На первую страницуВниз


ПОЭТ  НАСТОЯЩЕГО  ВРЕМЕНИ

     Быть может, это слишком громко сказано, слишком тенденциозно… но в моей «жизненной философии» есть такое понятие — «всегда». Так вот — писатель Генрих Вениаминович Сапгир имеет самое прямое, самое непосредственное отношение к этому понятию. Глубоким заблуждением, на мой взгляд, является мнение о том, что авангард в искусстве умирает первым, устаревает в первую очередь. «Чернушный» авангард, притянутый за уши к какой-либо конкретной политической ситуации, разумеется, устаревает и очень быстро умирает, а метафизический материал из разряда «нетленки» живёт в веках, как вообще искусство. Не удивительно, что стихи Сапгира, написанные более сорока лет назад, существуют в настоящем, а не в прошедшем времени. Именно поэтому у меня не поворачивается язык говорить об их авторе: «был». Он не «был», а есть — сегодня и всегда в авангарде, на переднем крае современной русской литературы. Не для всех разумеется… а лишь для подготовленных читателей, которым по душе словесные игры и детские шалости Поэта, его фантазия и натурализм, абсурд и гротеск… А разве бывает искусство для всех? Тем более, если это совсем другое искусство — искусство авангарда. Для всех — «Чайная» колбаса, а «Языковая» — только для истинных гурманов языка. Михаил Соковнин когда-то с афористичной горечью сказал: «Нашего языка они просто не понимают, а своего у них как будто и нет». Сам же Генрих для себя сформулировал эту мысль так: «Искусство для тех, кому нужно это искусство». Меня восхищает конкретность данного высказывания. Ведь ясно даже непросвещённому обывателю, что автор не из тех, кто не имеет своей отчётливой эстетической позиции, кто не ведает, по каким волнам его щепу несёт. Он настойчиво и продуктивно делает то, что ему надо делать. Он хорошо знает то, о чём пишет… а говорит не больше, чем знает:

надо что-то сделать
что-то сделать надо
сделать надо что-то
то что надо сделать

сделать надо то что
сделать надо вот что
что сделать надо
надо сделать: что

сделать что-то надо
то сделать что надо
сделать надо то
что надо сделать

(Франц Мон в переводе Генриха Сапгира.)

     Есть литераторы, пишущие стихи, а есть сочиняющие. Среди тех и других встречаются поэты и графоманы. Генрих никогда ничего не сочиняет, он пишет и конструирует. Его полистилистика имеет жёсткий системный характер. Ведь Поэт — это не тот, кто только ищет, а тот, кто ищет и находит. Сапгир — неутомимый искатель, автодидакт, освоивший все виды техники стихосложения. Его тексты нередко имеют сложную разностопную полиметрическую организацию. Он никогда не пишет «про» и «на тему». На тему пишутся статьи, очерки, репортажи… но не стихи. При всей пристрастности Поэта к форме, а последние годы жизни это стало для него самоцелью, его стихи отличаются от шаблонной трафаретности советской поэзии недосказанностью и свободой стилистического решения. Они абстрактны, но, тем не менее, конкретны. Иногда мне даже кажется, что между словами, за пределами словесной ткани концентрация поэтического смысла гораздо выше, чем в самих словах. Конструкции и системы такого рода могут существовать только на уровне метафизики и тонкой душевной работы. Это как медитация: тени тихих ангелов прошелестели крылышками за спиной — стихи написались. Разностильные тексты Сапгира напоминают магнитные поля, прикоснувшись к которым уже невозможно оторваться. Он играет на музыкальном инструменте, который изобрёл сам. Летает на летательном аппарате, который сделал собственными руками. Неважно, в какой последовательности заводить автомобиль, главное, чтобы его мотор заработал и машина тронулась с места. В стилеобразующей поэтике Сапгира, как в живописи Пабло Пикассо много разных периодов, и каждый последующий не похож на предыдущий. Генрих, как и его учитель Евгений Леонидович Кропивницкий, буквально реанимировал классическую форму русского сонета. Но это модернизация даже не столько формы, сколько самого лексического строя стиха. Недавно скончавшийся поэт Владимир Уфлянд однажды остроумно заметил:

Есть русских множество поэтов,
живут на Западе они
и пишут там венки сонетов,
уныло коротая дни.

Других же множество поэтов
таких же русских, как они,
живут себе в Стране Советов
и весело проводят дни.

     Ни к той, ни к другой категории Генрих, к счастью, не относится. Сонеты Сапгира не архаичны, но не потому, что на рубашках написаны, а потому, что большинство из них вооружены филологической дерзостью современной литературной речи, новацией стиля. Но не с «Сонетов на рубашках» началась поэтическая эволюция Генриха, а с книги «Голоса», где многие стихи скорее предназначены для декламации, для исполнения, для чтения вслух. Там каждая тавтологически повторяющаяся фраза имеет свой обновлённый смысловой и эмоциональный оттенок, в зависимости от интонации, с которой она произносится:

Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Вон там убили человека,
Внизу – убили человека.

     Формотворческая система Сапгира основана на принципе: возьми приём и выжми из него всё до последней капли. Но, как нельзя войти дважды в одну и ту же воду, одно и то же открытие нельзя сделать дважды. В противном случае, мы уже имеем дело не с авангардом, а с осетриной не первой свежести. Авангард же, как нечто новое, изначальное, первородное требует живой человеческой реакции, а точнее — веры. Для читателя, который даже не догадывается о том, какое содержание заключают в себе знаки, числа и символы — их визуальный язык недоступен. Но для тех, кто всеми силами души верит в это искусство — дверь чёрного квадрата откроется. Ведь за ней не глухая бетонная стена, не двухмерное замкнутое пространство, в котором задохнуться можно, а космос, поэтическая вселенная, музыка тишины… Тишине всегда сопутствует молчание. Его потенциал несравним с любой самой изощрённой словесной трескотнёй. «Чем продолжительней молчанье, тем удивительнее речь» — когда-то сказал Николай Ушаков. А молчание Поэта не менее значительно, чем голос, или даже целый хор голосов. Именно поэтому после книги «Голоса» Генрих Сапгир пишет книгу «Молчание»…

Молчание
Какая радость
Какое страшное звучание –
Молчание.

     Некоторые его строки тех лет удивляют меня до сих пор. Они подобно солнечным вспышкам вырываются из подкорки. Их уже невозможно забыть:

Оса искала следы какао…

     Генрих, как человек верующий, понимал, что уныние — самый страшный из всех смертных грехов. Его стихи — это лекарство от уныния и скуки. Но это совсем не значит, что автор — благодушный весельчак из Страны Советов, сочинитель рифмованных анекдотов, хохм, экзерсисов. Генрих не имеет ничего общего с представителями этого оригинального жанра — циркачами, клоунами, ковёрными от литературы, которые подобно пошлым эстрадным конферансье потешают и развлекают ощерившуюся публику, жонглируя словами, как пустыми консервными банками. Вслушайтесь, насколько остро и местами трагично звучит еврейская тема в поэзии Сапгира. Он исследует каждую деталь, каждую черту лица своего персонажа. Но о чём бы ни писал Генрих, он всегда пишет только о себе. Я рассматриваю это как достоинство, а не как недостаток:

Не скроешься
Не затаишься
Тебя узнают по разрезу глаз
И по тому,
Что каждый твой ответ –
Вопрос

(За жалкой миною субъекта
Слепая маска интеллекта)
А потому
Носи свой характерный нос
Гордо
Как Герой Социалистического Труда
Носит свою золотую звезду.

     Я, и сейчас отчётливо слышу его голос: «Герман, запомните, что Бог смотрит на мир нашими глазами. А при вашем умении, технике, литературном опыте, вы могли бы стать ещё свободнее. Пишите с натуры — и успех вам гарантирован. Бойтесь всяких унылых рассуждений и описаний. Они — враги поэзии. Ведь поэзия — это действие, а не рассказ о действии…»
     Я никогда не забуду, как однажды мы случайно встретились с ним в многолюдной московской толпе. У меня было плохое настроение. Мне в очередной раз вернули стихи в одном жирном журнале. Генрих спросил: «А почему? Неужели они считают вашу работу непрофессиональной?» Я ответил, что даже слишком профессиональной. Они сказали, что, мол, это не стихи, а филологические упражнения. «А вы не объяснили этим профанам, этим недоразвитым и отсталым людям, что весь путь писателя — это и есть филологическое упражнение?» — возмутился Сапгир. В тот момент его поддержка была очень важна для меня. Эти слова он произнёс так категорично, как будто обращался вовсе не ко мне, а к какому-то третьему абстрактному собеседнику, быть может, к своей душе, к смыслу жизни, к той части человечества, которая ещё не разучилась читать стихи и удивляться.
     По мере того как динамически развивался литературный язык Генриха Вениаминовича, его тексты то сжимались до минимального поэтического предела, то расширялись до максимального прозаического. Здесь уместно напомнить читателю о таких книгах, как «Люстихи», «Элегии», «Дети в саду», «Параллельный человек», «Дыхание ангела», «Псалмы», «Лица соца», «Лубок», «Московские мифы», «Жития», «Форма голоса», «Развитие метода», «Тактильные инструменты»… Для текстологов и стиховедов обильный поэтический материал Сапгира — питательная среда, а каждый период в отдельности — тема интересной научной работы. На определённом этапе своего лингвистического развития Генрих понял одну простую вещь — что поэт на пуантах неуместен, скучен и старомоден вместе со всем своим «чистым лиризмом» на этом пиру во время чумы. Ведь ещё в начале двадцатых годов прошлого столетия Айседора Дункан танцевала босиком. Генрих отказался от ходульно-протезной, искусственной, пуантной эстетики в литературе. Начиная с книги «Голоса», он идёт твёрдым уверенным шагом, по своему пути. В его поэтическом балете и слово, и полслова, и буква, и каждый отсутствующий полиграфический знак танцуют не на пуантах, а босиком, наступая всей тяжестью стопы на горло пустотелой литературщины, банальщины и рутины.
     Таким образом, сформировался новый тип речи, напрочь лишённый тягомотины схоластических рассуждений и описаний, выходящий за пределы обветшалого советского классицизма. Ведь, по мнению самого Сапгира, сердцевиной поэзии, её душой является не только слово, или его фрагментарный обломок, но и звук — как смысловое ядро, как семантическая единица языка. Звук и смысл, голос и молчание, неподвижность и движение взаимодействуют в фонетической системе Сапгира настолько органично, что изображение внезапно оживает и посредством звукоимитации передаёт эпидемию эпилептической эпохи, её судорожные подёргивания:

в дождь от ужаса дрожа
даже зданья искажа
и лягушками везде
скачут – это эпиде
дёргается эпилеп
– эпицентр! эп – эп – эп…

     Генрих Сапгир — поэт многоплановый, пишущий в разных стилях, его трудно представить в узких рамках, какого либо контекста и ещё трудней классифицировать. Это своего рода body art — яркий карнавал масок, красок, лиц, стилистических приёмов и методов. Сейчас больше использователей, чем первооткрывателей. Больше потребителей, чем производителей. Каждую свою новую книгу Генрих начинает с белого листа, забыв обо всех поэтах, которых он когда-либо читал. Он не потребляет, не использует, а создаёт свою формообразующую систему стихо- и прозосложения. Он убеждён, что существенного различия между поэзий и прозой нет. Просто есть текст, над которым надо работать. Вот и всё. Поэтический — покороче, а прозаический — подлиннее. Вспоминаются бессмертные строки Бориса Пастернака:

Весна, я с улицы, где тополь удивлён,
Где даль пугается, где дом упасть боится,
Где воздух синь, как узелок с бельём
У выписавшегося из больницы.

     Каждая строчка Сапгира — это узелок с бельём. Встречаются поэты-чистоплюи, у которых всё, как из прачечной: выстирано, выглажено, накрахмалено, размечено и упаковано… а узелка с бельём нет. Бывают и другие: неряшливые, где грязное бельецо разбросано по всему дому с такой безответственностью, что чёрт ногу сломит, а узелка нет. А если нет узелка, то и нет Поэзии.
     «Он награждён каким-то вечным детством» — так 19 января 1936 года написала Ахматова о Пастернаке. И это очень точное наблюдение, ибо все поэты, в той или иной степени, — дети, играющие в свои взрослые игры. А Генрих Сапгир, на мой взгляд, один из лучших детских писателей. Не одно поколение детей выросло на его детских книгах, которые иллюстрировали в разные годы удивительные художники: Виктор Пивоваров, Эрик Булатов, Олег Васильев… Кто не знает эти книги: «Принцесса и людоед», «Смеянцы», «Кискины записки»?.. Это уже классика детской литературы. Кстати, на детскую поэзию вдохновил и ориентировал Сапгира Борис Абрамович Слуцкий: «Вы — формалист, Генрих… попробуйте писать для детей… у вас это получится…»
     Выдумщик, фантазёр, поэт-ребёнок, Сапгир свободно играет словами, как море камешками. И играет не для того, чтобы непременно выиграть или проиграть. Его просто забавляет и увлекает само действие, сам процесс игры.
На одном из первых вечеров Михаила Генделева в Москве, в мастерской Ильи Кабакова, что на Сретенском бульваре, Генрих подошёл к поэту Льву Рубинштейну, который изо всех сил старался привлечь к себе внимание, и лукаво прищурившись, прочитал ему такие стихи:

Гордился рыжий львёнок,
Гордился рыжий львёнок
Своей пушистой кисточкой
На кончике хвоста:
– Наверно, я художник,
Конечно, я художник,
Раз у меня есть кисточка
На кончике хвоста.
Притопал толстый Гномик:
– Лев, нарисуй мне домик.
Взял Львёнок свою кисточку
И в краску обмакнул.
Как начал кисточкой махать,
Перемазюкал всю тетрадь
И сам в ведёрке с краской
Чуть-чуть не утонул!
И, кувыркаясь в кресле,
Смеялся Гномик: «Если
У тебя есть кисточка
На кончике хвоста,
Совсем не значит это,
Что ты уже художник!
Ты просто Львёнок с кисточкой
На кончике хвоста».

     Все, кто это слышал, засмеялись. Лев задумчиво улыбнулся, но не обиделся. Видимо, понял язвительный намёк Сапгира, его разоблачительный подтекст.
Николай Глазков — прекрасный русский поэт — сделал однажды такое открытие: «На творителей и вторителей мир разделён весь». Тот факт, что Генрих наступил на кисточку хвоста новоявленного концептуалиста, говорит о том, что не с Пригова и Рубинштейна начался русский концептуализм в сфере словесного искусства, а с Яна Сатуновского, Игоря Холина и Всеволода Некрасова. Но, к несчастью, «творители» нередко остаются за скобками, а преуспевающие «вторители» успешно процветают. Ведь у эпигонов всегда всё получается гораздо лучше, ловчее. Когда есть уже готовая модель и рецептура, проще всего — взять и использовать.
     Однажды, в начале 90-х годов мне позвонила Мила — жена Сапгира — и сказала, что он собирается ехать в Германию, но очень плохо себя чувствует. Она попросила найти ему хорошего кардиолога, убедить Генриха в том, что надо обязательно пойти и проконсультироваться, ведь он в конце 70-х уже перенёс обширный инфаркт миокарда, в Сухуми. Я уговорил Генриха пойти со мной в кардиологическую больницу, в Сверчков переулок, в районе Чистых прудов, где нас ждал один мой знакомый врач. Генрих отказался ехать на «скорой», и мы добрались до места самотёком. Я не мог не заметить, что у него одышка. Мы несколько раз останавливались на улице и в метро. Я очень переживал за его здоровье. На ЭКГ у него обнаружились серьезные изменения. Ему предложили срочную госпитализацию в кардиореанимационное отделение, но он отказался. Мы вышли из ворот больницы, и присели на скамейку на Чистопрудном бульваре. И тут Генрих достаёт из своей сумки плоскую стеклянную бутылочку с коньячком и говорит: «Вот, Герман, это лучше любого коронарного спазмолитика… попробуйте!» И он сделал несколько глотков прямо из горлышка. У меня не было слов, ведь пять минут назад речь шла о его экстренной госпитализации в кардиоблок. Мы вновь, как ни в чём не бывало, начали читать друг другу стихи, спорить, говорить о поэзии… Уходя, он пообещал мне, что выполнит все рекомендации кардиолога. Генрих сдержал своё слово. И уже в Коктебеле мы с Милой слушали его бодрый голос из Германии по радиостанции «Свобода».
     Каждый поэтический период Генриха Сапгира — это материал для серьёзного аналитического рассмотрения и исследования, ибо поэзия — объект изучения филолога. А Генрих, как мне кажется — блестящий филолог, наделённый редким природным даром чувствовать и слышать Слово. Он поэт звучащей речи. Его стихи хочется декламировать со сцены. В книге «Черновики Пушкина» он предстаёт перед читателем не только как самобытный писатель, переводчик французских стихов Александра Сергеевича, но и как доскональный исследователь-соавтор великого классика:

Я дописал, пожав плечами,
Недостающие слова,
И тут заметил, что вначале
Слова исчезли – сразу два.
Теперь боюсь, что если снова
Восстановить их на листке,
Вдруг не окажется ни слова
На пушкинском черновике.

     Вехой в литературной жизни Сапгира является и его кропотливая работа над антологией «Самиздат века». Он отнёсся к этому более чем ответственно, написав почти о каждом авторе вступительные статьи-эссе, которые документально воспроизводят атмосферу того ненастоящего времени, когда любое выражение интеллектуальной свободы, любая попытка стилистической мутации в сторону авангарда воспринимались, как жуткая крамола, как тяжкое преступление против самого «святого» метода в официальном искусстве — соцреализма. Прав поэт Евгений Евтушенко: «Забыты те, кто проклинали, но помнят тех, кого кляли».
     Сейчас уже и бульдозер, которым давили произведения художников-нонконформистов для нового поколения молодых людей — нечто динозаврообразное. А картины живут, стихи помнят, имена звучат…
     Еще одна ипостась литературной деятельности Сапгира, которая без сомнения нуждается в серьёзном изучении — это его работа в области поэтического перевода. Он перевёл с английского детские стихи Алана Милна («Мы с Винни-Пухом»), некоторые поэтические произведения Вильяма Блейка («Божественный образ»), с еврейского — стихи Овсея Дриза, немецкую конкретную поэзию Ойгена Гомбрингера, Франца Мона, Герхарда Рюма (ИЛ №4 1993 г.), а также современных грузинских поэтов. О литературной дружбе Сапгира и Дриза ходят разные мифы и легенды, дескать, многих еврейских оригиналов просто-напросто не существует в природе. Поэт и переводчик настолько тесно взаимодействуют, настолько гармонично совпадают в своих вольных взглядах на жизнь и на искусство, что кажется: Овсей ещё только подумал, но не написал, а Генрих уже начал переводить. Журнал «Диалог» в одном из своих номеров напечатал книгу Дриза «Хеломские мудрецы» в переводе Сапгира. Эта публикация сразу же обратила на себя внимание. Ведь предисловие к ней написал сам Генрих. Я не хочу никого обидеть, но главным переводчиком Овсея Дриза лично для меня остаётся именно Сапгир. Да и сам Овсей Овсеевич наверняка знал, кто и как его переводит. Мне рассказывали, что Александр Суханов — автор мелодии знаменитой песни на стихи Овсея Дриза «Зелёная карета» — настаивал на том, чтобы рядом с именем автора текста на обложке диска обязательно стояло имя переводчика этих прекрасных стихов, Генриха Сапгира. Я лично поблагодарил Суханова, дозвонившись на радио «Шансон», за такое чуткое отношение к тексту и понимание всей серьёзности переводческой работы Поэта.
Но не из слов извлекает поэзию Сапгир, а из деталей самой жизни. Его фамилия рифмуется с сапфиром. Даже пустота, даже пауза между словами в его стихах звучит, как музыкальная фраза.
     Из пластического искусства в словесное он перенёс приём коллажа, где, как в театре теней, главные действующие лица — линии, контуры и очертания. Поэтическая драматургия Сапгира музыкально оформлена известными композиторами. Это и Ян Френкель (к/ф «Приключения жёлтого чемоданчика»), и Александр Градский (к/ф «Принцесса и людоед»), и Юрий Евграфов… Последний написал несколько хоровых сюит (симфоний) по произведениям Генриха. Они звучат как реквием, как поминальная молитва, воздействуя на чувства с такой силой, что мурашки по коже. Ведь Поэта уже давно нет с нами, почти восемь лет. Одни умирают от старости, другие — от смерти. Генрих Сапгир умер от переполняющей его душу жажды жизни и творчества, 7 октября 1999 года, в троллейбусе, по дороге в библиотеку имени Чехова на поэтический вечер. Жизнь кончилась, и началась история.
За десять лет дружбы с Генрихом в моей душе сохранились многочисленные фрагменты встреч, событий, разговоров… но один из них имеет для меня особое значение. Эту страницу наших литературных взаимоотношений невозможно удалить из памяти даже при помощи лоботомии. Однажды, в переполненном вагоне метро Генрих наклонился ко мне и тихо спросил: «Герман, посмотрите внимательно вокруг… на этих людей… Вы ничего не замечаете?» Я ответил: «Ничего особенного, люди как люди… усталые, замученные тяжёлой неволей… наверное, с работы едут… Вот — девочка, похожая на мальчика… А вот — мальчик, похожий на девочку…» — «Да нет, я не об этом… Понимаете, Герман, эти люди бегут, спешат, суетятся, проворачивают свои делишки… А ведь они даже не предполагают, что всех их ждёт смерть, все они умрут… и очень скоро умрут… и время превратит их в пыль, в порошок, в пепел…» — «Да, Генрих… но ведь и нас ждёт та же участь… мы тоже умрём… никому из земных обитателей вселенной избежать этого пока что не удалось…» И тогда, широко открыв глаза, он резко повернулся ко мне и неожиданно сказал: «Ну, не знаю, как вы… а я лично умирать не собираюсь…»
     И действительно, есть люди, которые каждый день переживают собственную смерть, каждый день умирают. Генрих пришёл в этот мир не для того, чтобы умирать, а для того, чтобы жить и отвоевывать свои территории. Его значимость для современного словесного искусства измеряется понятием «всегда». Корней Иванович Чуковский однажды сказал: «В литературу очень трудно войти, еще труднее в ней удержаться и почти невозможно остаться в ней». «Авангард же наоборот — стремится уйти от литературы, от её штампов, и в результате он обогащает литературу» — утверждает Сапгир. Генрих остался в литературе настоящего времени вечным новатором, обогатившим её самыми разнообразными формальными изобретениями, многоликими стилистическими манерами, экспериментальными приёмами стихосложения и своей предельно искренней, авторской, ни на кого не похожей интонацией.

Герман ГЕЦЕВИЧ

 

Генрих Сапгир. 1995.
Фото автора.

 

 

ГЕНРИХ   САПГИР


СОНЕТ-ВЕНОК

Алёше Паустовскому,
трагически погибшему –
попросившему перед смертью
в подарок этот сонет

Венок обвили траурные ленты
«От любящих врагов» «От профсоюза»
«ЧИТАЕМ ВСЛУХ – друзья интеллигенты»
«ЗАБУДЬ И СПИ! – Божественная Муза»

«От неизвестной – НАКОНЕЦ-то ТЛЕН ТЫ!»
«ПРИЯТЕЛЮ – от Робинзона Крузо»
«ЕВРЕЮ – от Советского Союза»
«ЗАЧЕМ ТЫ НЕ УЕХАЛ? – диссиденты»

«СКОРБИМ И ПЬЁМ – деятели искусства»
«ПРОЩАЙ ДРУЖИЩЕ – водка и закуска»
«СДОХ БАЧКА! СДОХ! СОВСЕМ ПРОПАЛ! – монголы»

«УШЕДШЕМУ С ТОСКОЙ – собака Ларри»
«СВЕЖАТИНКЕ! – кладбищенские твари»
«Соседи по могиле – НОВОСЁЛУ!»


 

БУКЕТ

Науму Олеву

– Кто там?
– Это я. Привет. –
Ноль пришёл ко мне с букетом
Замороженных цыплят.
Меня смущают птицы,
У птиц такие лица!
– Одевайся поскорее.
Прошвырнёмся по «Бродвею», –
Предлагая голый веник,
Говорит мой ученик.
Что ж, пошли –
Два еврея:
Я и Ноль,
Я и моя зубная боль,
Я и 88!
Любопытные глядят,
Что такое мы несём?
Букет?
Цыплят?!
Девушки, глядите:
Это –
Цыплята,
Размышляющие о конце света,
Цыплята
С грустными глазами,
Цыплята
С длинными носами,
Которые носили
Талес,
Которые плясали
Фрейлехс,
Которых убивали в гетто.
Цыплячьи детские скелеты…
Так и гуляем:
Я и Ноль,
Я и моя зубная боль,
Я и красавец-тунеядец
С останками нелепых птиц.


РОМАНТИЧЕСКИЕ СТИХИ
ПО ПОВОДУ ОСЕНИ

Мокрый лист прилип
На рукав пальто
Как жёлтая звезда
Давида

Вот за то
И лишали всех прав
Вывозили на свалку
Давили вповалку

– Давай про другое
– Не могу про другое
Интеллигенты все –
Изгои

Не скроешься
Не затаишься
Тебя узнают по разрезу глаз
И по тому
Что каждый твой ответ –
Вопрос

(За жалкой миною субъекта
Слепая маска интеллекта)
А потому
Носи свой характерный нос
Гордо
Как Герой Социалистического Труда
Носит свою золотую звезду
Тебя наверно презирают
Быть может, завтра расстреляют

Но умирая где-нибудь в овраге
Хватая ртом горячую траву
Ты вывел формулу
Осеннего листа
Она проста…

Я говорю о том
Что осень бедна и богата
Говорю о том
Что бедные не любят богатых
О том
Что листья на ветвях
Ещё висят
Что революция продлится
Лет тридцать
Или пятьдесят
А дальше ни черта не видно!
Надеюсь, это очевидно


МАРТ

Воздух стал нежней
И чище.
Люди умирают чаще.
Во дворе больницы
Радуются
Птицы.
Сапгир чирикает,
Танцует, прыгает.
Ведёт себя развязно
Пустая оболочка.
К ноге привязана
Дощечка.
Вы догадались.
Сапгир, конечно, умер давно.
Вы тоже веселились,
Пили вино.
Вдруг
Чашка выпала из рук.
Плывёте в незнакомый мир.
Впереди плывёт Сапгир.
Здесь некоторые вещи
Кажутся гораздо проще.
Например,
Тело
Свободно проникает в стены,
Скалы
И древесные стволы.
Не пьёт и не ругается
Свободой наслаждается.
Здесь хорошо!
В тени берёз
Прогуливается
Туберкулёз.


СУЩНОСТЬ

Белый свет не существует
Он в сознании торжествует

Вот
Предмет
Смотришь –
Нет

Каждое мгновение
Это пожирание

Стол –
ол –
Растворился и ушёл

От зеркала
Осталось –
ло

В книге –
Ни
Одной строки
Только чистые листы

И знакомое лицо –
Ни начала ни конца
А любимое лицо –
Всё равно что нет лица

Но
Остаётся
Карта сущности

Я видел карту
Это в сущности
Слепое белое пятно
Слегка вибрирует оно


ЛАМПА

В комнате
Лампа горит
Как свеча

В оконном стекле
Отражается
Белая лампа

На улице
В темноте
Лампа горит
В половину накала

В холодной вселенной
Лампа
Горит

Там
Солнечный день
Машины проносятся
Люди идут
И бледная лампа горит
В солнечном блеске
Бесцветное пламя
Исчезает

А с нами?
Что же будет с нами?
А с ними?
Что случится с ними?

В тусклом стекле
Отражается пыльная лампа


ПЕСНЯ

Я придумал: олуби ихтасу
и увидел гнездо и какую-то горную трассу

Я подумал: лагоре эребос
и увидел море автобус

Я услышал: илария лов
и увидел тень за тканью слов


КУБ

в зимний день он тут
во дворе твоём
не отсюда куб –
голубой объём

между белых двух
корпусов зажат
ощутим как дух –
на просвет – закат

над тобой висит
твой незримый куб –
и покой и свет
как дыханье с губ


ЭЛИЗИУМ

В туманных горах стоит санаторий
У него отрешённый вид
В кипарисах и цветущем миндале
Больных и отдыхающих не видно
Будто попрятались куда-то
И такой покой
Что ранняя бабочка
Жёлтый торчком листок на балюстраде
Как блаженный намёк
На уже отлетевшие жизни
Холодный ветер морщинит море
Кому приснился этот сон о солнце?
Не серому ли камню?
Страдающий астмой физик
По-жабьи сложенные губы
Не хочет думать ни о чём
Уже напечатан чёрным и жирным
Некролог в НАУКЕ И ЖИЗНИ
Уже состоялась гражданская панихида
Перечислены все чины и звания
А он игнорируя факт своих похорон
Гуляет в саду санатория
У которого нет названия
Ленинградская певица экзоптица
Кутает горло чёрным шёлком
Полушёпотом: Питер Питер
Ветер треплет юбку
Придерживает чтоб не улетела
Вот рассыплется сама как бабушкин атлас
И в медленном вальсе
Спускаясь кружась по асфальту дорожек
Они позабыли начало своей прогулки
И в невиннейшем флирте –
Ни слова о смерти –
Они прозевали её конец
У ограды рабочий в сиреневой майке
Намаялся копая какую-то яму
Рабочий и ветка цветущего персика
Смотрят прямо на них
Но не видят не помнят не знают
Выпил кислую кружку вина
Но как будто не всё прояснилось
А цветам это вовсе приснилось –
Санаторий в туманных горах


ОШИБКА

И люди толпились – я думал, что это какая-то снедь –
строились очередью у стола – мясо с зеленью –
но люди толпились – и это был гроб –
в алых гладиолусах


* * *

– Не знаете вы Севера
В озёрах много рыбы
Леса богаты зверем
Плоты плывут по рекам
Построим новый город
Как дважды два – четыре

Приятно побеседовать
С хорошим человеком.

1964 г.

ГЛАВТИТАН

Сизиф толкал вагоны в гору
Атлант держал свою контору
Когда он поводил плечами
Машинки яростней стучали
Гул проходил по коридору

У Прометея ныла печень
Он был болезнью озабочен
Не радовали даже ляжки
Слоноподобной дуры Нюшки

Шурупы мучили Тантала
Ему шурупов не хватало
Он нервничал – и снились трупы
В зубах зажавшие шурупы

Так жили мрачные титаны
Катились под гору вагоны
По коридорам шлялись люди
Шурупов не было на складе
Не вспоминалось даже детство
И было некуда податься

Атланта стукнула кондрашка
Тантала увезли в дурдом
А Прометея – неотложка –
Ушла к другому дура Нюшка

И лишь Сизиф свои вагоны
Толкал и двигал на подъём


УМИРАЮЩИЙ АДОНИС

Я – Адонис
Я хромаю и кровь течёт из бедра
Не отворачивайся Природа будь добра
Я – сын твой Адонис

Меня погубила дура из бара
Обступили какие-то хмуро и серо
Я падаю – мне не дожить до утра
Мне дурно

Вот приближается рокот мотора
Меня освещает белая фара
– Как твоё имя парень?
– Адонис
«Адонис? Латыш наверно или эстонец»

Я – Адонис
Я совсем из другого мира
Там апельсины роняет Флора
Там ожидает меня Венера
И о несчастье узнает скоро
Дикие вепри
Бродят на Кипре…

– Ах ты бедняжка!
«Понял! Он – итальяшка»

Я – Адонис!
Я чужой этим улицам и магазинам
Я чужой этим людям и трезвым и пьяным
Поездам телевизорам телефонам
Сигаретам газетам рассветам туманам

«Нет
Скорей
Это
Еврей»

Я – Адонис
Я сквозь дебри за вепрем бежал и дрожал
Меня ветки за пятки хватали пытали
Меня били! любили! хотели! потели!
Я любезен богине Венере
Я не здесь! Я не ваш! Я не верю!

– Сумасшедший ясно
– Но откуда он?
– Неизвестно

Я – Адонис


БОГОМОЛ

высоко
на балко
серой сте
как на сте
меднолиц
словно рыц
весь в хити
восхити
как стручо
отвлечё
ты расцвёл
Богомол
и застыл
Богу мил
лапки сло
как Число
истина –
и стена


* * *

знаю тебя наизусть и всё-таки
я тебя не знаю – каждый раз узнаю
волосы – губами, губы – языком
и в тебе двигаясь, узнаю зрачки
как сужаются неузнаваемо…
каждая моя жилка хочет узнать твою
так ли тебе радостно и благодарно как мне
становясь тобою и уничтожаясь –
вот что значит в Библии: он её познал!


ЗОЛОТЫЕ ШАРЫ

Осы Летят На варенье
Заглянули Шары На веранду
Бледно-жёлтые Грустно Примета
Полнота И конец лета

Чёрный кокер Хозяйке верен
Ждёт её У калитки У двери
И моя Придёт Но едва ли
Будем рады Картина «Не ждали»

Отмахнулся В стихи влетела
Увязает в размере Застыла
В солнце – осы На блюдце – крыжовник
Почитаю Сапгира Из древних
 


Личный сайт Германа Гецевича
www.getsevich.ru
 

На первую страницу Верх

Copyright © 2007   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru