Эпи-центр
На первую страницуВниз

От редакции.
Владимир Москалик – лауреат литературного конкурса Интернет-журнала «Эрфольг» 2009 г.
В новых, как и в прежних стихах Владимира Москалика, нашли свое отражение проблемы и реалии нашего непростого времени. По поводу публикации этой подборки стихов в разделе «Поэзия» рубрики «Читальный зал» мнения снова разделились. Поэтому мы опять решили опубликовать их в рубрике «Эпи-центр». А что это – высокая поэзия или проза жизни – судите сами.



Владимир Москалик

Тема боли
Лирика


Ландыши

Лес был уже вовсю
озвучен голосами,
и ландыши в лесу
просились в руки сами.
На них осадой шли –
одни к ним страсть питали,
другие, как рубли,
всей пятернёй хватали.

Я тоже в лес входил,
был мрак густой, как тина,
входил в него один
загадочно-интимно,
отбросив напрочь страх,
с улыбкой воровскою,
и ландыши впотьмах
нащупывал рукою.

Чуть рдела кромка дня,
когда я шёл с добычей,
и лес прощал меня
за странный мой обычай.
Прощали мне цветы
корысть мою и жадность
за то одно, чтоб ты
щекою к ним прижалась –

припухшей ото сна,
с печатью от подушки,
за шёпот из окна,
за поцелуй воздушный...
И, руку сжав в руке,
боясь не удержаться,
я так к твоей щеке
хотел навек прижаться…


* * *

Я живу по закону Ома,
в жизни тот же почти расчёт –
коль растёт напряжение дома,
то душа мимо дома течёт.

Будто в формулу нас с тобою
Всемогущий силком заключил,
чтоб связать неизбежность боли
с неразрывностью двух величин.

Примем волю небес, не мучась
бесконечной морокой дней,
ибо вещь не случайная – участь,
что-то есть справедливое в ней.


* * *

Грешна любовь моя, запретна,
я умолчаньем другу лгу,
отравой этого секрета
я с ним делиться не могу.

Я не могу ему открыться,
в том низость чувствуя свою,
что страсти подленькое рыльце
под маской дружеской таю.

Скажи, насколько грех мой тяжек,
о самый высший Судия! –
что с прежней силою, всё так же
запретной страстью мучусь я?

И мне с предметом этой страсти,
пьянящей разум, как вино,
к тому же видеться всё чаще
по части дружеской дано.

Я из последних сил лукавлю,
но могут кончиться они…
О Боже, до последней капли
не испытуй – разъедини.

Спасенья ради дай мне повод –
порвать невидимый извне,
высоковольтный этот провод,
идущий от неё ко мне.

Я б прочь из города метнулся,
чтобы не мучиться виной…
Лишь только б провод не тянулся
любви оборванной – за мной.


* * *

Смех на прощанье –
печальный симптом,
боль настоящая
будет потом,
позже,
когда друг без друга
очнёмся…
Только мы гордые,
мы – не сдаёмся,
мы посмеемся еще
напоследок,
повод
смеяться сквозь слёзы
так редок,
надо сполна
насладиться игрою…
Позже я нервы
в подушку зарою,
дрожь твоя горькая
с выдохом стона
позже сольётся
с дрожью вагона.
Позже…
Когда у гордыни
в неволе
мы отыграем
дурацкие роли.


* * *

Не спится совести ночами,
бог весть, доколе…
Ты – тема моего молчанья,
ты – тема боли.
Боль бесконечно может длиться,
не отпуская,
скрипит бессонно половица –
тоска такая…
Не понимаю, как я вынес
на хриплой ноте
зияющий летальный вырез
души из плоти.
Чем я теперь его заполню,
боль затыкая?..
Нет спасу, всё до капли помню –
вина такая…
Другая зря с улыбкой лечит –
не чту врача я.
Простишь – ничуть не станет легче,
убей, прощая…


* * *

Я пуст и независим,
терзаниям – отбой...
Мне день тот ненавистен,
что свёл меня с тобой,
мне ненавистен город,
что ложь твою скрывал,
где мой соперник-ворог
меня обворовал.
Мне улица отвратна,
мне дом невыносим,
в котором я стократно
яд ревности вкусил.
Всё в доме том отрава:
цветы, ковры, кровать…
Ты не имела права
так подло предавать.
Нет врозь души и тела,
их не разъять тайком,
хотела, не хотела –
храм осквернён плевком.
Я думал – в нём икона,
мне грезился алтарь…
Без высшего закона
икона – инвентарь.
Упали резко цены
на пламя под ребром…
Я ухожу со сцены,
я молча вышел вон.


Старушка

Отжила-отбыла деревушечка,
над безмолвьем царит лебеда,
и бредёт по деревне старушечка,
а сама и не знает куда.

Разбежались сыночки и сношеньки,
милый друг в прошлом годе почил,
но не помнит она ничегошеньки
с той поры, как кондрашка хватил.

Говорит, и сама в это верует,
мол, в Дегтянку ушёл по делам…
Лишь вздыхают, кто истину ведает,
с невесёлым смешком пополам.

Головою качают жалеючи,
а кого и слёза прошибёт…
По селу вдоль домов и скамеечек
сиротливо старушка бредёт.

А вокруг благодать иллюзорная,
лето дымом зелёным кадит…
Ах ты, божья раба беспризорная,
что ж никто за тобой не глядит?

По какой непостижной нелепости
дожила ты до доли такой?
По какой неотложной потребности
ковыляешь куда-то с клюкой?

Все дела переделаны вроде бы,
все как есть – для души и для рук,
все-то в жизни дороженьки пройдены,
так куда ж устремилась ты вдруг?..

Даль слепой пеленою окутана,
сбился ветхий платок на чело,
а в головушке всё перепутано –
не распутать уже ничего.


Смерть деревни

Скукожилась деревня, омертвела,
стоят пустые избы, как гробы…
Такое вот печальнейшее дело,
такая вот безжалостность судьбы.

Не слышится ни скрипа и ни лая,
ни говора, ни гула тракторов…
По-христиански тихо умирая,
лежит деревня из двухсот дворов.

Лежит деревня посреди России
и некому поднять её с одра,
жила с лучиной и при керосине,
и лишь в реформу выжить не смогла.

В войну на бабьих жилах удержалась,
верша свою победу на полях,
а ныне вдруг ненужной оказалась,
с бурьяном на распроданных паях…

Чернеет на погосте свежий холмик,
и очередь на том, похоже, – вся,
и вьётся дух, что испустил покойник,
над мёртвою деревней голося.


* * *

Я в детстве, я мальчик маленький.
Иду, как с кинозвездой,
с такою красивой мамою –
совсем ещё молодой.

С такою родной, любимою
по улицам с ней иду
под звуки автомобильные,
под музыку в горсаду.

Иду горделиво-воинственный,
заправив рогатку в штаны,
защитник её единственный
от сплетников и от шпаны.

Играют матросские ленточки,
шуршит на ветру крепдешин…
Зовут мою маму Леночкой,
не верят, что я её сын.

Такая она ещё юная,
девчонка ещё почти…
Мне жалко, что с папкой Юрою
у нас разошлись пути.

Далась ему эта выпивка,
хоть я его всё же люблю…
Иду без отца вроде выбл..ка,
косящие взгляды ловлю.

В сандалии пыль набивается,
в арыках журчит вода…
Детство моё называется
город Кызыл-Орда.


* * *

Я телеграмм с пути не посылаю.
Спускаюсь в ночь. И в каждый мой приезд
спит улица, где я не проживаю,
где за меня не прочили невест.

Спят жители, возможность упуская,
измерив взглядом с головы до пят,
прикинуть, что за личность я такая –
всё днём ещё успеют, не проспят.

Весёлым светом вспыхнут окна в доме,
дверной крючок взметнётся над скобой…
Никто так дверь не открывал мне, кроме…
Нет матери моей, хоть волком вой.

Нет юности, нет города и дома,
в реке моей судьбы не та вода,
мир прошлого светло и невесомо
отчалил в неизвестность навсегда.

Так хочется вернуть его обратно,
чтоб приезжать на лето в город Чу…
Но каждый миг есть точка невозврата,
и я навряд ли визу получу.


Сновидение

Терзают сновидения сновидцев,
их смутные пророчества гнетут,
одною каплей можно отравиться
того, чем снов их полнится сосуд.

Но сладостна сновидцам снов отрава,
была бы жизнь отравой без неё,
им зыбкая мистическая правда
отрадно отравляет житиё.

Сплетаются причудливо два мира,
секрет взаимодействия тая,
и даже если все прогнозы мимо –
заведома вторичность бытия.

Так, видимо, устроено сознанье,
фанатиков полночных миражей,
астральный креп Морфея, точно знамя,
колышется над храпом этажей…

Мне тоже сон один и тот же снится,
мне снится искажённая, как дно,
таинственная некая граница,
что мною нарушается давно.

И, утопив лицо своё в подушке,
и тело по постели распластав,
я за границу отправляю душу,
против её смятения восстав.

И там, в каком-то дерзостном дурмане,
там, в некой яви, подлинной почти,
тяну я руки не к могильной яме –
к усопшей, предстающей во плоти.

О, как она правдиво воскресает,
как истово в прозрачной полутьме
с улыбкою загадочной внушает,
что этот сон не снится вовсе мне.

Потом улыбка тает тонкой дымкой,
и мать моя, как призрак за окном,
в небытие нисходит невидимкой
в непостижимом качестве ином.


Не я

У меня была морковь,
я её – в салат,
у меня была любовь,
прошлому – виват.
Крутит пальцем у виска
подленький партер,
лезет в душу мне тоска
в духе «Англетер».
Видно, всё – отгарцевал,
нате вам коня,
сам я всё конфисковал,
кто теперь – меня?
Опоздали, кто охоч,
нет меня давно,
сам успел убраться прочь
с прошлым заодно.
Говорите – плоть видна,
виден след строки?
Это видимость одна,
камуфляж тоски.
Весь я ею поглощён,
весь я – крик немой…
Нету тела под плащом,
да и плащ не мой.


* * *

Я – тень, я – усмешка печали,
затерян, как призрак, в толпе.
Не знаю, наверно, дичаю
на узкой отшельной тропе.

Но я продлеваю сладчайше,
как будто прыжок затяжной,
отшельность души, одичавшей
средь шума, что стал тишиной.

Я спущен в себя, как в колодец,
гремит, как ведро наверху,
борзая эпоха-уродец
сплошь в смертных грехах и в пуху.

О чём она яро грохочет,
сводя суетою с ума?
Чего она, собственно, хочет? –
едва ль она знает сама.

Едва ли она осязает
культёю отмерших корней,
что с тела земли исчезает,
хотя и окажется в ней.

Окстись, средоточье порока,
эпоха властителей тьмы,
всё будет по слову пророка,
что вряд ли услышали мы.

Когда на тропе своей встречу
один на один Судию,
я вместе со всеми отвечу,
за грешную лепту свою.
 

На первую страницу Верх

Copyright © 2012   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru