ЗВЕЗДА ПЕРВОЙ ВЕЛИЧИНЫ

     «Поэты разные бывают. Знаете, когда-то была такая детская игрушка – калейдоскоп. В картонной трубке между зеркалами пересыпались цветные стекляшки, складываясь в узоры... Некоторые поэты так же играются словами. Получается бессмысленно, но красиво. Таких авторов сейчас много. Другие поэты — художники. Они словами, как красками, рисуют картины на холсте. Таких поэтов меньше. И уж совсем мало таких, которые вроде и не рисуют вовсе, а бросят пару слов на бумагу и, глядь, из них, как из двух столкнувшихся частиц, образовалась целая Вселенная…» (Игорь Царев. «Verbatim», 2010.)

     Это слова, сказанные Игорем Царевым.

     А это сказано о нем в одном из многочисленных откликов на его стихи:

     «По моему глубокому убеждению, творчество Игоря Царева, нашего замечательного современника-поэта, должно быть известно всем.
     Величина его таланта, редкая образность и чистота мысли, ясная гражданская позиция, бесконечная любовь к Родине, умение с равным мастерством описать в своих стихах все темы, за которые он брался, прекрасный стиль изложения, непередаваемое по красоте владение литературным русским языком — выводят его стихи на одну орбиту с произведениями классиков русской поэзии…
     Бесконечно жаль, что русская литература и все мы, почитатели его таланта, потеряли в лице Игоря Царева поэтическую Звезду Первой величины.
     Верю, что скоро произведения Игоря Царева обязательно будут включены в школьную программу по русской литературе» (Владимир Литвишко, поэт).
 

Игорь Царёв

ИГОРЬ ЦАРЁВ

Таежный нож

Шитый нитью вощеной и цыганской иглой,
От рожденья крещенный паровозною мглой,
И на вид не калека, и характер не шелк,
Я из прошлого века далеко не ушел.

Городские «Рамсторы» обхожу, не кляня,
Пусть иные просторы поминают меня,
Где помятая фляжка на солдатском ремне
И собачья упряжка привязались ко мне.

О подножье Хингана, на таежном току,
Будто ножик жигана заточил я строку:
Ненавязчиво брезжит рукодельная медь,
Но до крови обрежет,  если тронуть посметь.

...И быть может, быть может, этак лет через «...дцать»
Кто-то вынет мой ножик колбасы покромсать
И, добрея от хмеля, чертыхнется в душе:
Вот, ведь, раньше умели! Так не точат уже...


Путешествие по реке Мста

Колокольня тянет в небо
Позабытый Богом крест.
Молоком парным и хлебом
Пахнет на сто верст окрест.
Одноногие деревья
Спят как цапли на песке.
Мы плывем через деревню
На байдарках по реке.
Огороды и сараи
Поросли чужим быльем.
Возле берега стирают
Бабы грязное белье.
Стала горькой папироса,
Налилось свинцом весло –
Нас течение без спроса
В жизнь чужую занесло.
Здесь никто у нас не спросит,
Кто мы будем и куда –
Нас течение проносит
Словно мусор, без следа.
Остается только вечный
Завсегдатай этих мест –
Запах хлебный, запах млечный,
Да еще нелегкий крест.


Ячменное зернышко

Непонятную силу таят ковыли...
Притяженье каких половецких корней
Вырывает меня из арбатских камней
Постоять на открытой ладони земли?

И таращится полночь вороньим зрачком,
Наблюдая, как я – без царя в голове –
Босиком, по колено в вихрастой траве
До зари с деревенским хожу дурачком.

И палю самосад, и хлещу самогон,
И стихи в беспредельное небо ору,
А с утра от стыда и похмелья помру,
Упакованный в душный плацкартный вагон.

И огня не попросит уже табачок,
И засохнет в кармане зерно ячменя...
Дурачок, дурачок, ты счастливей меня.
И умнее меня... Но об этом молчок


На Северной Двине

Когда на Северной Двине я,
От тишины деревенея,
Взошел на каменный голец,
Каленым шилом крик совиный
Меня пронзил до сердцевины,
До первых годовых колец.

И все, что нажил я и прожил,
До мелкой обморочной дрожи
Предстало серым и пустым.
А ветер гнал по небу блики
И как страницы вещей книги
Трепал прибрежные кусты…


Братья

Не эталоны образцовости, В век, вызревший на человечине, Они от анемии совести Лечились до цирроза печени.... (вместо эпиграфа)

Трещали черные динамики,
Как на жаровне барабулька.
Сосед, знаток гидродинамики,
В стаканы водку лил «по булькам».
Слепой, а получалось поровну,
И на закуску под тальянку
Затягивал негромко «Ворона»,
Да так, что душу наизнанку!

У Бога мамкою намоленный,
Он вырос не под образами...
Сквозь пелену от беломорины
Сверкал незрячими глазами
И горькие слова выкаркивал
Комками застарелой боли,
Как будто легкие выхаркивал,
Застуженные на Тоболе....

А брат его, картечью меченный,
На вид еще казался прочен,
Хотя и стал после неметчины
На полторы ноги короче,
Но даже пил с какой-то грацией,
И ордена сияли лаком....
А я глядел на них в прострации
И слушал «Ворона». И плакал…

Мне довелось какое-то время снимать комнатушку в коммуналке в Питере. В соседней комнате жили два брата-инвалида. Один бывший зек, слепой,
но неплохо игравший на гармошке.  Другой – бывший полковой разведчик. Каждый вечер за бутылкой водки они до хрипоты спорили о правде жизни, потом мирились и пели добрые старые песни.


Пароходик на Сарапул

От Елабуги отходит пароходик на Сарапул –
У него гудок с одышкой и покрышки на боку...
Где-то здесь еще мальчишкой я «сердечко» нацарапал,
А теперь под слоем краски обнаружить не могу.

Мой ровесник тихоходный, старомодные обводы...
Сколько братьев помоложе затерялись на мели!
Им не говорили, что ли, что напрасные свободы
Никого при здешней воле до добра не довели?

...Мог бы в Тихом океане раздвигать волну боками,
А плетешься на Сарапул, как какой-нибудь трамвай...
Только, разве это плохо, что родившийся на Каме
И умрет потом на Каме? Так что, не переживай!

Оглянись на темный берег – видишь женщину с цветами?
Всякий раз она встречает твой нечаянный проход.
Может, ты и не прославлен, как «Аврора» и «Титаник»,
Но ведь тоже для кого-то – Главный В Жизни Пароход.

Земля дальневосточная

Соболиная, бобровая, тигровая,
Комариная, суровая, кедровая,
Из оленьих жил земля дальневосточная,
Если кто-то там и жил, так это – точно я.

Помню пади и болота с пряной тиною,
Глухариную охоту и утиную,
Поднималась на пути щетина трав густа,
Золотилась паутина в небе августа…

Вечным зовом из-за сопок длился вой ночной.
Жизнь казалась слаще сока вишни войлочной.
Обманув, не извинилась – ох, и вредная!
Лишь тайга не изменилась заповедная.

Те же гуси, вниз глазея, пляшут русскую,
Вертят гузкою над Зеей и Тунгускою,
Чешуей под рыжий сурик злой муксун горит,
Вольно плавая в Уссури да по Сунгари.

Семенами нас разносит в дали дальние,
Вместе с нами имена исповедальные –
Их в чужом краю, шаманя перед бурей, я
Повторяю: «Бурея, Амур, Даурия!..»


Обетованная вселенная

Память листаем, грустим ли украдкою,
Пьем ли фантазий вино полусладкое,
То утонченная, то ураганная,
Нашей любви партитура органная,
Превозмогая земное и бренное,
Счастьем стремится наполнить Вселенную –
Мир, где витийствуют добрые мелочи,
Кот что-то млечное пьет из тарелочки,
Где припорошенный пылью космической,
Дремлет на полке божок керамический,
А на серебряном гвоздике светится
Ковшик созвездия Малой Медведицы…
В ходиках Время пружинит натружено.
Солнце мое греет вкусное к ужину,
Комнату, кухню, прихожую, ванную –
Нашу Вселенную обетованную.


Дефиле по зоопарку

Гутен абенд, дорогая, миль пардон,
Пожалей меня, сегодня, пожалей!
По жаре я выпил крепкого бордо,
А потом еще добавил божоле.
И от винного безвинно разомлев,
Посмотреть надумал, дозу перебрав,
Как теряет в зоопарке разум лев,
От того, что даже именем не прав.

Между клеток, словно стража по дворам,
Я себя гортанным окриком бодрил.
Вот архар (читай, по нашему – баран),
Вот гривастый сомалийский гамадрил...
Я ему: «Ну, как баланда, франкенштейн?
Хочешь фиников подброшу или слив?»
Он мне жестами ответил: «Нихт ферштейн!» –
И ссутулился, как узник замка Иф.

Я тогда ему: «Муа, коман са ва?»
Он в ответ мне: «Сэ тре бьен, авек плезир!»
И напрасно в ухо ухала сова,
И вертелась злая белочка вблизи –
Ведь родство уже почуяв, вуаля,
(Не одни мы на планетном корабле!)
Я читал ему по памяти Золя,
Он показывал мне сценки из Рабле.

Может быть тому причиной допинг вин,
Но я понял, раздавая ливер блюд,
Почему на солнце ежится пингвин,
И за что всю жизнь горбатится верблюд.
Я кормил их сладкой булочкой с руки,
Развлекал сидельцев хайками Басё –
Мы ж похожи, словно капли из реки,
Только наш загон пошире, вот и все!..

Дефиле по зоопарку. Подшофе
(Музыкально выражаясь – форте пьян)
Я присел за столик летнего кафе,
Утомившись от зеленых обезьян.
Заказал и черри-бренди, и халвы…
В обрамлении решетчатых оправ
Плотоядно на меня смотрели львы,
Травоядно на меня взирал жираф.

Душный вечер недопитым черри пах.
Я, сказав официантке «данке шон»,
Слушал мысли в черепах у черепах,
В толстый панцирь спать залезших нагишом.
Ощущал себя то мышью, то совой,
Старым буйволом, забитым на пари,
То стервятником, что грезит синевой,
Где со стервой своей первою парил.

Оплетала прутья цепкая лоза,
Винторогий козлик блеял о любви.
Его желтые печальные глаза
Вызывали дежавю у визави...
Громыхал оркестрик жестью «ля-ля-фа».
Мой сосед, искавший истину в вине,
Подмигнул мне через стол: «Шерше ля фам»?
Я подумал… и пошел домой к жене.


Переводчик

Перед небом я и босый, и голый...
Зря нелегкая часы торопила –
Сердце бьется, словно раненый голубь,
Залетевший умирать под стропила...

Ну, не вышло из меня капитана!
Обнесла судьба пенькой и штормами,
Не оставила других капиталов,
Кроме слов, что завалялись в кармане.
Вот и жарю их теперь каждый вечер,
Нанизав строкой, как мясо на шпажку.
Даже с чертом торговаться мне нечем –
На черта ему душа нараспашку?
Толмачом и переводчиком чая,
Задолжавшим и апрелю, и маю,
Полуночную свечу изучая,
Языки огня почти понимаю.
Остальное и не кажется важным.
Согреваясь свитерком ацетатным,
Я однажды стану вовсе бумажным
И рассыплюсь по земле поцитатно.
Дождь заплачет, разбиваясь о ставни,
Нарезая лунный лук в полукольца…
На полях ему на память оставлю
Переводы с языка колокольцев.

 

Игорь Царёв

Материалы предоставлены Ириной Борисовной Царёвой.

Ежегодная
Международная литературная премия
имени Игоря Царёва