ГОРОДСКОЙ  ГУРУ
Памяти Алексея Дидурова

     С Алексеем Дидуровым меня познакомили в ЦДЛ, когда там, по воскресеньям, собирались завсегдатаи рок-кабаре «Кардиограмма». В то время Лёша не знал ни одной моей строчки и «демократично» отказал мне в «свободном» микрофоне. Я поклялся, что ноги моей больше не будет на его посиделках, но однажды в воскресенье вновь забрёл в подвальный буфет дома литераторов со своими знакомыми, чтобы спокойно посидеть, пообщаться, поговорить о стихах, выпить чашечку кофе. Кабаре было в полном разгаре. Я уже собрался уходить, но в этот момент ко мне подошёл джинсовый «мэтр», в руках у него была моя самопальная книжечка «СЕМЬ». Он сказал: «Герман, если можешь, останься... я прошу прощения за свою резкость… я допустил ошибку… я был не прав… и хочу публично извиниться перед тобой, я не могу не предоставить тебе слово. Прочитай все семь стихотворений». Он произнёс это так искренне и проникновенно, что мне не оставалось ничего другого, как смирить гордыню, остаться и прочитать стихи. Так состоялось моё первое знакомство с Дидуровым и его аудиторией, которая сразу же приняла меня в свои объятья. С тех пор Лёша каждую неделю звонил мне и приглашал почитать новые стихи в кабаре, которое постоянно куда-то перемещалось: то в «нехорошую квартиру», то в еврейский центр, то в Дом кино…
     Наши телефонные диалоги с Алексеем иногда были очень содержательными и продолжительными. И чем больше он рассказывал мне о себе, о своей нелёгкой жизни, тем больше я испытывал к нему уважение. Я помню времена, когда он был на коне. Писал для кинофильмов тексты песен, которые исполняли популярные советские ВИА, и даже Иосиф Кобзон… В те годы Дидуров работал в самых официальных периодических изданиях: в журнале «Юность», в «Комсомольской правде», печатался в молодогвардейском альманахе «Поэзия»; а бывали периоды, когда он нуждался, бедствовал, собирал бутылки, одевался в «секонд хэнде», просто-напросто бомжевал. Он постоянно спрашивал меня: «Вот скажи, я — андеграунд или нет?» Зная, что последние годы он входил в приёмную комиссию Союза писателей Москвы, я не мог ему определённо ответить на этот вопрос. На моей памяти было много разных советских людей, играющих в «андеграунд». Но Лёша, как мне думается, всё-таки был человеком из «Солнечного подполья» — крёстным отцом русского рока. Он бескорыстно предоставлял концертные площадки Башлачёву, Цою, Гребенщикову... Песни на стихи Дидурова исполнял Юрий Лоза…
     Я не поклонник этого жанра, но его появление в культурном пространстве тех лет было подобно разорвавшейся бомбе. За одно то, что Дидуров помогал людям формироваться, меняться, раскрывать в себе новые, еще не дефлорированные возможности — я готов бесконечно восхищаться им и его альтруизмом.
     Поэт Александр Гитович когда-то сказал: «Мне ни к чему стихи чужие, мне со своими тяжело». Я не встречал поэта, который с таким вниманием и пристрастием относился бы к чужим стихам, как будто он сам их написал. А со своими стихами Дидурову действительно было тяжело. Каждая его поэтическая публикация, а их можно по пальцам пересчитать, давалась ему большой кровью, с трудом проходя сквозь цензурные барьеры и редакционные рогатки. Будучи талантливым поэтом, который до сих пор по достоинству недооценён, он обладал талантом распознавать и развивать таланты других. Любовь проявляется лишь тогда, когда человек больше отдаёт, чем берёт. Вся деятельность Дидурова — это любовь, выраженная в самых разнообразных формах. Он действительно занимался своим любимым делом, прививал пишущим людям хороший эстетический вкус, помогал им найти себя, самоопределиться. Короче, не позволял их душам жиреть, ибо только работа души делает версификатора — Поэтом, а недоразвитое человеческое существо — Личностью. Эпатаж и стёб он считал врагами поэзии, потому что любая, даже очень хорошо замаскированная пустота, в результате окажется разоблачённой. Ведь все события, которые по мере жизни происходят с человеком, включая рождение и смерть, — это не стёб. В кабаре меня больше всего поражала категоричность и достоверность каждого дидуровского высказывания. Мне доставляло удовольствие слушать его длинные монологи, состоящие из неожиданных мыслей, сексуальных фантазий, гражданского пафоса, миазмов и крокодилизмов. Нужно быть смелым и самоуверенным человеком, чтобы после такой «тронной речи» петь песни или читать стихи. Порой интеллектуальная реакция Дидурова на поющих и читающих казалась мне ярче и конкретней, чем сами выступающие.

Герман Гецевич (слева) и Алексей Дидуров в рок-кабаре «Кардиограмма».

     У Лёши был очень широкий диапазон интересов: от политики и истории до религии и философии. Он нередко заставлял меня всерьёз задуматься над такими вещами, которым я раньше не придавал никакого значения. Однажды, в 1999 году он опубликовал мои стихи в газете «Неделя», сопроводив их статьей. В конце он поместил мини-интервью со мной. Три вечных вопроса, которые задал мне Дидуров-интервьюер, показывают, насколько глубокой и серьёзно мыслящей личностью был Алексей Алексеевич. Приведу полностью это интервью:
     — Есть ли Бог?
     — Я лично этого не знаю, но сама идея божества универсальна потому, что существует концентрация высших энергетических сил… И многие люди в это верят, как в Бога. А вера необходима людям… Она делает их дисциплинированными и организованными.
     — Как проявляется Бог в жизни каждого человека?
     — Бог может проявляться в жизни лишь глубоко верующего человека. Не религиозного, а именно верующего. Верующий преклоняется перед Богом, а религиозный перед божьими слугами. А верующих людей божественное участие, Промысел Божий делает возвышеннее и чище.
     — В каких отношениях должен быть человек с Богом?
     — Желательно, чтобы у человека были святыни, в которые он бы искренне и открыто верил. Для сына святыней является Мать, для поэта — Слово, для верующего — Бог. Чем больше святынь оскверняет человек, тем меньше он похож на человека. И если он не утратил веру в Бога, то у него есть шанс вновь стать человеком. Вспомните историю Иова.
     Я процитировал это маленькое интервью исключительно для того, чтобы показать глубину погружения Дидурова в самые разнообразные мировоззренческие сферы.
     Есть такое перефразированное выражение: «Скажи, что ты читаешь, и я скажу — кто ты». За несколько дней до смерти Лёша позвонил мне и попросил купить для него книгу, которую он долго и безрезультатно искал. Название этой книги — «Священный курал». (Она была необходима ему для работы над романом, который, к сожалению, так и остался незаконченным.) Это ещё раз подтверждает, что Дидуров — личность неординарная, и что некоторые его идеи имеют запредельный масштаб.
     Единицей измерения большой литературы всегда являлась книга. Дидуров, на мой взгляд, давно заслуживает того, чтобы его знали в народе не только как автора песен из кинофильма «Розыгрыш» или как популяризатора рок-культуры. Лично для меня он всегда будет поэтом-романтиком, певцом городских низов, подростком в джинсовой куртке, выходящим с гитарой из московской подворотни.
     «…И, кажется, раз улицы чисты, чисты у всех у нас душа и совесть».
     Эти обаятельные строки, написанные от лица персонажа, сегодня кажутся наивными. Ведь чистота души и совести не зависит от чистоты окружающей среды, скорее наоборот. Но именно эти строки выражают человеческую сущность самого автора, потому что он был душой и совестью кабаре, гуру городских околотков, поэтическим диггером, который, без сомненья, кристально чист: перед Богом, перед языком, а главное — перед самим собой.
     Представляя меня у микрофона, Дидуров часто акцентировал внимание на том, что у нас с ним разные учителя. На что я ему отвечал: «Лёша, учителя — это не те, кто учат нас, а те, у кого учимся мы». На самом деле, учителя у нас с ним были общие. Это, прежде всего, — город, сирый московский быт и сама жизнь во всех её неожиданных проявлениях.

Герман ГЕЦЕВИЧ

Из нашего архива:

Рок-кабаре Алексея Дидурова
«Заповедник честной игры»
Стихи из антологии «Солнечное подполье».

АЛЕКСЕЙ   ДИДУРОВ

Августовские каприччос
Из книги «Летняя тетрадь»

Лень листвы. Цветов кокетство.
Август властней с каждым часом.
Створ души, скрывавший детство,
Растворен «павлиньим глазом» –
И с «маячных» нот рефрена
Чередуются помины:
Дух покоса, нефти, тлена
От затона у плотины,
Хруст попкорна, выхрип горна,
Пионерка с крупной дрожью
Настороженно покорна
В первом шмоне по межножью –
Так и втащена в подкорку
С плеском пляжа, с лязгом шлюза...
...Лето катится под горку,
Вроде битого арбуза,
В крах растительных идиллий:
Хряск – и вдрызг, и брызги алы!
Ёлы-палы! Тили-тили!
Были-сплыли! Фили-Аллы!
Вот и мой, понасоривший
Черным семенем, расколот...
Я не буду больше лишний,
Влюбчив, зол, талантлив, молод!
...То, что бренно – все красиво,
Как пейзажи небосвода...
...Гаснет полдня Хиросима –
Полувечер – вечер – кода:
В дачных виллах и холупах
«Сони» хором славят «Вискас»,
Пляски нимф глубокопупых
От заката и до визга –
От него умрут сильфиды,
Заморгают мириады,
И быстрей, прямей баллады
Заскользят с небес болиды –
Посчитав их до рассвета,
За ночь видев их штук восемь,
Вдруг я внял, что прожил лето.
Или жизнь. И снова осень.

Август 1997 г.

Блюз о виденьи
Из книги «Солдаты русского рока»

В этом городе старом, продажном, больном и жестоком,
Где стянулись петлей север с югом и запад с востоком,
Согреваюсь одним лишь виденьем твоим в полудреме,
Сам в разгар ограбленья судьбы своей стоя на стреме…

Цепью окон горящих скользя угасающим оком,
Провожая подруг, молодящихся в блуде убогом,
Отпуская друзей на попойки с врагами моими,
Заслоняюсь виденьем руки, как рукой в Хиросиме!..

Этот блюз о виденьи пою каждый день я
И еще не отбросив сандалии, но сбросив котурны,
Быть один я уже научился, и очень недурно.
И вот-вот научусь не любить, хотя это и сложно,
И виденье твое от меня отречется, возможно…

Это, может, уложит меня, но не очень тревожит.
Ты меня предала, отчего же виденье не сможет?
Время движется мерно и целит спокойно и верно.
И в столовке Юдифь подает мне мозги Олоферна.


Вечерняя песня
Из книги «Солдаты русского рока»

Когда погаснет город за окном,
И на соседней крыше, ниже нашей,
Заходит крест антенны ходуном,
Пьян с новостей и буен с персонажей,
Прижмусь к стеклу, за коим небеса,
И аз воздам им бренными словами
За добрые и злые чудеса,
Которыми меня избаловали,
А небо будет немо моросить,
Клоня к строке о покаянном плаче
Глупца, нашедшего с кого спросить:
Зачем все было так, а не иначе.
Как будто кто-то знает, как и что
Могло быть, не могло, но есть и будет,
Куда явиться в мир, когда – в ничто,
За сколько предадут и кто забудет.
Как будто не сюрприз тебе, что есть
Азарт, предмет и повод для призванья
В то времечко, когда лишь телекрест
Скрипит, как древо позднего познанья...


Майское гуляние
Из книги «Вариации»

Эту бестию в светло-зеленом,
Муку города, приму дворов
Я счастливым встречаю поклоном,
Выгребая под утро из снов.
Я дышу смоляными духами,
Ослепленно сережки топчу,
Предавая себя с потрохами
За триоли теней по плечу.
Нелюбимый, как Гришка Отрепьев,
Хоть иные расклады знавал,
Как о «третьем» мечтает отребье,
Я по ней целый год изнывал.
И на столькое плюнув слюною,
И такое отпевши молчком,
Я запойно играюсь весною,
Как ребенок в руинах – волчком:
Синий, красный и лиственно-желтый,
Громы, гаммы и гам-полигам,
И сержанты косятся на шорты –
И мурашки бегут по ногам!
Обожженный следами своими,
По асфальтовой глади лечу
И старинное женское имя
Повторяю, как будто учу.
От восхода кручу до заката,
Где по кругу везло – не везло,
Где сломали нам время когда-то –
Вновь пошло, да мое-то ушло...
Здравствуй, майская песня изгоя,
Телесказочная заря,
Сила боли, энергия горя,
И лжецарствие фразы: «Не зря!»


Начало финала
Из книги «Солдаты русского рока»

Разум запал на волшебное слово «вчера».
Быль истекла, как сосуд, что в авоське расколот.
Стакнулись возраст расплат и в кармане дыра.
Вот я стою – человек проходного двора,
Маленький Мук, постаревший, обегавший город.

Мартовский ветер, прохладен, хмелен и двулик,
Снова, как блудный собрат, возвратился из странствий.
Что, искривленный витриной, мне шепчет двойник,
Гасящий тщетно во взгляде чернобыльский блик?
А по губам понимаю – он шепчет мне: «Здравствуй!»

Здравствуй, мое искаженье, сезамский близнец!
Эк мы: из склепа – да в смежную комнату смеха:
Вот и пузец не влезец в молодежный куртец,
Вот нас и оттепель мочит в торец, наконец, –
Шепчешь: «Эпоха!» – «Э, плохо…» – читаю, как эхо.

Все ты не счастлив, как рядом oh, men – манекен!
Мнишь, что живому средь кукол не место, не время.
Вот почему и любовь, подцепивши твой ген,
Смылась на поиск других, как велел Диоген,
Чтобы в муку размолоть твое Муково семя!

Все ты себя перестроить не можешь, халдей,
Все ты украдкою гладишь, как родичей, стены,
Камни, какие считаешь ты мягче грудей,
Выше идей и добрее уснувших детей,
И с убеждением этим уходишь со сцены.

Вещего слова не скажешь – ты вылился в вой,
Весь ты пошел на задачу не ставиться раком.
Встреть новый срок, надушись еще «Красной Москвой»,
Соков попей – и забудь магазин угловой:
Там продаются теперь курабье с казинаком.

Будет еще тебе воля смотреть за стекло,
«Время» включивши и вырубив «Кариолана»,
Видя, как лезет за кадром мурло на чело –
Места иного им время сыскать не могло, –
«Телепортрет Дориана», новинка экрана.

Это начало финала последней главы.
Выбрось расколотый батл с авоською вместе.
(Слова «вчера» не выбрасывай из головы,
Слова, что схоже с отваром грузинской травы).
Выключи «Новости» – слушай восшествие вести.

Слушай: тебе повезло доходить – доходить до седин –
Трезвые полночи, трезвый напиток горячий,
Маленький Мук, пары туфель своих господин,
С жизнью, норою и миром один на один, –
Но и со стоптанным сердцем – ходячий и зрячий…

И на семи сквозняках, натянувших стекло,
Март расставаний сменил сорок лет ожиданий.
Это – сигнал, что не будет, что быть не смогло,
Это – конечное знание: счастье прошло,
Но оттого-то оно и ясней, и желанней…


Осень на Патриарших
Из книги «Вариации»

Господи, вымокших крон
Осмысленный шёпот,
В сквер заезжает фургон,
Чтоб лужи расшлёпать.
Не «душегубка», не склеп
«Раковой шейки» –
Что ты, приятель, ослеп?
Протри свои зенки.
Хватит, уймись, отрешись
И, не отрешая,
Пробуй любить свою жизнь
За то, что чужая.
Есть – и не будет другой,
Расклад неизменен,
И не приснится покой,
И век твой измерен,
Вот почему оцени
Субботу над бездной,
Гулкие, долгие дни
И душ поднебесный.
Вот почему не перечь,
Не мучайся, тише –
Слышишь: дыханье и речь
Не сверху, а свыше.


Плач банного дня
Из книги «Вариации»

Кто-то замыслил меня не брюнетом,
Дал мне родню не в династии Ци,
Гриппом меня заражает в трамвае,
Взяв предо мною счастливый билет.
Кто-то коварно меняет погоду,
Сборы на дачу мои подглядев,
И отключает горячую воду,
И охлаждает сердца юных дев!
Он мне – как пастырь, то явный, то мнимый,
Но непреклонный, себе на уме –
Кто-то магический, кто-то незримый,
Кто-то влекущий, как песня во тьме!
Кто-то уводит «my love» из-под носа
И отдает, извините, козлу,
И обучает меня сочиненью
Нервных романсов о смерти любви,
Этот же кто-то, не ведая сраму,
Все расторопнее день ото дня
Старит мою сильно пьющую маму
Где-то в далекой дали от меня!
Чем не палач мне, сам неуязвимый,
Ходит моей, как своею страной –
Кто-то магический, кто-то незримый,
Кто-то влекущий, как плач за стеной!
Где же найти мне, сограждане, силы,
Где же найти мне, миряне, слова,
Чтобы меня этот кто-то услышал,
Понял, приблизил, узрел, оценил?
Как же и чем доказать мне кому-то,
Что ежедневно в юдоли земной
Я не вкушаю тепла ни минуты,
Кроме как в бане, в хорошей парной,
Но этот кто-то неисповедимый
Сдал Селезневские бани на слом –
Кто-то магический, кто-то незримый,
Кто-то влекущий, как смех за углом.


Тяжесть банкротства

Тяжесть банкротства. Лавина лазури. Рассвет.
Вновь я свою, как чужую, растратил казну.
Первым лучом осенил Мосвосход Моссовет.
Кинули мне, как и всем, Христа ради, весну.
Сны, от которых густеет процент седины.
Песни котов гривуазны, гриппозны, грязны.
Живность десертствует, на фиг пославши метель.
В ленты ветров целлофановых лупит капель.
Все воскресенья субботник галдит во дворах.
Мусор не светит, не греет, но долго горит.
Нимбы святых – или шапки горят на ворах?
Шибздик с крылом из-под солнца сулит мне буллит.
Дышит клыки и резцы заголивший восторг.
Жадно, авитаминозно алеет восток.
Я не свалился, хотя заступил за черту.
Сверху без удержу крутят мне «феличиту».
Вот она истина – всюду, куда повело.
Нет виноватых средь тех, кто до марта добрел.
Ожил на действенных попках «Монтана»-орел.
Северный Феникс встает на сырое тепло.
Ну-ка, душа, как герань на окне, заторчим.
Орденских радуг над грязью не греет ли факт?
Будь же мне Родиной, время надежд без причин.
Драма мудра, как случайно подаренный акт.


Этюд
Из книги «Вариации»

Погасишь лампу, к раме подойдешь
И не поймешь сначала: «Что там… это?..»
А это просто ночь, и снег, и дождь –
Не слезы и не пепел с того света.

И просто у тебя такой настрой,
А вовсе, мой дружок, не катастрофа,
И снег густой на этот свет пустой
Идет, как первый опыт Саваофа…

…Но этот свет уже на все горазд, –
Я думаю, подставив лоб под стужу, –
Мать украдет и дочери не даст,
Да и в тебе самом задушит душу.

Но посреди финтов и эскапад
Случается, как быть от века должно –
Вдруг женщина ответит невпопад,
Посмотрит нежно и неосторожно.

Но отвернется и на «раз-два-три»
Уйдет, уедет; только уезжая,
И обернется – Боже мой, смотри! –
И мать, и дочь мне, и жена чужая.

1983

Мой город с синими глазами

С хмельной, но ясной головою
(Все члены тоже – ничего),
Бреду предутренней Москвою
(Давно не важно, от кого!).
Устало шаркаю шузами,
Будя, как стаи сизарей,
Мой город с синими глазами
Витрин и окон на заре!

Ругаю память что есть силы,
Но открываются окрест
Симпатий братские могилы
И на любой надежде крест,
Я был здесь предан и друзьями,
Но ты же тоже рос в золе,
Мой город с синими глазами
Витрин и окон на заре!

И мы стоим еще с тобою,
И мы с тобою пошумим,
И околдуемся любовью,
Самими посланной самим!
Пускай я проклят небесами –
Ты мне награда на Земле,
Мой город с синими глазами
Витрин и окон на заре!


Уличная песенка
Из книги «Вариации»

Топот, смрадное дыханье, трели мусоров,
По подъездам затиханье нецензурных слов,
Еле слышно – речь Хрущева. Брезжит телесвет.
Мы содвинулись. Еще бы! Нам пятнадцать лет.
Как я счастлив был в ту зиму, как я царовал!
Растянул тебе резину теплых шаровар.
В этом городе отпетом, в каменной стране,
Кроме памяти об этом, все изменит мне.
Но прошью я с дикой силой лед холодных лет,
Телом троечницы хилой мощно разогрет.
С той зимы не вмерз во время и, иду на спор, –
Воздержанье очень вредно с самых ранних пор.
И пока еще живу я и плачу за свет,
Всюду буду петь жену я из страны Джульетт.
Там трамваев громыханье, там в глуши дворов –
Топот, смрадное дыханье, трели мусоров.


Августовский марш

Догорает на улице лето,
Досыпает на солнышке кот,
Желтый лист помахал Моссовету –
Ухожу, мол, в смертельный полет…
Я не могу на него наглядеться –
Как он царственно тронул, гордец!
И за ним сорвалось мое сердце,
Словно я ему кровный отец…

Я все чаще гуляю дворами,
Мы обходим родные края:
Я, да лошадь с больными крылами,
Да курящая муза моя.
Лошадь с музой – чего же мне боле?
Не летать, но не враз увядать!
А покоя, а счастья, а воли
С Божьей помощью мне не видать.

Я не помню, в котором июле
Стал жалеть я, что лету капут,
И почуял, что ветры подули
Страхом самых последних минут.
Да, я не друг ни покою, ни счастью,
Я подневолен не небу – земле,
Вот и слов нет, как рад я участью,
Заключенному в летнем тепле!


Москва моя…

Москва моя, мама, невеста,
Приросшее детское место,
Тебя волоку до черты,
Где кончат, и первая – ты,
и первая – ты…

Жуть жить – вот какая житуха,
Не сыщешь ни Бога, ни духа,
Отца умыкнули в скоты,
И сына, и первая – ты,
и первая – ты…

В проулках твоих змеевидных
Сколь выпало ран мне завидных,
Сколь женщин пошло на бинты –
Без счета, и первая – ты,
и первая – ты…

Погряз я в феминах и ранах,
И в песнях своих шибко странных,
Я грязен – но песни чисты,
И раны, и первая – ты,
И первая – ты!..


Оставь меня

Секу точней и голоднее волка –
Ты хороша, чего там спорить долго!
Ты лучше всех, да мне в том нету толка,
Как и всегда, когда бываю прав.
Как на осколках тары телу колко,
Хотя не в стуле, а в душе иголка,
И потом – нет, я не пьян нисколько –
Оставь меня, красавица, оставь!

Покуда я непобедим,
Оставь меня, красавица,
С любовью справлюсь я один,
А вместе нам не справиться!
…………….
На улицах Саратова…

Грядущее мое неразличимо,
А прошлое уже неизлечимо,
И хоть я не последний дурачина,
Не поддается осмысленью явь!
Так чем все это драпать не причина,
И ведь не ты ж застрельщица почина,
И хоть я с виду лакомый мужчина,
Оставь меня, красавица, оставь!

Покуда я непобедим,
Оставь меня, красавица,
С любовью справлюсь я один,
А вместе нам не справиться!
……………..
На улицах Саратова!

Конечно, ты, как бомба, рвешь мне душу,
И эта клуша просится наружу –
Тебя воспеть, но я ей кайф нарушу,
Чтоб не нарушить собственный устав!
Бей, кукла, взглядом в сердце, будто в грушу,
Пугай любовью к мужу – я не струшу!
Тепло у баб скрывает волчью стужу!
Оставь меня, красавица, оставь!

Покуда я непобедим,
Оставь меня, красавица,
С любовью справлюсь я один,
А вместе нам не справиться!
……….
На улицах Саратова…


Тайна

Хмельного жасмина застывший фонтан,
То смех, то латынь деревенских путан,
Собак полусонных раздрай хоровой,
Течение звезд над моей головой.
А главное, слышно полвека спустя,
Как песню из губ выдувают, грустя,
И запах любви из немыслимых лет,
Где все есть вопрос и где все есть ответ –
Тот запах болотный, холодный, густой:
В нем призвук табачный и дачный настой
Из кухонь распахнутых, людных террас,
Где в сварах бесстрастных забыли про нас...
Зачем же вся жизнь, весь обвал временной
На нет не свели, что творилось со мной?
Зачем так мололо года и года –
А так и осталось, как было тогда?
Зачем сбереглось, окружило сейчас –
Без той, без тебя, без обнявшихся нас?
Зачем этот мир остается ничей,
А счастье короче июньских ночей?


На заброшенной даче

Здесь когда-то малина была,
А теперь все репей да крапива.
Рядом дева жила и пила
По-гусарски легко и красиво.
Нынче где эта дева? Бог весть.
Стал репеистей мир и крапивней.
Говорят, что закон такой есть –
Называется он энтропией.
Я согласен с законом вполне,
И объемся на рынке черешней.
Может, в том испытание мне,
Чтобы помнить, и всё безутешней.
Топчут люди репей наяву,
Забежав за крапиву по делу.
Но пока я на свете живу,
Вижу ясно малину и деву.


Вечерний мотив

Как видно, полвека я прожил не зря,
Раз понял сейчас наконец,
Что и можжевельник, и некий птенец
Нужны Провиденью, как я.
Я – важный свидетель: могу наблюдать
Полет из-под крыши на куст.
Без нас этот вечер бессмыслен и пуст,
А с нами – сама благодать.
Птенец еще сам для себя НЛО,
А я отлетал, по всему,
Но луч на закате и мне, и ему
Последнее дарит тепло.
Всевышний подарок – что отблеск фольги
Из детства сквозь морок времен.
Как ветвь и душа мы дрожим – я и он, –
Пред тем, как не узрим ни зги.
Но каждый свое еще сможет, друзья, –
Опорой для взлета служить,
Взлететь и запеть, а возможно, как я,
Сочувствуя, сопережить.
И может быть, там, где Творец все пути
Спрямит в бесконечную нить,
Он наши юдоли соимет в горсти –
Во Истине соединить.
 

Тексты стихов любезно предоставлены вдовой Алексея Дидурова Еленой Федоровой.
 

Личный сайт Германа Гецевича –
www.getsevich.ru