От редакции.
Владимир Москалик – лауреат литературного конкурса Интернет-журнала «Эрфольг» 2009 г. В его новых стихах, как и в прежних, нашли свое отражение проблемы и реалии нашего непростого времени. По поводу публикации подборки стихов в разделе «Поэзия» рубрики «Читальный зал» мнения разделились. Тем не менее, мы совершенно уверены в том, что боль, открытость, исповедальность в них – неподдельны. Именно поэтому решили опубликовать их в рубрике «Эпи-центр». А что это – высокая поэзия или проза жизни – судите сами.

Владимир Москалик

«Синяя птица»
Сарайная лирика

* * *

Бегает сын годовалый по дому,
дочка стирает, жена у плиты…
Может, я сделан совсем по-другому –
разные схемы, детали, винты.

Тяжко сознанье несходства конструкций,
как-то не так наш союз сопряжён…
Видно, с того, что никак не притрутся,
люди мужей покидают и жён.

Что же они прозревают так поздно,
выбор неверный вершат почему?..
Вынужден я исполнять виртуозно
Роль, что отвратна себе самому.

Кто навязал эту маску мне, право, –
маску, что подлинней стала, чем я?
Стала, увы, мне по вкусу отрава
этого в тягость для всех жития.

Мучает сердце моё укоризна,
чувство вины нестерпимо свербит…
Ах, как приятна по прошлому тризна
с мерзким взаимозачётом обид.

Как замечателен пепел былого –
необратимый, весёлый, как пух…
Волком бы выть, что не вспыхнет он снова,
да не могу – сам, как пепел, потух.

Душу ли, что ли, рвануть, как рубаху, –
с горечи лютой, что весь не при чём,
голову, что ли, от счастья – на плаху,
что не расстанусь никак с палачом.


«Синяя птица»
Сарайная лирика

Свалено прошлое грудой в сарае,
словно за верность его покарали,
скорбным скопленьем любимейших чад
трупы вещей несуразно торчат.

Есть ли душа у вещей, или нечто,
что существует с кончиной их вечно?
Есть ли душа у плаща на гвозде,
или моя поселилась везде?

Сколько её в той разбитой гитаре?
В той, над которою звуки витали,
стопке пластинок в картонной коробке?..
Стопка отдельная есть в этой стопке,

словно с живою водою криница –
ВИА по имени «Синяя птица».
От многолетней нещадной крутёжки
стёрлись вконец звуковые дорожки,

сердце от скрежета рвётся на части,
но и за скрежетом – память о счастье,
но и на плеши шершавой винила
память о прошлом себя сохранила.

Нет никого лучше старого друга,
нету лекарства целебнее звука,
взявшего сердце однажды в полон,
диск завертелся – сплюнь кардарон.

Вот чем талант и бездарность разнятся –
первый с колен помогает подняться,
жилы пронзая живительным током,
ну а бездарность, как евнух с наскоком…

Боже, как время безжалостно мчится!
Эхом доносится «Синяя птица»
из-за кордона минувших времён,
из-под иных музыкальных знамён –

эхом эпохи, что канула в Лету…
Вновь возвращаюсь в эпоху я эту –
в свой именной ностальгический рай, –
дверь открывая в заветный сарай.



Течение

Виктору Дюнину

В чём тайный смысл всеобщего теченья,
где каждый призван плыть в своём челне
к итоговой черте предназначенья,
задачу сознавая не вполне?

Куда нас всех препровождает русло
вселенской нескончаемой реки?..
Нет лоции, но есть фарватер чувства,
порой идущий руслу вопреки,

и – подозренье смутное, что кроме
реальности земной есть нечто вне...
В ДК «Маяк», в служебном коридоре,
едва ль случайно встретился ты мне.

Ты помнишь, как излиться мы спешили
среди афиш в каморке-мастерской,
переходя от философской шири
к надбитому стакану с «бормотой»?

Вино в крови поэзии – от сути,
оно не удовольствие, а боль,
и пусть непробиваемые судьи,
как в рану, тычут пальцем в алкоголь,

мы им назло блюли высокий градус,
как статус поэтический велит,
и пили с наслажденьем эту гадость
за всё, что так созвучно в нас болит.

И – словно вместе плыли по теченью,
соединив судёнышки судьбы, –
хотя б на миг, исполненный значенья
возвышенной словесной ворожбы,

миг, данный нам друг в друга разрядиться,
как тучи разряжаются в дожди...
О, радость, что душа не ягодица –
она функционирует в груди!

И в ней Творец такого наворочал
во исполненье замыслов благих,
что мы всю жизнь самих себя морочим
и вдохновенно мучаем других.

И так идёт, должно быть, по цепочке –
от нас восходит снова к небесам,
и в этой бесконечной заморочке,
быть может, Бог разрядки ищет сам...

В «художке», где надолго мы пропали,
забыв, что жизнь вовсю кипит вовне,
так счастливы мы были, что совпали,
и я при этом счастлив был вдвойне.

Шёл за стеной концерт Пономаренко,
звучали песни на твои стихи,
и сердце билось об грудную клетку –
пробьюсь и я, какие пустяки!..

Да, мы с тобой не слабо оттянулись –
взахлёб лились поэзия, вино…
И пусть мы в этой жизни разминулись,
мы вписаны в течение одно,

в течение, что всеми нами правит,
куда-то с неизбежностью стремя;
а жизнь уже по той причине праздник,
что все, по ней плывущие – родня.

Пускай поврозь в челнах своих несёмся,
пусть кажется, что нас разъяла высь –
я верю: мы ещё пересечёмся,
вернее, мы уже пересеклись.

Бессрочное не требует повторов,
оно – как это небо, твердь, вода...
Воспел твоё течение Антонов,
а я лишь подпеваю иногда.


Учителка

В переулке домик маленький,
свет в окошке жёлтый, матовый,
там, за шторкою короткою,
на столе тетрадки стопкою.
А над этими тетрадками,
в них нацелив мушку-нос,
голова склонилась с прядками
серых жиденьких волос.
Это новая учителка
из не наших палестин,
наша новая мучителка,
для которой я кретин.
Как беда нависла лютая –
и не только надо мной –
эта мымра долбанутая,
с губ полоской жестяной.
Плачь, система пятибалльная! –
буквоедка ненормальная
низвела твои возможности
до трагической ничтожности.
Стал весь класс тупее валенка
на уроках у неё…

В переулке домик махонький,
развалюшка, не жильё.
Двадцать лет как в воду канули.
У хозяйки за столом
мы сидим, звеним стаканами
с головой в хмелю, в былом.
Мы ведём себя как равные
с ней, бедою школьных лет;
чёрным хлебом, сыром плавленым
сервирован наш банкет.
Что-то нас с дружком Матюхою,
словно памяти назло,
повидаться со старухою
в её келью занесло.
И – в награду ль, что нагрянули –
мы за скудным тем столом
на неё невольно глянули
по иному, чем в былом.
И всё больше в новом качестве,
света мудрости полна,
нам в застольном том приятельстве
ближе делалась она.
Тем, что, не винясь за прошлое,
походившее на бой,
не старалась стать хорошею,
оставалась быть собой.
И казалось чуть не карой нам
брякнуть нечто, ё-моё,
против правил Бархударова,
против принципов её.
Слава богу, вроде, справились,
вроде, мучались не зря,
ведь далась нам правил правильность
только ей благодаря.


Экскремальное соло

Левый берег в коросте сортиров,
правый – в пышном убранстве хламья...
Грудь исполнена ядом сатиры –
люди свиньи, и речка свинья!

Восторгает размах кретинизма,
умиляет дикарский порыв –
вот, природа, за всё тебе клизма,
получай, свой венец сотворив!

Так-то властвует он над тобою –
не иначе, с большого ума
тычет в небо вонючей трубою,
разливает потоки дерьма.

Лижет берег зелёная пена,
и, глотая хмельную слюну,
рыбачок отправляет степенно
экскременты в речную волну.

Ах ты боже, как всё благородно:
бросишь толу – глядь, рыбка всплывёт!..
Как халявный продмаг для народу
нам природа жратву выдаёт.

- Эй, родная, даёшь отоварку!..
Лезь, братва, в закрома – задарма!
Вырвал ёлку, а выбросил палку,
вынул рыбку, а сунул дерьма.

А чего? – всё опять возродится,
сам собой сохранится баланс...
Так и тянет, порой, утопиться
от великой печали за нас.

Что ж мы делаем, сукины дети?
Ведь за эту жратву и рубли
мы уже истерзали до смерти
материнское тело земли.

Мы изрыли его, искромсали,
вскрыли вены – и кровь на торги,
и, выходит, не кто-то, а сами
мы и есть для природы враги.

Но, согласно закону возврата,
а не воле стяжающих масс,
наше зло рикошетит стократно,
и самих ликвидирует нас.

Мы поставлены им же на счётчик,
и оно намотает ещё
на бесславный могильный веночек –
нам, убийцам себя самоё!

Нам, живущим мошной и желудком,
одуревшим в пылу мотовства,
нам, крушащим в безумии жутком,
корни собственного естества!

И уже на трагической грани
грозовых апокалипсных дней
всё ещё загребущие длани
простираем мы к жертве своей!