Александр Костюнин — председатель совета директоров стратегического предприятия России ОАО «Судостроительный завод «Авангард»,
Член экспертного совета по обороне при Совете Федерации РФ.

АЛЕКСАНДР  КОСТЮНИН

Рукавичка

     Нельзя сказать, чтобы я часто вспоминал школу. Мысли о ней, как далекое, отстраненное событие какой-то совсем другой жизни, пробивались с трудом.
     Я не был отличником — хорошие отметки со мной не водились.
     Сейчас понимаю: могло быть и хуже. В пять лет, всего за два года до школы, я вообще не говорил по-русски. Родным для меня был язык карельский. И дома, и во дворе общались только на нем.
     Десятилетняя школа была тем первым высоким порогом, за которым и жаждал я увидеть жизнь новую, яркую, возвышенную. Заливистый школьный звонок, свой собственный портфель, тетрадки, первые книжки, рассказы о неизведанном, мальчишеские забавы после уроков — все это, словно настежь распахнутые ворота сенного сарая, манило меня на простор. При чем здесь отметки?
     Тридцать лет прошло.
     Повседневные заботы, реже радости, полупрозрачной дымкой затягивают детство. Годы наслаиваются как-то незаметно, как древесные кольца. И с каждым новым слоем вроде бы ничего не меняется, а всё же разглядеть глубь труднее. И только причудливым капом на гладком стволе памяти, ядовитым грибом или лечебной чагой — выступают из прошлого лица, события, символы…
     Не знаю, почему уж так сложилось, но ярче всего из школьных лет запомнился мне случай с рукавичкой.
     Мы учились в первом классе.
     Алла Ивановна Гришина, наша первая учительница, повела нас на экскурсию в кабинет уроков труда. Девчонки проходили там домоводство: учились кашу варить, шить, вязать. Это не считалось пустым занятием. Купить одежу точно в свой размер было негде. Перешивали или донашивали от старших. Жили все тогда туго. Бедовали. Способность мастерить ценилась.
     Как стайка взъерошенных воробьев, мы, смущаясь и неловко суетясь, расселись по партам. Сидим тихо, пилькаем глазенками.
     Учительница по домоводству сначала рассказала нам о своем предмете, поясняя при необходимости на карельском, а затем пустила по партам оформленные альбомы с лучшими образцами детских работ.
     Там были шитые и вязаные носочки, рукавички, шапочки, шарфики, платьица, брючки. Все это кукольного размера, даже новорожденному младенцу было бы мало. Я не раз видел, как мать за швейной машинкой зимними вечерами ладила нам обнову, но это было совсем не то…
     Мы, нетерпеливо перегибаясь через чужую голову, разглядывали это чудо с завистью, пока оно на соседней парте, и с удовольствием, сколь можно дольше, на полных правах, рассматривали диковинку, когда она попадала нам в руки.
     Звонок прогремел резко, нежданно. Урок закончился. Оглядываясь на альбом, мы в полном замешательстве покинули класс.
     Прошла перемена и начался следующий урок. Достаём учебники. Ноги еще не остановились. Еще скачут. Голова следом. Усаживаемся поудобнее. Затихающим эхом ниспадают до шепота фразы. Алла Ивановна степенно встает из-за учительского стола, подходит к доске и берет кусочек мела. Пробует писать. Мел крошится. Белые хрупкие кусочки мелкой пылью струятся из-под руки.
     Вдруг дверь в класс резко распахивается. К нам не заходит — вбегает — учительница домоводства. Прическа сбита набок. На лице красные пятна.
     — Ребята, пропала рукавичка! — и, не дав никому опомниться, выпалила: — Взял кто-то из вас…
     Для наглядности она резко выдернула из-за спины альбом с образцами и, широко раскрыв, подняла его над головой. Страничка была пустая. На том месте, где недавно жил крохотный пушистый комочек, я это хорошо запомнил, сейчас торчал только короткий обрывок чёрной нитки.
     Повисла недобрая пауза. Алла Ивановна цепким взглядом прошлась по каждому и стала по очереди опрашивать.
     — Кондроева?
     — Гусев?
     — Ретукина?
     — Яковлев?
     Очередь дошла до меня... Двинулась дальше.
     Ребята, робея, вставали из-за парты и, понурив голову, выдавливали одно и то же: «Я не брал, Алла Ивановна».
     — Так, хорошо, — зло процедила наша учительница, — мы все равно найдем. Идите сюда, по одному. Кондроева! С портфелем, с портфелем…
     Светка Кондроева, вернувшись к парте, подняла с пола свой ранец. Цепляясь лямками за выступы парты, она, не мигая уставившись на учительницу, безвольно стала к ней приближаться.
     — Живей давай! Как совершать преступление, так вы герои. Умейте отвечать.
     Алла Ивановна взяла из рук Светки портфель, резко перевернула его, подняла вверх и сильно тряхнула. На учительский стол посыпались тетрадки, учебники. Резкими щелчками застрекотали соскользнувшие на пол карандаши.
     А цепкие пальцы Аллы Ивановны портфель всё трясли и трясли.
     Выпала кукла. Уткнувшись носом в груду учебников, она застыла в неловкой позе.
     — Ха, вот дура! — засмеялся Леха Силин. — Ляльку в школу притащила.
     Кондроева, опустив голову, молча плакала.
     Учительница по домоводству брезгливо перебрала нехитрый скарб. Ничего не нашла.
     — Раздевайся! — хлёстко скомандовала Алла Ивановна.
     Светка безропотно начала стягивать штопаную кофтенку. Слёзы крупными непослушными каплями скатывались из ее опухших глаз. Поминутно всхлипывая, она откидывала с лица косички. Присев на корточки, развязала шнурки башмачков и, поднявшись, по очереди стащила их. Бежевые трикотажные колготки оказались с дыркой. Розовый Светкин пальчик непослушно торчал, выставив себя напоказ всему, казалось, миру. Вот уже снята и юбчонка. Спущены колготки. Белая майка с отвисшими лямками.
     Светка стояла босая на затоптанном школьном полу перед всем классом и, не в силах успокоить свои руки, теребила в смущении байковые панталончики.
     Нательный алюминиевый крестик на холщовой нитке маятником покачивался на ее детской шейке.
     — Это что ещё такое? — тыкая пальцем в крест, возмутилась классная. — Чтобы не смела в школу носить. Одевайся. Следующий!
     Кондроева, шлёпая босыми ножками, собрала рассыпанные карандаши, торопливо сложила в портфель учебники, скомкала одежонку и, прижав к груди куклу, пошла на цыпочках к своей парте.
     Ребят раздевали до трусов одного за другим. По очереди обыскивали. Больше никто не плакал. Все затравленно молчали, исполняя порывистые команды.

     Моя очередь приближалась. Впереди двое.
     Сейчас трясли Юрку Гурова. Наши дома стояли рядом. Юрка был из большой семьи, кроме него ещё три брата и две младшие сестры. Отец у него крепко пил, и Юрка частенько, по-соседски, спасался у нас.
     Портфель у него был без ручки, и он нес его к учительскому столу, зажав под мышкой.
     Неопрятные тетрадки и всего один учебник вылетели на учительский стол. Юрка стал раздеваться. Снял свитер, не развязывая шнурков, стащил стоптанные ботинки, затем носки и, неожиданно остановившись, разревелся в голос.
     Аллавановна стала насильно вытряхивать его из майки, и тут на пол выпала маленькая синяя рукавичка.
     — Как она у тебя оказалась? Как?!! — тыкая рукавичкой в лицо, зло допытывалась Алла Ивановна, наклонившись прямо к Юркиному лицу. — Как?! Отвечай!..
     — Миня эн тыйе! Миня эн тыйе! Миня эн тыйе… — лепетал запуганный Юрка, от волнения перейдя на карельский язык.
     — А, не знаешь?!! Ты не знаешь?!! Ну, так я знаю! Ты украл ее. Вор!
     Юркины губы мелко дрожали. Он старался не смотреть на нас.
     Класс напряженно молчал.
     Мы вместе учились до восьмого класса. Больше Юрка в школе никогда ничего не крал, но это уже не имело значения. Клеймо «вор» раскалённым тавром было навеки поставлено деревней на нем и на всей его семье. Можно смело сказать, что восемь школьных лет обернулись для него тюремным сроком.
     Он стал изгоем.
     Никто из старших братьев никогда не приходил в класс и не защищал его. И он никому сдачи дать не мог. Он был всегда один. Юрку не били. Его по-человечески унижали. Плюнуть в Юркину кружку с компотом, высыпать вещи из портфеля в холодную осеннюю лужу, закинуть шапку в огород — считалось подвигом. Все задорно смеялись. Я не отставал от других. Биологическая потребность возвыситься над слабым брала верх.

***

     Роковые девяностые годы стали для всей России тяжелым испытанием. Замолкали целые города, останавливались заводы, закрывались фабрики и совхозы.
     Люди, как крысы в бочке, зверели, вырывая пайку друг у друга. Безысходность топили в палёном спирте.
     Воровство крутой высокой волной накрыло карельские деревни и села. Уносили последнее: ночами выкапывали картошку на огородах, тащили продукты из погребов. Квашеную капусту, банки с вареньем и овощами, заготовленную до следующего урожая свеклу и репу — выгребали подчистую.
     Многие семьи зимовать оставались ни с чем. Милиция бездействовала.
     У Чуковского в сказке, если бы не помощь из-за синих гор, все звери в страхе дрожали бы перед Тараканищем еще и сейчас. Здесь воров решили наказать судом своим. Не стали ждать «спасителя-воробья». Терпению односельчан пришел конец.
     …Разбитый совхозный «Пазик», тяжело буксуя в рыхлом снегу, сначала передвигался по селу от логова одного вора к другому, а потом выехал на проселочную дорогу. Семеро крепких мужиков, покачиваясь в такт ухабам, агрессивно молчали. Парок от ровного дыхания бойко курился в промозглом воздухе салона. На металлическом, с блестящими залысинами полу уже елозили задом по ледяной корке местные воры. Кто в нашей деревне не знал их по именам? Их было пятеро: Леха Силин, Каредь, Зыка, Петька Колчин и Юрка Гуров — это они на протяжении последних восьми лет безнаказанно тянули у односельчан последнее.
     Не догадывалась об этом только милиция.
     Руки не связывали — куда денутся? Взяли их легко, не дав опомниться. Да и момент подгадали удачно — в полдень. После ночной «работы» самый сон.
     «Пазик», урча, направился за село, по лесной просёлочной дороге.
     В пути молчали. Каждый сам в себе. Все было понятно без слов. Ни в прокуроры, ни в адвокаты никто не рвался.
     На пятом километре остановились. Здесь дорога шла прямо по берегу лесного озера Кодаярви. Двигатель заглушили. Вытолкнули «гостей» на снег. Дали две пешни и приказали рубить по очереди прорубь.
     Снежные тучи тяжело наползали на нас. Солнце скрылось. Поднялся ветер. Завьюжило. Мороз к вечеру стал крепчать.
     Топить воров никто не собирался, а хорошенько проучить их следовало. Есть случаи, в которых деликатность неуместна… хуже грубости.
     В совхозном гараже мы распили две бутылки прямо из горлышка. Стоя. Кусок черствого ржаного хлеба был один на всех. Мы пили за победу над злом.
     Я этим же вечером уехал в город, а наутро из деревни позвонили: Юра Гуров у себя в сарае повесился…

     Если бы не этот звонок, я бы, наверное, так и не вспомнил про синюю рукавичку.
     Чудодейственным образом, отчётливо, как наяву, я увидел плачущего Юрку, маленького, беззащитного, с трясущимися губами, переступающего босыми ножонками на холодном полу…
     Его жалобное: «Миня эн тыйе! Миня эн тыйе! Миня эн тыйе!», — оглушило меня.
     Я остро, до боли, вспомнил библейский сюжет: Иисус не просто от начала знал, кто предаст Его. Только когда Наставник, обмакнув кусок хлеба в вине, подал Иуде, только «после сего куска и вошел в Иуду сатана». На профессиональном милицейском жаргоне это называется «подстава».
     Юрка, Юрка… твоя судьба для меня — укор… И чувство вины растет.
     Что-то провернулось в моей душе. Заныло.
     Но заглушать эту боль я почему-то не хочу…

***

Карелия, с.Вешкелица
2006 г.

Орфей и Прима

     Объявление гарантировало «получение удовольствия от коммерческой охоты на зайца-беляка с русскими гончими». Поехал наудачу, заранее не условившись ни с кем. Лишь подгадал время года, самый конец октября, да свободные дни. Все остальное решают деньги.
     Путь предстоял неблизкий — в Заонежье.
     С обеда морозец спал. Повернуло к теплу. И все вокруг накрыло мелким зябким дождем, на грани снега. Короток осенний день. Уже в сумерках добрался я до охотничьей базы.

     Егерь, крепкий мужик лет пятидесяти, встретил меня сухо.
     Мы познакомились. Николай Фомич, выслушав мои пожелания, нахмурился.
     — Саша, не получится завтра съездить. Собаки устали. Двое суток подряд на гону, а заменить некем. Выжловка, — он указал на брюхатую русскую гончую, — сам видишь, что натворила...
     Приму, досужую, лучшую суку Николая, весной, в период пустовки «не задержали». И теперь, в разгар охоты на зайцев, — ей щениться. В итоге выжлецы-однопометники, Орфей и Гром, остались без подмены.
     Что ей до прибыли, до репутации хозяина и сорванных контрактов…

     Но сука, похоже, не считала себя виноватой.
     Она с достоинством, трепетно несла свой заветный груз, переходя от одной прихваченной первым морозцем лужи к другой. Сосредоточенно, подолгу, принюхивалась к бурым клочкам пожухлой травы. Изредка ложилась на землю, прикрыв глаза. Вся в себе.
     Набухшие розовые соски ее томились.
     Я сделал несколько снимков.

     — Нет, не получится выехать, — твердо отрезал егерь. — Тропа эти дни была жесткой. У выжлецов все лапы сбиты в кровь. Их утром не поднять.
     Дождь неприятной, как слова егеря, студеной струйкой скатился мне за воротник.
     «Торгуется», — сообразил я и предложил тройную цену.
     Фомич отвел глаза.
     — Ну, все одно, пойдем в дом. Ужинать пора. Да и ночевать тебе придется здесь.
     Я молча двинулся за ним.
     Аромат жаркого из зайчатины встретил нас еще в коридоре.
     В кухне было светло. Топилась печь. Из кастрюли парило и призывно побулькивало.
     На полу, не выбирая удобной позы, застыли в забытьи два гончих выжлеца. Тот, что посуше, багряный, с ярким чепрачным окрасом, едва повел головой при нашем появлении и тут же сник.
     — Отдыхай, Орфейка, отдыхай… — со вздохом промолвил Николай.
     Другой гончак, с белыми отметинами на груди, тихонько взлаивал во сне, продолжая гон. Передними лапами он время от времени беспокойно перебирал в воздухе, силясь добрать зверя.

     Влажную верхнюю тужурку я повесил, как было предложено, ближе к плите — пусть сохнет. Снял шерстяной, с глухим воротом свитер, освободил уставшие ноги от резиновых сапог и, оставшись босиком, в нательной рубахе, почувствовал, как истома стала овладевать мной.
     Достал из рюкзака бутылку перцовки.
     Сели к столу. Выпили по одной — за знакомство. Потом еще. Спиртное приятно покатилось по нутру, смывая и унося своим горячим потоком дневные заботы.
     — Фомич, а расскажи про своих собак.
     — Нет, подожди — сначала нужно закурить.
     Он не спеша набил трубку самосадом. Раскурил. Расправил пышные усы. Мечтательно затянулся.
     — Саш, понимаешь… Увидел я однажды охоту эту, с русскими гончими по зайцу: красивую, яркую, интересную, старинную. Увидел и влюбился в нее навек. Гончая охота — как натянутая струна. Сильнее напряжения я не испытывал ни на какой другой.
     — Как же ты выжловку не уберёг?
     — А, вот так… Наша Прима-балерина весной пошла по наклонной. Нарочно залетела! — Николай нервно заёрзал, вспоминая коварство суки. — Хотя перед охотой и отсадил я её, сигаретину дешевую. Отсади-и-ил ведь! Устроил для нее второй вольер. А выжлецов выпустил на волю, размяться. Знал, что мужики будут крутиться возле неё, раз «гуляет». Ну и пусть, думаю, намыливаются — Примка-то под замком. Я выпустил, а этот барбос сгрыз калитку снаружи…
     — Кто? — не сразу понял я.
     — Орфей, с ним спуталась, — Николай мотнул головой в сторону пса.
     Кобель приоткрыл глаза и укоризненно посмотрел на хозяина. По-моему, он и до этого момента не спал, а лишь притворялся и все слышал.
     — Выходит, его потомство?
     Николай виновато кивнул и продолжал:
     — Наутро смотрю — добирался до неё… Вертлюжок сгрыз. Когда сгрыз — появился небольшой люфт. Он давай ее отсюда, снаружи тащить. Щель снизу образовалась, и дверь оттянулась. Добавочные крючки у меня были, кроме вертлюга. Когда прибивал, думал: повыше или пониже? Ай, думаю, прибью повыше — не взломают. Сначала сам попробовал тянуть — куда там. Туго. Два крючка! Разогнуты. Крючья ра-зог-ну-ты! Крючки. Крючки! — надсадно причитал он, растерянно глядя на свой скрюченный указательный палец. — Как пассатижами… Он всё-таки открыл её. Я потом анализировал-сопоставлял: как такое могло случиться? Сама ему, стерва, помогла. Ломилась навстречу, изнутри. Дверь всю исцарапала, шерсть прямо клочками на калитке оставила и всё-таки выскочила — так хотелось к нему на свиданку.

     Орфей перестал делать вид, что спит.
     Он поднялся, с мрачным видом подошел к своей миске, прилег рядом и стал грызть заячьи косточки.
     Фомич проводил его пытливым взглядом:
     — Ему еще восемь месяцев было. Сделал для них с Громом вольер из сетки. Закрываю. Через некоторое время — Орфей на улице. Что такое?! Я к забору. Уже снежок выпал. Смотрю по следам: где перелазит? Он — на будку, с будки прыгает через забор — и на волю. Ладно. Я над конурой делаю навес. Два листа шифера стелю. Ну, на будку пускай заберется, но прыгнуть с нее не сможет — голова в крышу упрется. Им же… Он же не может сначала изогнуться — вот так, из-под выступа, а потом подтянуться за край и ногу закинуть. У него ума-то на это не хватит… Через некоторое время Орфей опять на свободе. Да еще и не один — с Громом. По следам ничего не могу понять. Закрыл обоих. Отошёл подальше, они меня не видят. Сел и наблюдаю: вот он ходил-ходил, ходил-ходил, прыгнул на будку. Встает на задние лапы, упирается головой в шифер, напря-га-аа-ется, вырывает его с гвоздя… Выпускает в щель Грома. Потом сам — вот так — в эту щель голову пихает, шельмец, ему шифером да-а-а-ви-ит сверху, он всё ррр-а-вно тискается, пролаз-и-ит и выпрыгивает.

     Эту историю Орфей слушал, очевидно, не первый раз. Устало поднявшись, он подошел к холодильнику и сел напротив. Внимательно разглядывая дверку, кобель с интересом наклонял голову то на один бок, то на другой. Видно было по всему — не просто так смотрит. Он думает!
     Николай, обращаясь к псу, поинтересовался:
     — Что, изобретатель, прикидываешь, как открыть?
     Гончак изобразил полное равнодушие к бытовой аппаратуре, вернулся на место и лег.

     — Ну, пошли спать. Съездим завтра в лес, коли так. Давай деньги.
     Николай обстоятельно пересчитал купюры, показал мне спальное место и повел собак в вольер.
     Я вышел на крыльцо. Егерь удалялся по лесной дорожке, держа перед собой «летучую мышь». Мерцающие блики огня прыгали тусклым светом по черным еловым лапам. Гончие неспешно следовали за ним.
     Замыкала цепочку Прима.
     Временами она останавливалась. Прислушивалась к ночи.
     Дождь кончился. Было тепло, влажно и безветренно.
     Погода выстраивалась под заказ.

***

     Ночью не спалось.
     Прислушивался: нет ли ветра; не накрапывает ли дождь?
     На новом месте мне вообще спится плохо, а тут еще такое дело — завтра охота. Я не стал ждать, пока Николай постучит в дверь. Увидел, как загорелось у него на кухне окно, и стал одеваться.
     Чай пили не рассиживаясь — споро. Собаки, заслышав из вольера хлопанье дверью, наши голоса, урчанье непрогретого «уазика-буханки», подняли гвалт.
     Подъехали на машине к самому вольеру.
     Прима ворчала. Поводя белесой мордой, она легонько рычала, что-то в сердцах выговаривая егерю. Вставала у него на пути. Не давала Николаю вынести Орфея на руках к машине. Путалась под ногами и скулила.
     Кобель попытался вырваться с рук ей навстречу. Хозяин окрикнул:
     — Прима, место!
     И еще крепче прижал к себе внезапно разволновавшегося выжлеца.
     Гром вышел из вольера вслед за Орфеем, но запрыгивать в машину не стал. Пришлось грузить и его.

     Постепенно светало.
     Дорога шла берегом Онежского озера, затем свернула в глубь леса и, уже не сворачивая, тянулась пригорками и вырубами к Федотовскому кордону.
     Фомич машину вел аккуратно: привычно объезжал глубокие лужи, заученно сбавлял скорость перед ухабами и на прямой разгонялся вновь. Свой рассказ он начал без вступления, словно не прерывал его:
     — У деда было кожаное кресло, и вот он усаживался в него и начинал с отцом обсуждать охоту. Мой двоюродный брат при этом вставал и уходил. Считал — пустые разговоры. А я, малой совсем, всегда крутился в такие минуты рядом. Дед никогда не говорил: «Ружье стрельнуло». Ружье только бьет или садит. Ружье бьет садко. Мое ружье бьет садче, чем твое! Или вот: собака ладистая — значит, правильно сложена. Залиться — это когда гончак, подняв зверя, — «помкнув» его, — гонит, щедро и беспрерывно отдавая голос. Скажи — красиво?!

     Дорога пошла ольшаником.
     Машина подминала на своем ходу заросли дикого малинника, раздвигала мелкие деревца, ветки хлестали по лобовому стеклу уазика.

— По тому, как гончие подают голос, их и различают: одни подают редко; другие часто — «ярко»; третьи заливисто — как бы без перерыва; а кто заунывно, на высокой или низкой ноте. Я на охоту обычно с Володей Григорьевым выезжаю. У него сейчас выжлец подрастает... Ох, и голосина! Я был у него на базе. Смотрю, бегают три щеночка, им по четыре месяца тогда тянуло. Двое: «Пи-пи-пи». Тьфу! А один: «Увв! Увв! Увв!» Уже тогда. Моим — далеко до него…
     Николай вдруг осекся и гневно бросил через плечо Орфею:
     — Хватит бздеть! Видишь ли — не согласен он…

     Пес после упрека так сконфузился, что, клянусь, большего смущения я не видел при подобных обстоятельствах ни у одного человека.

     Мы выехали на край делянки. Остановили машину.
     Собак Фомич сразу напускать не стал. Пояснил:
     — Их нужно сперва выдержать. Пусть потомятся. Они должны с радостью, с азартом, без понуждения ступать на тропу. Страсть в них должна взыграть, вот тогда…
     Собаки перетаптывались в салоне не в силах более сдерживать своего волнения. Принимались лаять. В нетерпении скреблись.
     Дверь настежь — и смычок русских гончих, теснясь и разбрасывая слюну, выскочил на волю.

     Псы возбужденно пробежали взад, вперед, сделали круг.
     Край солнца выглянул над опушкой леса.
     И сразу лучи, разметав брызги алмазов по бурым стеблям пожухлой травы, по молодой поросли лиственных деревьев и серым мшистым камням, оживили природу.
     Пока мы доставали из машины ружья и поклажу, гончаки активно работали в полазе.
     Смотрю, они ищут, ищут, ищут… Морда к морде. И вдруг натекают на пахучий волнующий след. Проверяют. И вот, нос ещё сзади, не может оторваться, а корпус, ноги уже в погоне. Уже пошли вперед. Не отдавая голос. Рывком! На гон.
     Скрылись из виду. Секунда. Две. Три.
     Гром подал голос. Вначале неуверенно. Слышны отдельные: «Ав», «Ав». И вдруг высоко, заливисто, победно прорвало:
     — А-ааа-ааау!!! А-ааа-ааау!!! А-ааа-ааа!..
     — Уав-уаввв-а-уаввааа!.. — подхватил Орфей.
     Гон зазвенел на все голоса: жаркий, страстный. Стон раскатом прокатился по низине, заиграл эхом и пошел кромкой влажного леса. Гончаки резвые, паратые, равные на ноги — косому петлять некогда.
     Быстро идет гон.

     Заяц замелькал на краю делянки, пересек ее и выкатился на дорожку.
     Прямо на нас — «на штык».
     На самом верном лазу Фомич. Метров за семьдесят от него заяц сел. Выстрел! Беляк пошел. Еще один выстрел вдогонку, уже проходного. (Вторым выстрелом, чувствуется, зацепил.) Собаки с гоном идут, не скалываясь. Николай стреляет третий раз. Заяц останавливается, но не падает. Я, забыв про ружье, фотографирую. Гончие близко. Вывалили на дорожку. Увидели зайца и, наткнувшись зрачком, «понесли навзрячь»!
     Впереди, вожаком, Орфей. Кобель «висит на хвосте» зверька. Добирает его.
     Едва отобрали.
     Заяц выцвел не полностью. Почти весь белый, и только пятном на лбу и полосою по спине держится красноватая, серая шерсть, да на кончиках ушей яркая, не выцветающая и зимой, черная оторочка.

     Счастливый, удоволенный гончак забрел в центр лужи и лег в бурую жижу, озорно пуская пузыри. Мы втроем: Николай, Гром и я, переглянулись.

     Во второй половине дня, после обеда, собаки уже стомились и долго не могли поднять зверя. Мы прошли хутор. Поднялись на скалу. Сверху озёра и деревни видны далеко-далеко.
     Был скоротечный период года, который у гончатников принято называть «узерка». Золотая осень и яркие краски закончились. Первый снег уже был, но бесследно растаял. Талая земля еще не промерзла. Березы сменили сусальное золото листвы на строгий готический стиль. Графика вытеснила живопись. Заяц полностью побелел — «вытерся».
     Подо мной заросшее травой и мелким кустарником сухое болото, окруженное высоким бугристым лесом. При выходе на чистинку я заметил боковым зрением под скалой в коряжине белое пятно. Остановился, повернул голову назад: заяц или нет? Может, клочок снега? Газетины кусок?
     На ходу достаю очки, нацепил: ну, точно, заяц! Но уже не лежит — сидит в беспокойстве. Беспечно, через кусты, заведомо сомневаясь, что пробью, — стреляю. Нелепо белый, словно в накрахмаленном медицинском халате, он срывается с места, летит на скалу, а там Фомич. Беляк ему под ноги. Выстрел! Другой! Тишина.
     Собаки подваливают на выстрел. Погнали.
     — Е-мое, он у меня перед самым носом сидел.
     Коля с упреком:
     — Что же ты раньше не стрелял?
     — Я думал — газетины кусок.

     Гон пошел по большому кругу, и собаки сошли со слуха. Стало смеркаться. С обеда серые тучи, словно устав, замедлили ход, лениво теснились и наползали друг на друга. Сначала несмело, потом все настойчивей стал накрапывать дождик.
     Пора назад.
     Фомич достал из-за спины охотничий рог. Трижды протрубил.
     Вернулся Гром. Николай взял его на поводок и привязал рядом с машиной.
     Орфея не было.
     Мы пошли в сторону ушедшего с гоном гончака, непрерывно окликая его. Наткнулся на выжлеца Фомич. Орфей лежал на краю поляны, на спине, задрав вверх дрожащие окровавленные лапы. Не скулил. Даже на это не было сил.
     — Орфей, что с тобой?!
     Кобель попробовал подняться. Не смог.
     — На сегодня все, Орфеюшка. Пойдем домой. Вставай.
     Выжлец сделал еще попытку встать на ноги и снова повалился. Он устал до крайности. Николай поднял его. Пес, едва перебирая ногами, пошел.
     Впереди нас идет, идет и оглянется. Убедится, что видим, подходит к кусту и валится на бок. Снова поднимаем, ставим на ноги, дальше идем.
     До машины оставалось метров пятьдесят. Орфей направился к кусту, хотел рухнуть, как вдруг оттуда ему пахнуло в нос свежим, дурманящим, животворящим запахом красного зверя.
     — А-ау! А-ау! А-ау!
     И погнал. С азартом, страстно. Куда делась усталость?
     У машины воем завелся Гром.
     Гон на круг заворачивать не стал, ушел по прямой: так уводит только лиса.
     А на улице терпкая октябрьская темень.

     Мы ждали. И кричали. Фомич дважды бегал до дальней делянки. Звал, трубил, стрелял в воздух — напрасно. Кобель не вернулся. Николай бросил под куст свою фуфайку — родной запах.
     — Поехали домой. Его так просто с гона не снять — вязкий, непозывистый гончак. Ничего, нагоняется — придет! Не первый раз.

***

     База встретила нас притихшей.
     В наше отсутствие Прима щенилась, и сейчас, забившись в конуру, устало облизывала свои родные мокрые комочки. К нашему появлению она отнеслась равнодушно, а сама при этом словно ждала кого-то. Беспокойно вытягивала морду кверху. Принюхивалась.
     Фомич присел на корточки рядом и, ласково заглядывая ей в глаза, потрепал за загривком:
     — Придет твой Орфей, не горюй. Куда ему деться? А этих щенков никак оставлять нельзя — сама понимаешь. Осенний помет у породистых гончаков сохранять не принято. Таких собак ни на выставку, ни на полевые состязания не предъявишь — засмеют. Самое главное — их не продать потом. Мне от вас с Орфеем щенки нужны весной. Саша, посвети.

     Он передал мне керосиновый фонарь.
     Сам поманил Приму куском сахара. Та недоверчиво высунула голову из будки. В ногах у самки беспомощно копошились детеныши. Один, что покрепче, сосал маткину грудь, для удобства забравшись поверх братьев и сестер. Другие по интересам и природной силе: кто беспомощно попискивал, слепо хватая ротиком воздух, в поисках желанного соска; кто безмятежно посапывал, прижавшись к теплому, как лежанка, животу матери.
     Теперь ее высасывали семь ртов, и природа понуждала восстанавливать силы.
     — Прима, на-на!
     Собака подалась из конуры. Сосок коварно ускользнул изо рта у крепыша. Щенок заскулил.
     Николай, ухватив за ошейник, перевел собаку из вольера в соседний, наглухо сколоченный дощатый сарайчик, поставил перед мордой миску геркулесовой каши и плотно закрыл снаружи дверь.
     Сука, почуяв недоброе, завыла.
     Фомич, глухо матерясь, опустился на колени рядом с будкой и на ощупь стал вытаскивать теплые комочки, один за другим, укладывая их в голубое эмалированное ведро, в котором обычно кормил собак.

     Звериный вой суки будоражил ночную тьму.
     Прима бесновалась, кидалась на глухую к ее горю дверь сарая, ударялась в нее всем своим телом, падала, поднималась, снова и снова билась, но ничего не могла исправить.

     Щенки, безмятежно жмурясь, возехались на дне ведра, сытые, притихшие, не ожидая от жизни ничего, кроме хорошего.
     — Свети лучше, не тряси фонарь, «газетины кусок»…
     Егерь наклонил стоявшую под стоком бочку с дождевой водой и залил ведро до краев. Шевелящаяся живая масса с бульканьем скрылась. Лишь один из щенков, крепыш, видно в батю, не сдаваясь, поднялся по телам своих братьев и вытянул головку наружу. Николай березовым прутиком легонько притопил его.
     Свет «летучей мыши» сперва выхватывал под водой последние судороги щенка, а потом жизнь затихла.
     — Все, — устало произнес егерь. — Пошли ужинать.
     Малышей отнесли в выгребную яму, подальше от вольера, и зарыли.

***

     Ни ночью, ни под утро Орфей не вернулся домой.
     Мы объехали на машине все ближние деревни: собаки нигде не было. И только знакомый старик видел возле Федотовского кордона волков. Как раз там, где полевали.

     Я опаздывал на работу и больше оставаться не мог.
     Укладывая вещи в машину, прощаясь с егерем, я никак не мог избавиться от далекого, но от этого не менее щемящего, раздирающего душу, пронзительного воя суки. Уже и отъехал далеко, и музыку включил легкую, а он все не отпускал, — преследовал меня.

***

     С тех пор я не охотился с гончими. Но странное дело: всякий раз, когда мне случается читать или слышать про созвездие Гончих Псов, я невольно вспоминаю Орфея и Приму — русских гончих, страстью которых торговали под заказ.
     Не знал я еще тогда, что Звезды не продаются!
     Звезды светят всем одинаково.

Карелия, г. Медвежьегорск
2006 г.

Александр Костюнин. Нытик
Александр Костюнин. Совёнок
Александр Костюнин. Фархад
Александр Костюнин. Двор на Тринадцатом
Александр Костюнин. Афганская ёлка
Александр Костюнин. Полёт летучей мыши
Александр Костюнин. Баян
Александр Костюнин. Офицер запаса
Александр Костюнин. Танина ламба
Александр Костюнин. Колежма