошатнулся и упал набок.
     — Смотри раньше времени не сдохни, — поглядев на него, проговорила Нина. — Вот скажи: зачем ты ко мне подошёл? Я тебя звала? Сам напросился, теперь не обижайся…
     Она посмотрела на закипающую в кастрюле воду, вытащила из потрёпанной сумки четвертинку батона и попыталась от него откусить; но только сморщилась:
     — Зубы сломаешь, — Нина положила кусок батона рядом с собой, — ну да ничего, сгрызём и такой, мы люди не гордые...
     Внезапно застонав, схватилась за живот и согнулась… Минуты через три встала, вытерла со лба пот; затем ещё раз взглянула на кастрюлю и повернулась к щенку. Тот, видимо, почуяв запах хлеба, начал водить носом и жалобно скулить.
     — Думаешь, я тебе жрать готовлю?! — Нина схватила топор и стала медленно подходить к щенку. — Даже не мечтай!.. Тебе всё одно не жить, рёбра вон уже выпирают! А мне крепкого бульону нужно, позарез! Хоть собачьего. Лишь бы пузо, наконец, прошло! Лишь бы по дороге не сдохнуть!.. А дойти надо, там мамкина хата на краю деревни… И не сверли меня своими глазёнками. Хочешь мне в душу влезть? Так из меня её давно вышибли! Меня последнее время только и били! А сейчас я сильнее — значит, имею право… Такая жизнь. Не нами она придумана — не нам её и менять…
     Она остановилась прямо перед кутёнком, который, продолжая принюхиваться и скулить, смотрел на человека.
     — Отвернись, дурак! — проговорила Нина; затем медленно, чтоб не вспугнуть щенка, занесла над ним топор… но через какое-то время опустила руки и, уткнувшись головой в кирпичную стену, тяжело задышала:
     — Щас… сделаем…
     Минуту спустя она вновь подняла топор, взглянула на щенка, немного помедлила… и что есть силы ударила по верёвке, которой тот был привязан к скобе.
     Топор выпал из её рук, щенок с верёвкой на лапе отскочил в сторону.
     Нина рухнула наземь, закрыла лицо дрожащими руками и заревела:
     — Не могу-у…
     Затем схватила щенка, отвязала с его лапы верёвку и, крепко прижав зверёныша к груди, горячо зашептала:
     — Знаешь, братишка, недалеко от нашего дома, где я жила с мамкой, есть лесное озеро. Я ещё девчонкой бегала туда купаться. Там такая тишина и благодать!.. И вдруг — стая белых чаек. Как выпорхнет из прибрежных кустов!.. Смотришь — а по соснам бельчата карабкаются… Представляешь, иной раз протянешь руку с горбушкой или сухарём — они прямо на плечи прыгают, а чайки аж на ладонь садятся — коготки такие острые, но мне не больно, только щекотно… И ведь не боялись меня… А я платьишко скину — и в воду. Она такая холодная! Там, говорили, подземные ключи бьют… А рядом со мной — дикие утки. Тоже — култык головой в воду, за кормом, только лапки торчат… Вода чистая, воздух свежий; а главное — ни одного человечка вокруг. Такая отрада на душе!.. Пойдём туда со мной, а? — Она погладила щенка по макушке. — Хата наша, наверное, ещё цела, только заколочена, доски с окошек отодрать надо… Вскопаем огород, посадим картошку, будем её на постном масле жарить… Как-нибудь проживём… Дойти бы только…
     Нина встала и, намочив в воде хлеб, попыталась его разломить, но тот не поддался. Тогда она взяла топор, расколола кусок батона на несколько частей и протянула их щенку. Тот, заурчав, набросился на угощение…
     — Ничего, доходяга, может, и оклемаешься. Вырастешь — будешь дом наш стеречь. — Она вынула из кармана брюк заплесневелую сардельку и скормила её кутёнку… Затем подобрала с кирпичей крошки хлеба и бросила их себе в рот.
     Резь в желудке возобновилась; но боль в сердце как рукой сняло, Нина даже удивилась такой перемене…
     Щенок, наевшись, лизнул её ладонь и, свернувшись калачиком возле её ног, задремал.
     А Нина задумчиво жевала хлеб. По её щекам всё текли и текли слёзы — но впервые за последние годы не от обиды и страха…

Отец Михаил

     Отец Михаил открыл ключом входную дверь, зажёг в прихожей свет и прислушался. Тишина. Видимо, все уже спали.
     Он разделся, вошёл в комнату сына и наклонился над ним. Хотел было поцеловать Павлика в щёку, да подумал, что может ненароком его разбудить... Вернулся в прихожую.
     Руки его тряслись, лоб покрылся капельками пота.
     «Надо немедленно сообщить в милицию», — он подошёл к телефону, снял трубку и приставил к уху… Немного постоял, затем положил трубку, прошёл на кухню и сел за стол, на котором были приготовленные супругой его любимая запеченная курица и булочка с какао.
     «Откуда только эти двое взялись?.. Не иначе, из Томилинской колонии сиганули, других зон поблизости нет».
     Перед глазами отца Михаила вновь возникло лицо рыжего, веснушчатого мужика в промокшей арестантской робе. Арестант смотрел на стоявшего перед ним священника с явным любопытством, прищурив глаза, словно пытаясь уловить его, отца Михаила, мысли… И лохматый, в грязном оборванном пальтишке, — этот сидел прямо на голой земле, прислонившись спиной к сосне и постоянно надрывисто кашлял и сплёвывал.
     Рыжий наставил на отца Михаила двустволку; а лохматый стал его спрашивать, куда он идёт, далеко ли до посёлка, не видел ли он поблизости милицию… Потом рыжий велел отцу Михаилу вывернуть карманы, а их содержимое бросить к его ногам… Поднял ключи, кошелёк и целлофановый пакетик с двумя просфорами, одну из них положил себе в рот, а другую отдал лохматому. Тот с жадностью, давясь и чавкая, её разжевал и проглотил.
     — Семь рубликов с копейками, — сказал рыжий своему напарнику, положил деньги в карман его пальто, отбросил пустой кошелёк в сторону и снова направил на священника ружьё.
     «Конец», — подумал отец Михаил. У него похолодело внутри. И тут же, будто само собой, вырвалось:
     — Я тут недалеко живу; могу продукты принести, а ему, — кивнул на лохматого, — лекарства…
     Затем он наплёл рыжему про то, что без сухой и тёплой одежды им будет нелегко… А потом — непонятно, зачем — упомянул о своём восьмилетнем сынишке…
     Рыжий, казалось, ещё больше прищурился… затем усмехнулся, наклонился к напарнику и начал ему что-то говорить… Отец Михаил с трепетом прислушивался к их словам, но разобрать ничего не смог… И вдруг явственно услышал:
     — Вряд ли обманет, — рыжий посмотрел на отца Михаила, — чин не позволит…
     После они ещё о чём-то пошептались… и, вернув священнику ключи, договорились встретить его с продуктами часа через два у горбатой берёзы, на которую указал ему лохматый...
     Отец Михаил шёл по тропинке, постоянно оглядываясь и спотыкаясь. Всё думал, что ему выстрелят в спину… А выйдя из рощи и убедившись, что за ним не следят, со всех ног кинулся к посёлку…
     И сейчас, сидя на кухне, он никак не мог унять дрожь в руках.
     «Никогда не думал, что могу в такое вляпаться, — пронеслось у него в голове. — Больше ни в жизнь через эту проклятую рощу не пойду… Днём, когда шёл на службу, там на деревьях птички пели да солнышко улыбалось, — красота!.. Какой же она оказалась обманчивой! — Он глубоко вздохнул, пытаясь успокоиться. — Ну, так что, звонить в милицию?»
     Отец Михаил поднялся со стула… немного постоял… и принялся ходить взад-вперёд по кухне, от волнения время от времени покусывая ногти — привычка с детства, которую он не смог побороть и по сей день.
     «Подумать только, я запросто в эту минуту мог лежать с продырявленной башкой под какой-нибудь ёлкой, заваленный травой и ветками… Господи, благодарю Тебя за чудесное спасение; за то, что в самый ответственный момент Ты не дал мне потерять выдержку и разум…» — Он перекрестился на распятие, стоявшее в углу на полочке.
     Затем отхлебнул из чайника и задумался.
     «Здорово я сообразил насчёт продуктов; в самое их больное место попал — они, поди-ка, несколько дней не евши… А этот ляпнул: ему, мол, чин не позволит обмануть… Умник нашёлся! Да такие, как ты, не то, что рассуждать о людях — жить среди них не имеют права. Потому что несут им только горе и слёзы… Нет, вас нужно по крайней мере изолировать от общества. И это долг не только государственный, но и христианский — вырывать плевелы на пшеничном поле…»
     И отец Михаил опять метнулся к телефону.
     «А разве мне решать, кто пшеница, а кто плевелы?.. — Он остановился. — А почему бы и нет; ведь для того человеку и дан разум, чтоб различать добро и зло… Постой, но различать в себе; о других же сказано: “не суди…” Ну, если эту заповедь понимать буквально, то дойдёшь до вонючей толстовщины. Полоумный граф не понимал, что если ликвидировать полицию и суды, власть в обществе захватят убийцы, грабители и насильники, и на Земле наступит хаос… — И вдруг будто кольнуло: — А вот батюшка Серафим своим истязателям не стал даже сопротивляться; а когда они его изувечили, он их простил… — Отец Михаил продолжил хождение по кухне. — Так ведь у него не было семьи, для кого ему нужно было себя беречь?.. А у меня жена, сын. Заботиться о них — тоже мой христианский долг. Вот если бы я был монахом… А что бы тогда? Неужто пошёл бы в лес с провизией? — Отец Михаил усмехнулся. — Дурак ты, ваше благородие. Они бы тебя там, не моргнув и глазом, шлёпнули и принялись бы уминать твои баранки-пряники за обе щёки…»
     Он опять отхлебнул из чайника и сел за стол.
     «Не бойтесь убивающих тело…» — внезапно вспомнил он. — Да как же их не бояться? Страх смерти вложен в каждое живое существо. Когда я прошлой осенью резал поросёнка, он визжал как чумной… Да, но человек и свинья — не одно и то же...»
     Он тряхнул головой.
     «Ну, хорошо, пусть я испугался… Так ведь за сынишку. Что с ним без меня станет? Ясно, что на одну мамкину зарплату ему в наше время придётся ох как туго, — скажем, надлежащего образования, уж точно, никак не получить, а значит, и не найти хорошую работу. А отсюда все прелести жизни… А Бог? Разве Святые Отцы не призывали во всём полагаться на Него? И разве я не читал о тех новомучениках, которые в годы сталинских репрессий шли в лагеря и ссылки, а то и на расстрел, оставляя свои семьи без кормильца?.. И читал, и преклонялся перед ними, и другим в пример ставил… Так значит, дело не только в сыне? Тогда в чём ещё?»
     Взгляд отца Михаила упал на приготовленный ужин. Ему показалось, что не случайно.
     «Ну, уж только не в этом…» — он даже отпрянул.
     И вдруг отчётливо вспомнил, как в первые дни после свадьбы они с супругой долгими зимними вечерами, лёжа в постели, рисовали в своём воображении голубые, цвета небесной лазури, обои; ослепительно белый кафель в ванной и покрытые позолотой ручки дверей, оклеенных бледно-розовой плёнкой. Как планировали со временем купить телевизор с жидкокристаллическим монитором (какой однажды видели у знакомых), двухкамерный холодильник… Он вспомнил, как мечтал посадить на садовом участке, помимо всего прочего, лучок и петрушку, чтобы запекать с ними цыплят — как он говорил, с хрустящей корочкой. «М-м, — постанывал он от удовольствия, — пальчики оближешь… Купим микроволновку и будем делать гриль…»
     Отец Михаил встал и прислонился спиной к стене.
     «Многое из того уже осуществилось… Холодильник, кафель в ванной и… вот она — печёная курица… — Он присмотрелся к ней внимательней. — Точно, с луковыми дольками… — усмехнулся. — Сбылась мечта идиота… А те двое были рады даже крохотным просфорочкам… Худые, измождённые… Глядели на моё толстое пузо и, наверное, всё понимали… Особенно, рыжий. Глаза хитрющие, пронизывающие насквозь… Как только я ему о сынишке сказал, он тут же двустволку и опустил… А после пошептался с лохматым и говорит мне: “Ладно, дуй за харчами”… За харчами? Да правда ли? — Отец Михаил вздрогнул. — А что если рыжий пожалел моего сына?.. И убедил своего пахана… или как он там у них зовётся… отпустить меня якобы за провизией?.. А я тут рассуждаю о своей сообразительности и хладнокровии. Тем более, если уж говорить начистоту, я перед ними почти хныкал! Ведь это нетрудно было тогда понять по моему плаксивому голосу...
     Так неужели и впрямь это моя суть? Которая вылезла наружу только под дулом ружья?.. Курица-гриль, ванная с кафелем, ласковая жена в постели… Нет, подожди, желание человека иметь детей — естественно… А контрацептивы? — Отец Михаил закрыл лицо ладонями. — Боже праведный!..»
     Он внезапно вспомнил ощущение приятного томления в груди, когда, пряча в сумку эти аптечные штучки, бежал в магазин за бутылочкой сухого вина, букетом цветов и тортом к чаю.
     «Неужто всё это было только ради удовлетворения собственной похоти? Из желания таким образом угодить объекту своего вожделения и сделать ответное чувство ещё более страстным?.. А ведь я никогда не понимал девственников. Тех же Серафима Саровского и Сергия Радонежского… Не понимал — или не желал понимать? А может, понимал, но не хотел принять?.. Господи, но тогда ведь я и о здравии супруги молился не только ради неё самой!..
     Вот она, истина! — Он обхватил голову руками. — Я не Христа искал, а мамону! Не горней радости, а земного рая! А Бога использовал для его приобретения!.. И ладно бы для всего человечества, как Толстой; я опустился ниже его, ибо желал мирского счастья в основном себе! А если хотел его и для своих домочадцев, то это — проявление не Духа, а одного из сильнейших природных инстинктов, коими наделена любая живая тварь!»
     Отец Михаил вскинул голову.
     «Да-да, та самая девочка-таджичка у колхозного рынка. Которая просила подаяние, стоя босиком прямо на голом асфальте — и это в конце октября!.. Помнится, я небрежно сунул ей в ладошку двухрублёвую монету. На которую она не могла купить себе даже маленькую булку хлеба!.. Тогда как сыну я почти тут же всучил здоровенный пломбир в шоколаде, который он, раскапризничавшись до истерики, буквально выклянчил у меня. Хотя перед этим смолотил кремовое пирожное!..»
     Отец Михаил потупил взгляд.
     «А девочка мне спасибо сказала… За что, глупышка? Ведь я, когда к тебе подошёл, поди-ка, сам того не осознавая, моментально просчитал, что Павлик — моя обеспеченная старость, а от тебя мне — как от козла молока…»
     По его щеке покатилась слеза.
     «Чему же я учил своих прихожан? Что им проповедовал? Любить Бога, чтобы получать от Него блага жизни? Любить ближних, как самих себя, ради самих же себя? Ценить жизнь, каждый её миг: небо, солнышко, журчание ручейка, пение птиц — только как источник личного наслаждения? Пускай наслаждения тем миром, который дал человеку Господь; но ведь я никогда не упоминал о том, что, ощущая красоту и гармонию сущего, мы должны чем-то Творцу ответить! И не только свечками и поклонами — наше раболепие Ему не нужно, как не нужны родителям поклоны от своих детей. Он хотел иного: нашим ощущением гармонии мира изменить духовную природу человека, его суть, — как же я раньше этого не понял? Чтобы мы стали чище, добрее, сострадательнее друг к другу; научились воспринимать чужие радость и боль как свои собственные!.. Не то ли имел в виду Достоевский, сказав, что красота спасёт мир? Красота во всех своих проявлениях — природы, искусства, человеческой души... Но случилось иное: ощутив наслаждение (пусть и не греховное!), человек не только захотел стать единственным обладателем его источника, но и возжелал удовольствий ещё более утончённых! Это как если бы кто-то угостил тебя пирожным; а ты, вместо того чтобы почувствовать в душе умиление и благодарность и поделиться с ним чем-то своим, — сказал бы ему: “Здорово, тащи сюда торт!..” Вот и я учил людей лишь пользоваться плодами крестной смерти Спасителя, не разъясняя им, для чего Он нам эти плоды оставил. Иными словами я, священник Михаил, по своему чину обязанный хоть в малой мере понимать замысел Творца и противостоять лукавому, — напротив, клюнул на его приманку и увлёк за собою остальных…»
     Он снова взглянул на распятие.
     «Господи, как же я прозевал в жизни самое главное? Её сердцевину!»
     Опустился на колени.
     «Да-да, две тысячи лет назад Ты стоял перед тем же выбором, перед каким оказался сейчас я.
     Оставить этих больных и похотливых злодеев на произвол судьбы, чтобы они в конце концов превратились в стадо скотов и перегрызли друг другу глотки; или… нести им земной и Небесный хлеб, дающие жизнь… Ты обливался кровавым потом, когда просил Отца: “Да минует Меня Чаша сия…” Ибо Ты знал — и знал наверняка! — что стоит Тебе в эту тёмную рощу войти и начать им проповедовать, как они Тебя тут же растерзают! А дары Твои поделят меж собой и сожрут!.. И всё же Ты свой выбор сделал! Боже Иисусе, — он заплакал, — Ты сделал его, потому что не мог поступить иначе! Ибо не просто не желал этим бедолагам страдания и смерти; главное — Ты не мог вынести их неведения, незнания счастья, неизмеримо более высокого, чем поглощение запеченных кур!.. И даже когда Тебя истязали, Ты терпел ради них жесточайшие муки! Чего стоят одни только металлические крючья, раздирающие Твою плоть!..»
     Отец Михаил зажмурился.
     «А я… даже не мук испугался. Какие там муки? Хлоп из ружья, и всё… Я не пошёл за Тобой, боясь потерять именно земной рай. И оказался в числе тех, кто Тебя бичевал! Даже не подозревая этого…»
     Он взглянул в окно и сквозь наступивший вечерний сумрак увидел тёмный силуэт сосновой рощи, откуда только что вышел.
     «А что если дело не в жалости рыжего, и они отпустили меня с надеждой на то, что я их не обману? А я в ответ не просто не вернусь, но и натравлю на них милицию. В результате чего окончательно добью их больные души. Ибо если они потеряют веру в слово священника — быть может, последний огонёк их угасающих душ, — то мир для них станет ещё большим средоточием злобы, вранья и разгула страстей. И что-либо изменить после этого в их сердцах станет практически невозможно. Я просто пошлю их в ад. То есть сотворю дело, прямо противоположное цели Христа!.. Как же так случилось, что я понял это только сейчас?..»
     Отец Михаил вытер ладонью слёзы с лица.
     «Да, я сознаю, — он покачал головой, — что для меня там всё может кончиться плачевно: свидетели им не нужны… И всё же, пока не грянет возможный выстрел, я успею сказать им о Любви — о подлинной, сострадательной, жертвенной Любви, ради которой к нам, убийцам и блудникам, приходил Спаситель. О том, что кроме этой милосердной Любви, дающей высшее счастье, человеку жить на Земле незачем…»
     Он поднялся с колен, открыл кладовку, достал оттуда довольно большую сумку, в которой носил с собой облачение, и положил в неё запеченную курицу. Затем взял из хлебницы батон, из холодильника — несколько сарделек, яиц и две пачки творожной массы. Открыл аптечку и вынул оттуда упаковку аспирина, моток бинта и пузырёк йода. Всё это аккуратно сложил в сумку и вышел в прихожую. Надел куртку, ботинки. Снял с вешалки свой старый потрёпанный бушлат, в котором обычно копался в огороде.
     «Подойдёт ли им по размеру? — прикинул он. — Впрочем, выбора нет». — Накинул его на плечо и открыл дверь.
     — Папа, ты уходишь?
     Отец Михаил резко обернулся.
     «Господи, укрепи меня…»
     — Мне надо, Павлик… Иди, спи.
     — А когда ты вернёшься? Ты ведь обещал утром сводить меня в рощу, показать дятла…
     Отец Михаил опустил голову.
     «Вот и его душу я губил всю жизнь…»
     — Знаешь, сынок… — он замялся, — мы обязательно сходим с тобой в лес. И дятла увидим, и синиц послушаем… Только пойдём мы туда не с пустыми руками. А наберём целый рюкзак пшена и хлеба… А к следующей весне соорудим несколько скворечников, чтобы пернатым было где растить своих птенчиков… Хорошо?
     И он посмотрел Павлику в глаза. Казалось, тот стоял в глубоком раздумье.
     Отец Михаил немного помедлил, затем взял сумку, вышел из квартиры и захлопнул за собой дверь.