В этом старом районе когда-то я был
молодым.
Впрочем, что там кокетничать – я и
сейчас ещё молод.
Чистопрудная осень бредёт по дворам
проходным,
Но уже не моим. Не мои это время и город,
И страна не моя, и эпоха... Зови – не
зови –
Ни себя, ни ушедшей страны всё равно не
дозваться.
Ах, страна... Я уже не казнюсь от её
нелюбви
И уже отучился в пристрастности к ней
разбираться.
* * *
Что печалиться? С нас – не убудет –
Каждый сам свою ношу несёт.
Только мёртвый вовек не осудит,
Да живой никогда не спасёт.
Что рядиться в святые одежды,
Ждать, кто первый мосты подожжёт?
Лишь лишающий тени надежды
Никогда никому не солжёт.
Схима – дура. Служенье – бесправно.
Ложь – спасительна. Мысль – не важна.
Что там дальше? Жестокая правда.
А кому она, сука, нужна?
* * *
Я молод был, и думалось тогда,
Что к родине прилеплен без зазора,
И не сбегу от жгучего стыда,
И не уйду от жалкого позора.
Я молод был. И как ни назови
Тот давний бред – страдал о
постоянстве,
И мороком несбывшейся любви
Мне женщина мерещилась в
пространстве.
Но бог и дьявол – равно хороши,
Поскольку зрелый дух – не уповает.
И женщина не трогает души.
И совести страна не убивает.
Пушкино. Акуловское шоссе
Подмосковье по поезду брызнет,
Взгляду Пушкинский бросит вокзал –
Местность пахнет непрожитой жизнью
Тех, с которыми я начинал.
Тех, с кем пел неказистые песни
И дешевое квасил вино...
Это время акуловских бестий
Безвозвратно с Земли сметено.
Им случилось недолго вплетаться
В этот Дантов судьбы карнавал,
И никто не сумел состояться,
Потому что на взлёте пропал.
Где теперь ваши вольные души
Выпивают? Неужто в раю?..
Лёшка, Славик, Валерка, Андрюша...
Я один на платформе стою.
Мы года зашвырнули, как сдачу
За недолгий высокий разгул...
Чепуха. Я, конечно, не плачу –
Это ветер глаза резанул.
Е. Бачурину
Мы живем в ожидании вишен.
Бачурнн
Пустынный стол. Раскрытое окно.
Молчащий, слава богу, давний кореш,
Дрянная водка, жрущая нутро, –
Знакомый снимок? С этим не поспоришь.
Все ирреально: кореш, я, Москва...
Единственной реальностью картинки –
Лишь два стакана на краю стола,
Да тенор небожителя с пластинки.
А тенор, заполняя всё собой,
Нас манит ввысь и делает потехой
Все эти наши салочки с судьбой,
С любовью, с пониманием, с успехом.
Он манит ввысь, но учит нас стоять
И ждать строки, как избранные ждали,
–
Без торжества, что смог за нас
сказать,
А лишь с надеждой, чтобы мы сказали.
Но нет ни сил, ни мысли, ни крыла,
И клекот подсознания не слышен...
Лишь два стакана на краю стола,
Да жизнь проходит в ожиданьи вишен.
* * *
По сути равны и Романов, и Габсбург,
И Воин иконный.
Давно безразлично, Москва или
Гамбург
За рамой оконной.
Вот ты и дорос до молчания падших:
Все звуки – излишни.
О всех убиенных и всех убивавших
Не всхлипнет Всевышний.
А чтобы в звучанье молчанья
вглядеться
В мирах захолустных,
Уже совершенно не нужен немецкий,
Как, впрочем, и русский...
* * *
Мне случилась догадка – по зрелости
дней,
После пьянки, однажды проспавшись, –
Что совсем растворился в эпохе своей,
Совершенно в неё не вписавшись.
И не то чтобы сущность свою потерял
И гулял бесхребетным на свете –
Просто век меня напрочь со всеми
вобрал
И различья никто не заметит,
Ибо некому.
Каплю любови со дна
Подлижи. Кто за это осудит?
И ночами в студёную прорубь окна
Не гляди. Отраженья не будет.
* * *
По каким «забуграм» ни гуляй –
Всюду чудится запах греховный:
Бог ты мой! Это пушкинский рай –
Проливной, продувной, подмосковный.
Запах детства. Родные дымы
Прелых листьев в осеннем размахе.
Там, не так далеко от войны,
Там, вблизи неминуемой плахи
Взрослой жизни, где зрелость как нож
Отсекает от детства блажного...
Запах детства. Ты им и живешь:
Он первичнее жеста и слова...
Я стою среди чуждой страны,
Не слыхавшей вороньего грая.
Осень. В парках клубятся дымы.
И далекое детство вдыхая...
* * *
...Через окалину эпох
За ржавый окоем,
Кормя собой окопных блох,
Невесть куда идем,
Стекает небо по плечам
В суглинок неживой,
И запоздалым трубачам
Мерещится отбой...
* * *
Жизнь, кураж парадоксов ценя,
Всё запутает, переиначит,
На дуге преддекабрьского дня
Заскулит, забубнит, забабачит,
Заталдычит о давней вине,
Загадает дебильное чудо...
А откуда всё это во мне –
В смысле, строки? –
Не знаю, откуда.
И ценой парадоксов цепной
Не создателю капает рента –
Ибо всё, что написано мной,
Диктовалось неведомым Кем-то.
* * *
В вонючем духане дырявы углы.
Скорбя о возвышенном даре,
Какой-то забытый Аллахом оглы
Творит безобразь на дутаре.
От липкого зноя раскисла душа
И мозг шевелиться не хочет,
Блевотным дурманом висит анаша,
Кокнар в котелочке бормочет.
Кто выдумал этот погибельный край
И жизнь в эту гибельность вдунул?
Кривой, побратавшийся с бесом бабай
Мне черное варево сунул.
Я пил – и парил по певучим лесам,
В прохладу реки безымянной,
В вечерней заре, возносясь к небесам,
К закатной купели багряной.
Там женщина руки тянула ко мне,
А мать – молоко подавала...
...Кромешные груды горбатых камней
Крошили ветра с перевала,
Безумный дутар, спотыкаясь, рыдал,
Кумар заносило на жалость,
Обдолбанный дервиш дремотно рыгал,
Реальность едва узнавалась,
Лениво текла из-под тела скамья,
Кряхтя, как заезженный мерин,
Но я – не уверен, что это был я.
Скорее, в обратном уверен.
Не ясно одно:
ночь к рассвету клоня,
Зачем этот бред навещает меня?
* * *
День, отбазарив, сумерки надел,
Как клёвый клифт, – и что ему законы?
Сверкал ларёк борзой, как новодел
Какой-то винно-водочной иконы,
Прокисший смог Садового кольца
По Малой Бронной к Патриаршим жался,
И не было ни одного лица,
В котором бы рассудок отражался.
Петляли тёлки, выкатив зрачки,
Чадил косяк над сворой уголовки,
Мой мутный взгляд сочился сквозь
очки,
А дух стеснялся пошлой упаковки.
А упаковка двигалась туда,
Где цвёл ларёк обетованным раем,
И мысли растекались, как вода,
И стольник был почти неузнаваем.
Какой-то бес орал во мне: « За что?!, –
Вбивая водку в рвущуюся глотку, –
За что «совок» нас превратил в ничто
И разметал, как грязь по околотку?
Кто эти твари, что кишат, хамя,
Забытые забытыми богами?» –
Но самопал, протиснувшись в меня,
Спасал от мук и плахи с батогами.
Всё – ложь! Сквозило верой праотцов,
Вокруг святые женщины роились,
И юноши с глазами мудрецов
Со мной теплом возвышенным делились.
* * *
Всё сойдётся в назначенный срок,
Оправдает душа непрощённых,
И напишется несколько строк
О каких-то вещах отвлечённых.
Нарисуется: свечи горят,
Сабантуй в коммуналке паучьей,
Ленинград, Ленинград, Ленинград,
Юной женщины шепот летучий,
В комнатёнке – не больше чем ринг –
Танцы – то есть топтанье на месте,
Хампердинк, Хампердинк, Хамлердинк,
Торт, портвейна дешевого клейстер,
Ощущенье грядущей судьбы,
Холодок неизвестности сладкий,
И ни взлётов ещё, ни беды –
Лишь ладони по хрупким лопаткам,
Тянет прелью Обводный канал...
Я везуч! – Жизнь вломила по полной,
А кого я тогда обнимал –
Не припомню никак, не припомню...
* * *
Ты только пленник кинозала,
Тля, марамой, великоросс.
Увидишь здание вокзала –
И сердце двинется вразнос.
Над Подмосковьем дождик пышет,
Стоянка – несколько минут,
Никто про это не напишет,
Да и напишет – не прочтут.
Совпав с сердечными толчками,
В свекольном вареве зари
Вбери окрестности зрачками,
Захлопни веки и – замри.
* * *
Между рамами окна зимой
Переложены серою ватой,
Две бутылки на марле сырой
Берегут подоконник щербатый,
На котором пожухлая дрянь
Сладковатою тиной воняет:
Это гордость бараков – герань
Чахлый свет у окна отнимает.
Что там видится, в этом окне?
Клок дороги, карьер окаянный,
Стёкла битые, куча камней
Да прогнивший сортир деревянный.
Сыплет морось. Окрест – ни души.
Сипло кашляет печь, прогорая,
И бесстрастное время шуршит
В никуда. Ничего не меняя.
То ли это задворки Тувы,
То ли к страшной разгадке отмычки?..
А отсюда катить до Москвы –
Полчаса на сквозной электричке.
* * *
И свет в заметённом окне,
И домик на улочке утлой,
Уже безразличные мне,
Всплывают из памяти смутной,
И эта щенячая дрожь,
Когда по вечернему насту
В слепом ожиданье идёшь
К судьбе, напридуманной наспех.
Ещё ни постыдных побед,
Ни липкой дешёвки оваций...
Так – только в четырнадцать лет.
Ну, может быть, только в пятнадцать.
* * *
Дом – выселен. Двор не у дел.
Лишь некто с упорством кликуши
В разбитые окна глядел,
Как смотрят в разбитые души.
В осколках дробились лучи,
Убогий фонарь возвышая
До света горючей свечи,
До отсвета светлого рая.
Фонарь ни о чём не жалел,
Осколки стекла – веселились,
А некто неясный смотрел
Как блики в пространстве роились.
Три плана немого кино:
По сути, не соприкасаясь,
Все трое являли одно,
Друг в друге, как мир, растворяясь.
* * *
Когда я на огненный вал
Бросал непослушное тело,
У вас бушевал карнавал,
И ты мне присниться хотела,
Чтоб я твои плечи искал,
Губами тянулся к ресницам...
Но я этой ночью – не спал,
И ты не смогла мне присниться.
* * *
И полночь терпка и черна, как чифир,
В приёмнике сонно бормочет эфир
Какие-то враки,
И эхо от выстрелов дальних шалит:
То окна оближет, то цыкнет в зенит
И – пляшет во мраке.
И – странно – в эпоху разора и войн
Равно раздражают салюты и вой,
И страх оголтелый,
И как ни крути – головы не снести,
И всё, что сумеет на время спасти –
Лишь женское тело.
* * *
Пути не укажет слепая звезда –
Рассвет набежал как абрек.
За сизым окном шелестят поезда,
Как листья в сухом октябре.
И скучно сновать меж неприбранных
стран,
(Печаль – норовит на дыбы),
Собой омрачая щербатый экран
Струящейся мимо судьбы.
И скучно словесные строки строчить,
Пытаясь сшивать пустоту,
Которую мне невозможно постичь,
Пока не шагну за черту.
* * *
Природа явлений не так уж проста,
Не плющ на заборе дощатом,
И лик отлетевшего в Лету листа
Навек в подсознанье впечатан,
И прошлое длится, пока ты идёшь
Купить табаку и газету,
И ты параллельные жизни живёшь,
Хотя и не знаешь про это.
Всё скручено, свито, переплетено,
Реальность в бреду одичала,
Как будто бы смотришь большое кино,
Кино – без конца и начала.
* * *
Пусты Семирамидины сады,
Рубцы ландшафта слизаны долиной
И неразборчив шепоток судьбы,
Как детский дискант, скутанный
ангиной.
Неразличимы вымысел и явь,
Ни прибыли не видно, ни урона,
Дух и рассудок продолжают вплавь
Движение на челноке Харона.
А сам Харон, сторонний, как покой,
Неразговорчив. Правит аккуратно.
Он сладко держит драхму за щекой:
Ему приятно, и оно – понятно.
Ему завет – не важен, как запрет,
Ему чужда тщета любого спора.
Вопрос всегда желанней, чем ответ.
Снует челнок то медленно, то споро.
Он рад, что, слава богу, он – не Бог,
И, ничего по сути не решая,
Он только направляет свой челнок,
Две разных жизни намертво сшивая.
* * *
И снова колёса клюют молотком
По стыкам, и ночь – неопрятна.
Опять отстрелялась судьба в молоко,
И я возвращаюсь обратно.
Но: вместо поющей победы в душе –
Печаль, отрешённость, усталость...
Какая удача по счёту уже,
И много ль удачи осталось?
Но: в пекле удачи сгореть мотыльком
–
Удача - ни меньше, ни больше...
И снова колёса клюют молотком
По стыкам, и крутятся к Польше.
И сложность являет собой простоту,
А смена эпох – постоянство,
И я заполняю собой пустоту
Страницы, мгновенья, пространства.
* * *
Спокойно и светло
Становится в ответ
На простенькую мысль,
Что будущего – нет,
Что жизнь не в нём, а здесь,
И это суть основ,
А ждать его чудес –
Работа для ослов.
* * *
Зачем надрываться напрасно
И лезть на познания нож,
Когда совершенно не ясно
В каком измеренье живёшь?
Творец – абсолютно свободен.
Надмирен. Должно, потому
Всё то, что у нас происходит
Совсем недоступно ему.
Но, может быть, есть между нами
И непостижимым Творцом
Какая-то сила иная,
Что с ним нас смыкает кольцом?
Чьей волей в пространстве убогом
Незримо ведётся черта?..
И слово, что явлено Богом,
Не стоит уже ни черта.
* * *
В окне загаженном вагонном,
Въезжая в осень, по приметам
Почуешь нервом оголенным
Тоску вопросов по ответам.
И хоть печален пункт прощальный,
Где правку исключает верстка,
Но вряд ли выплывет печальней,
Чем электричка до Загорска.
В ней едет мальчик молчаливый,
Совсем ничей в пространстве века…
Пересекая шлях дождливый,
Плетется полдень, как калека.
Вагон споткнется. Одичало
Сквозняк скулит и завывает,
И окна жрут ломоть вокзала,
Где кроны косо оплывают.
