Рейтинг@Mail.ru
На первую страницуВниз


ВЫСОКАЯ  ЛИТЕРАТУРА

Дорогие друзья!

     4 сентября 2007 года исполнился ровно год, как не стало поэта Ольги Бешенковской. Этому горю и для нас, её самых близких людей, и для всех её друзей и почитателей её редкостного художественного и человеческого таланта, прошедшее время не стало тем лекарством, которое, как утверждает молва, успокаивает любую боль.
     Чем дальше, тем потеря эта становится тяжелее и тяжелее, потому что каждый из нас ещё сильнее осознаёт, какого Поэта и какую Личность все мы потеряли. Нам же остаётся одно: делать всё, чтобы строки Ольги Бешенковской продолжали жить и в нашей памяти, и в наших сердцах, и чтобы сердец этих становилось как можно больше и больше.

 
 
Ольга Бешенковская
 
 


Ольга Бешенковская.
(Фото автора)
 

     Стихотворение, точнее, поэтическое эссе или даже маленькая поэма «Вместо статьи» посвящена петербургскому поэту Александру Кушнеру, творчество которого в поэтическом становлении Ольги Бешенковской играло особую роль. А.Кушнер вышел из замечательной плеяды поэтических шестидесятников, и в то же время всегда стоял от них несколько особняком. Этот замечательный поэт на многие последующие годы стал как бы олицетворением всего того лучшего, что и тогда, и сейчас принято называть «Петербургской поэтической школой».
     Ольгу Бешенковскую и Александра Кушнера многие годы связывала творческая и чисто человеческая дружба, и не удивительно, что именно она смогла в этом своём произведении понять и передать извечную трагичность (даже при всём внешнем благополучии) судьбы подлинно талантливого художника в несвободное время и в несвободной стране.

     Хочу познакомить вас и со стихотворением, которое Ольга Бешенковская посвятила одному из самых прекрасных и глубоких петербургских поэтов, Глебу Сергеевичу Семенову, волею судьбы ставшему одним из поэтических учителей многих и многих лучших российских поэтов послевоенного времени. Был Глеб Сергеевич литературным наставником и для Ольги Бешенковской. Их высокая поэтическая и чисто человеческая дружба длилась на протяжении десятков лет, в результате чего родилась одна из её книг — «Призвание в любви». Пока что книга эта существует только в одном экземпляре, в самиздатском варианте, но первая часть её была недавно опубликована в издающемся в Германии (Франкфурт-на-Майне) журнале «Мосты», в номере 12 за 2006 год.
     У Ольги Бешенковской при жизни вышло более десятка книг (хотя по написанному ею могло выйти во много раз больше), более тысячи публикаций на её счету как поэта, прозаика, критика и журналиста. Моя главная цель – дать возможность высокому читателю встретиться с по-настоящему высокой литературой. И я уверен, что нынешняя встреча – одна из таких.

С уважением,
Алексей Кузнецов.

 

 

 

ОЛЬГА   БЕШЕНКОВСКАЯ


* * *

Семь лет – один ответ,
и снова – сон глубокий...
Я знаю, что кивнёт
согласно каббалист...
И мимо пролетит
печальный, одинокий,
чтоб новым корнем стать,
скукожившийся лист...

Не следует роптать
на ветер переменный.
Стерпи – и новый день
подымется в зенит!
Мне чудится опять,
что в чашечке коленной
мой завтрашний разбег,
как ложечка, звенит...

Так после тесных сот –
простора мне, простора!
Дерзну поцеловать
и Обскую губу...
А жизнь – на то и жизнь,
чтоб самое простое
являло вещий смысл
и вылилось в Судьбу...

2005

* * *

Так всегда на свете было,
оттого и тёмен свет:
надругалось мерзко быдло
над понятием «поэт».
Ну-ка, бледный небожитель,
землю жри... Горька на вкус?
И сверкнёт гэбэшный китель,
и мелькнёт вождецкий ус...
Ну а раньше? Ну а прежде?
Тот же метод, та же страсть:
на Христе порвать одежды –
и Учение украсть...
Но бессмертно наше слово,
наша слава – впереди.
Петр и Павел, вам – улова!
И – смятения в груди...
Ну а быдлу – то, что быдлу,
что желает и само:
приравнять дерьмо к повидлу,
и – роскошное ярмо...

2005

* * *

Черепичные крыши, угрюмые башни
и сомкнувшие плечи холмы.
Здесь недавно сверкали щиты в рукопашной
и сандали не знали зимы...
Прохожу я – буквально – историю Рима,
негодуя, ликуя, устав.
Слишком поздно ты выпал мне, путь пилигрима –
Острой болью пронзает сустав.
Эта жизнь интересней любых описаний:
Сноски ветра и шелест цитат...
И случался не раз под ея небесами
Соблазняющий ангелов сад...
Все пути неизбежно приводят к началу
и к ногам заскорузлым Творца...
И поскольку я душу ни с кем не венчала –
От Сиянья не спрячу лица...
Расскажу, что грозы накопилось в природе,
что на брата – по-прежнему – брат...
Но сандалии римские всё ещё в моде,
и течет золотой виноград
по щекам, по рукам, по древесному телу –
здесь, на склоне, замру и врасту...
Нету сил добираться к иному пределу,
и судьбы – на другую мечту.
Растопырены ветки, со словом не сладить.
(Хорошо хоть, – жила налегке...)
Бог услышит меня из моих германландий
и на русском поймёт языке...


* * *

Досмотреть эту жизнь до конца, проморгав переход
в тишину Тишины и в Господне пространство иное...
Отчего негатив? – Бело-черный булгаковский кот
на ученой цепи ... (Метафизика иль паранойя?)
Я не верую в рай, кроме детства, когда махаон
трепетал на ладошке, её перепутав с ромашкой.
С рельс взлетел паровоз. Отмелькал золотой марафон...
Гол Приёмный Покой. И невидимый почерк размашист.
Снег слепит – как в саду царскосельском в крещенский мороз.
Я не верую в суд, кроме честного взгляда в зерцало...
Этот лёгкий дымок изо рта – этот вечный вопрос:
неужели Душа? Неужели уже отмерцало?
Дотерпеть эту жизнь, эту боль, и очнуться в другой,
где Иисус не распят, не отравлены реки и книги.
Доверяя земле, трогать тропы босою ногой
и не знать, что за крылья повсюду расплата – вериги...

(2004)

* * *

У эмигрантов не было взрывчатки,
Им было всё – действительно – равно...
Они меняли страны – как перчатки,
И всюду пили терпкое вино.

И сторонились праздников народных,
И если шли – то в смертный батальон,
Чистопородных предков благородных
В непропитый защелкнув медальон...

А если Бог давал ещё попытку:
Гарсоном – в бар, извозчиком – в такси, –
На ветровое клеили открытку,
Шепча почти молитвенно: «Росси...»

Я тоже здесь, мне тени их всё ближе...
Горчит лимон, изранивший вино...
И я, ночами шляясь по Парижу,
Не проиграю память в казино!


* * *

Кладбищенский Ангел мне дверь отворил,
Велел подождать за оградой...
Родители вышли, касаясь перил
невидимых, вея прохладой...
Дыханье – как взрыв у высоких ворот
в незримом присутствии Лика...
Ну что вам сказать? Продолжается род,
и нежно цветёт земляника...
И совестно вымолвить что-то ещё
на этом наречии бедном...
И сходит заря, как румянец – со щёк,
и небо становится бледным...
И с места – не сдвинуться, будто нога
вросла... Онемевшие чресла...
И женщина в чёрном торопит, строга...
А женщина в белом – исчезла...


* * *

Эти взгляды в чужие кошелки, и зависть, и спесь,
по которым советских везде узнаёшь эмигрантов...
Весь нехитрый багаж их, похоже, покоится здесь:
в настороженном виде и странных повадках мутантов...
Это надо же как размело-раскидало народ:
одичавшая армия ленинцев бродит по миру
и дивится, что здесь всё не так уж и наоборот –
соблазнителен пир, но чужим не положено к пиру.
Вот и мнится Россия непаханым полем вдали,
зарастает крапивой и всяческим чертополохом.
Господа диссиденты, мы сделали всё, что могли:
отдыхает земля и готовится к новым эпохам...
И придут инженеры, точнее немецких часов,
и поправят кресты элегантно-французские внуки.
Зубы ломит колодезной. Сорван железный засов.
А теперь – помолясь – за ремёсла, стихи и науки!..


* * *

И как будто опять сотворенье начал:
Виноградная дрожь и сгущение красок...
Но всего только шаг до срывания масок
И уже не Венеция – голый причал...

Никогда не стремилась, «чтоб как у людей...»
Может, Ангел Судьбы за терпенье потрафил...
И клюет с белорозовых рук площадей
Ястребиное зренье российских метафор.

Я пила (и хмелела) полночный Нью-Йорк
Из высотных бокалов – навыдумал зодчий...
И теперь если сердце отчаянно «ек»  –
Значит, в доме случайном почудился отчий...

Я читала размытых огней письмена
В перевенутых книгах и Сены, и Темзы...
Отпусти мою руку. Шершава она.
Это в детстве... Чернила... Напильником пемзы...

1997

* * *

Интеллигенты советской поры
в серых пальто соловьиной невзрачности...
Чистоголосы, тихи и мудры,
и худоба – до осенней прозрачности.
Вздрог от звонка – не плебейский испуг,
но – осторожность: успеем, ребята, мы,
поднакопивши деньжонок, – на юг,
если не в пермскую стынь 35-ю...
Интеллигенты советской поры
слушали ночью «Свободу» и Галича,
спали, готовы взойти на костры, –
Было ли это? – Да, Господи, давеча!..
Драма окончена. Занавес снят.
Окна распахнуты! Цепи разорваны!
И диссиденты друг друга бранят,
бывших врагов развлекая разборками...
Интеллигенты советской поры
плавятся в славе как мягкое олово.
Не для того ли нужны топоры,
чтоб не кружились беспечные головы?..
Чтобы чердак – будто царский чертог,
чтобы весь мир – в темноте – кинолентами...
Полнятся Запад, и Юг, и Восток
старыми русскими...
                                           ...Интеллигентами?
Зависть и злоба, возня за чины.
Вот ведь: свободны, согреты и денежны...
Хоть на четыре кричи стороны:
где же вы?
        Где же вы?
                 Где же вы?
                             Где же вы?..

(2004)

* * *

Невнятен мне иврита иероглиф.
Так получилось. Так задумал Бог:
чтоб мы, его разведчики, продрогли
в стране, где снег, и вёрсты – без дорог...
Не заносясь, не праздновали труса
и не молились идолам чужим.
Он, верно, видел в каждом Иисуса,
он, может, этим только-то и жил...
Но – разбрелись в полпреды и в чекисты,
в ростовщики, в торговцы всем и вся...
                                                  И – умер Бог.

Проворный и речистый
живёт народ, по свету колеся.
Растёт себе, штудируя науки,
забыв о главной, брошенной в пыли:
что избран был он Господом на муки,
а вовсе не в президиум Земли...
Вот потому и вязнем в бездорожье
(куда ни глянешь – слёзы по щеке),
вдруг вспоминая всуе имя Божье
на непонятном вещем языке...

(2004)

* * *

Как проста в России нищета:
Нету хлеба – понимай буквально...
Блюдо ослепительно овально
Как ночного тела нагота.
Вот и эта пройдена черта.
Время – вспоминать сентиментально...

Уходя – не медли, уходи –
Или мозг взорвется в одночасье...
Господи, какое это счастье
Если только юность позади..
А теперь – и Родина... В груди,
Как в стране, – разруха междувластья.

И куда мы каждый со своим
Скарбом скорби... Темен сгусток света.
Постоим. Рука в руке согрета.
Зябко, но не холодно двоим.
И услышим в шорохе руин
Лепет листьев будущего лета...

1996

* * *

Помню, как это было: письмо – из-за рубежа...
Ну, конечно, разрезано... (Эти ли станут стесняться...)
В коммуналке соседи, на штемпель косясь, сторонятся
и швыряют картошку в кастрюли, от гнева дрожа.
Этот странный придуманный мир... Даже чуточку жалко...
Этот люмпенский пафос то ярости, то доброты.
Если кто-то помрёт – в шесть ручьёв голосит коммуналка,
и несёт винегрет, и дерётся за стол у плиты....
Где теперь вы, соседки, чьи руки пропахли минтаем,
а песцы – нафталином... Да живы ли? – Ведает кто...
Иль сердца разорвались, узнав, что, хоть в космос летаем,
но в других-то мирах: что ни осень – меняют пальто...
Донеслись ли до вас басурманского Запада ветры?
Вот и нет уже в «Правде» размашистых карикатур
на чужих президентов...
                                           Я помню квадратные метры,
По четыре – на жизнь.... (Напасись-ка на всех кубатур...)
Эта горькая честь, эта гордая участь Победы ...
Как блестели медали, и слёзы, и ткань пиджаков...
А ещё был алкаш, он без вилки – руками – обедал,
и мечтал, что весь мир скоро освободит от оков...
Он дверьми громыхал на крамолу моих разговоров...
Телефон – посреди коридора, прибитый к стене…
на бордовых обоях среди золотистых узоров,
что поблекли давно и достались дописывать – мне...
Может, так и пестреют друзей номера...
Или всё же
Разразился ремонт и явился хозяин всему...
И – конец коммуналке. И сгинули пьяные рожи.
Как вишнёвый мой сад... Так затеплю хоть строчку ему...


МОНОЛОГ

Пожелайте мне долгие лета!
Я – песчинка нездешних морей,
Неприкаянный житель планеты,
Заблудившийся русский еврей...
Всё чужое: и паспорт, и говор,
Всем чужое – куда ни приткнись...
Без названья кубический город
Громоздится и светится ввысь!
Не почетно, но и не позорно
Поискать своё счастье вдали.
Прорастают прогорклые зёрна
Из растресканной жаждой земли
Сквозь песок, через дыбу и дамбу...

И однажды, шагнув напролом,
Смуглый воин из племени Мамбу
Прослезится, и скажет: «Шалом!»

2000


ОТВЕТ ОДНОЙ УВАЖАЕМОЙ ПРЕСС-СЛУЖБЕ
НА ЗАМАНЧИВОЕ ПРЕДЛОЖЕНИЕ

Не лучи люблю я, а излучины
с их подводным, чуть дрожащим светом.
Не была я винтиком закрученным. –
Мне ли быть раскрученным поэтом?..

2001

* * *

Плохо человеку – одному.
Жмётся к церкви. Просится в тюрьму...
(Так и сублимируются семьи...)
Хоть к какой-то общности примкнуть,
закурить, налить и помянуть
на одном дыхании со всеми...

И когда б Христос ни пролетал,
наши даты – только ритуал,
ибо все мы жаждем ореола
над его измученным челом.
Ибо он, боровшийся со злом,
сам же стал и жертвой произвола...

Человек не так уж виноват,
что кричит восторженно «виват!»
в дружном хоре, к коему приткнулся.
И, конечно, вовсе не подлец
гений нибелунговых колец, –
просто он с другими разминулся...

Что там Заратустра говорил?
Говорил, что мы не из горилл,
но столкнулся с обезьяньим веком...
Кто дожить сумеет до седин,
гордо и несломненно, один, –
должен быть и впрямь сверхчеловеком...

Радуюсь нечаянной судьбе:
мне везде чуть-чуть не по себе –
и не кошка, и не канарейка...
Песнь моя царапает, летя.
Кто я? Духа блудного дитя:
русская – в Германии – еврейка...

Плохо человеку одному?
Вот и славно: мысли по уму
подберём, и чувства – по карману
на груди... А праздновать? – Бог весть,
с кем, когда...
                         Покуда силы есть,
Не поддамся сладкому обману...

(2004)

* * *

жизнь без запятых
и с маленькой буквы

помню как в унылом ленинграде
на убогой лавочке у дома
что ни день сидели две старушки
ботиками детскими качая

и однажды мне вдруг стало страшно
я себя увидела как третью
в стёршейся каракулевой шкурке
ботиками тихими качая

я живу в другой стране и в доме
тоже вызывающе высоком
потому что селится охотно
низкий люд в бетонные хоромы

вечером турецкие старухи
тёмными окутаны платками
каркают о чем-то так недобро
что опять становится мне страшно

неужели эта остановка
вот уже последняя отсюда
в шлёпанцах на левой ножке правый
вынесут – здесь слишком тёплый климат –

сквозь кошмары диких детских криков...

нет уж лучше поменяю адрес
отряхнусь начну зубрить английский –
и старух нью-йоркских не замечу...

2005

СНЕГОПАД

Как рано стали улицы пустеть...
Когда ещё светлым-светло от снега...
Когда ещё не ловят звёзды с неба
Ни молодой, успевший полысеть
Поэт, ни увядающий любовник,
Который чуть моложе, чем поэт...
Ещё автобус, алый, как шиповник,
Шипит в снегу, а на зелёный свет
Лишь снег идёт...
                             А люди не идут.
(Не мамонты – чтоб вовсе не осталось...)
И я не знаю, лень или усталость
Толкают в кресла, на диван кладут
Тех, что с работы ринулись галопом
(О табуны! О здания, держись!..).
...Теперь они сидят с телециклопом
И в шахматы проигрывают жизнь.
А снег идёт...
                      И пусть себе идёт,
Поскольку он не первый – не последний,
Ромашек предок, тополя наследник,
А может быть – как раз наоборот, –
Не это важно...
                         Ну а что же важно?
Что рано наши улицы пусты...
На них переминаются отважно
Огни и милицейские посты,
А снег идёт по улице пустой...

*
...Навязчивей, чем просто наважденья,
Плечом к плечу сомкнулись учрежденья
И каменно молчат...
                                   И ты постой,
Наивный снег, отвыкший от народа,
Светящийся, как памяти пунктир...
Нормальное явление природы,
Постой у врат в нормированный мир!
Там воздух неестественен и сер,
Вещам и людям выдаются бирки,
И в комнатах, прозрачных, как пробирки,
Так призрачно мерцают ИТР,
Что, кажется, слоняюсь по музею,
Когда, склонясь над письменным столом,
Я прохожу сквозь стены и глазею
На голубых простейших под стеклом.
Они идут... Куда они идут?
Вернее, вьются, тужатся и тщатся,
А снег идёт. Но хватит возмущаться
Их жизнью одноклеточной. И тут
Идут часы, события бывают:
Разводы, свадьбы, – маленький, но факт...
Дают «прогресс»... Начальник вызывает
(Не на дуэль. Дай Бог, не на инфаркт...)
А снег идёт...
                      Берёзы клавесин
Звенит в саду, который всюду рядом...
Но эти люди расщепляют атом,
А ты, признаться, только апельсин...
А ты сама как скрепки нижешь строфы,
Надеясь, неосознанно почти,
И на пути к любви своей Голгофу
И на пути к Парнасу обойти...
И, повздыхав, что в мире мало света,
В слепой подушке ищешь тишины...
...Не остряки, но острые поэты
И чистый снег отечеству нужны.
А снег идёт. Идёт совсем один.
Кому повем печаль твою, о, Снеже!..
И для кого так светел ты?
                                        И с кем же
Склониться над мозаикою льдин?

*
Чего мы ждём от зябнущего мира
В ночном сиротстве с ним наедине?
Несовершенна личность, а не лира,
Не мир, а миф о собственной цене.
И даже самый вздох о благородстве –
Он слишком сладок около восьми...
В своём сиротстве и в своём юродстве
Мы виноваты сами, чёрт возьми!
Вот снег идёт...
                         Идёт рабочий стаж...
Идёт зарплата. Иногда – работа.
И о расплате думать неохота,
Стремительно взлетая на этаж
И снег идёт – пока не на виски...
И не были б желания простыми,
Но рано стали улицы пустыми...
И проводов седые волоски
О материнских мне напоминают
Кощунственно, но вовремя зато:
Пока ещё идет она, родная,
В моём снегу и в стареньком пальто...
И снег идёт...
                         А ты уходишь в снег ...
Один из всех. Единственный – внезапно.
Ты ждал меня, а я смеялась: «Завтра!»
А снег идёт...
                        И ты уходишь с ней...
А я прижму – насмешница, гордячка –
К твоей груди надменное чело...
Наверно, это белая горячка
От снега и не знаю отчего…

А снег идёт, и улицы пустеют...

1976


Г. С. СЕМЁНОВУ ПО СЛУЧАЮ
КАПИТАЛЬНОГО РЕМОНТА ДОМА 13/13

Хмурая помесь асфальта и неба.
Жактовский замок Согбенного Глеба.
Мимо – плащи по делам.
Кустики вместо готических сосен.
Что там, весна или поздняя осень,
В снеге с дождём пополам?

Впрочем, без нас по законам сезона,
Не вылезая за рамки газона,
Сбудутся все чудеса.
Сникнет, и снова воспрянет трава и
Голые заросли веток трамвайных
Зашелестят как леса...

Мне ли туманной надеждой прельщаться...
Что и умею – так только прощаться
С горьким смешком на губе.
Бродим как бредим ущельями улиц,
Ландыш болезненный светит, сутулясь,
Офонареть – на столбе!

Благодарю за букеты иллюзий
Эту судьбу, где растенья и люди
Тянутся к небу, поправ
Несоответствие разума с чувством,
Зелени с осенью, быта с искусством,
Роста деревьев и трав.

Несоответствие пальцев органных
С дрожью вспотевших гранёных стаканов –
Видимость или закон?
Я же отчаянно не отличаю
Дома – от храма, и водки – от чаю,
Окон друзей – от икон.

Благодарю это смутное время
Даже за рифму унылую – бремя,
Не говоря об ином...
Что мы уже без трамвайной толкучки,
Побоку – Музы, и по небу – тучки,
Или «хвоста» в гастроном...

Нам же, действительно, замки пожалуй –
И не строки не напишем, пожалуй,
Будем вздыхать в потолок...
Здесь-то и можем, поёжась брезгливо,
Где Афродита выходит из пива,
С Богом вести диалог.

Господи, вниз посылая Поэта,
Видно, ему ты доверил и это –
С лирой и жизнью за ней...
Всё, до чего продираться годами
Или на жиже кофейной гадаем –
Знает с усмешкой зане...

Участь свою принимая как почесть
Подвиг вершит, над столом скособочась,
Ночь окрыляя плечом:
Жить, совладая с душою соборной
В доме 13 напротив уборной,
Зная, что он обречён...

1977


ВМЕСТО СТАТЬИ...

А.Кушнеру

Большие люди – маленького роста...
И трудно жить, и затеряться просто
В очередях за пивом и луной...
Пока над пеной моря или кружек
Они себя в толпе не обнаружат
И в свет не выйдут, шумный и дневной...

И улыбаясь встречному, и ёжась,
Свою на всех сыновнюю похожесть
Поэт не прячет фиговым листком,
А тянет горечь общую и лямку
И в жизнь входя (и выходя за рамку...),
Всегда отринут ею и влеком.

Приходит он. Садится робко с краю,
(С трудом и это место выбираю)
Всегда смущённо комкающий в горсть
Не снег – так скатерть.
                        В том его отличье,
Что он, приняв хозяина обличье,
Забыть не может, что всего лишь – гость...

Всегда желанный, и всегда – некстати,
Во фраке – в свете, в сумерках – в халате,
(футляр – какой предложат времена)
Он ест и пьёт, вставляет мысль в беседу,
Икнёт сосед – сочувствует соседу,
И шепчет муз простые имена...

А между тем, курносенькие музы,
Его не с вами связывают узы –
Неотвратим осенний перелёт...
И шелестят, как лебеди, страницы,
И над подбитой больно распрямиться,
И угодить приятно в переплёт...

Поэт, уже стесненный переплетом... –
Теперь совсем без отчества живет он –
Отечества побочные сыны!
И негром должен быть он по идее
Или хотя бы просто иудеем,
Чтобы взглянуть чуть-чуть со стороны...

Лишь отстранясь, увидишь многогранность,
И граней блеск, и внешнюю сохранность,
И разветвлённых трещин черноту.
Но сам, не раз порезавшись, ни разу
Не променяешь, вслушиваясь в разум,
Ты эту чашу горечи на ту...

В сухих губах поэта и еврея
Дворняжья жажда родины острее –
Не малосольным пахнет огурцом,
А солью слёз и пота вперемешку...
(Вглядись, читатель, в грустную усмешку
Меж двух штрихов, намеченных резцом...)

Меж двух огней, меж тысячи сомнений,
Веков и дней, погромов и гонений,
Дрожащей сигареткою дымя,
Вдвойне богат и беден он при этом,
(И не опасны крайности поэтам,
Родившимся под звездами двумя...)

Поэт стоит на бруствере окопа
И пьёт настой смороды и укропа,
Доверчивостью утренней лучась...
А у виска свистят шмели и пули
Со всех сторон...
                        И в солнечном июле,
И в феврале, который через час... –

Кто знает, сколько времени осталось
Поэту, погруженному в усталость –
С младенчества поручено пасти
Ему отары звёзд на склоне неба,
Да и стиха – когда названья нету,
Да и бутылки... (Господи, прости...)

Днём к чёрту шлёт, а ночью ищет Бога,
То веря вдруг во всех, которых много,
То – вовсе нет... (Еще или уже?)
И сам пугаясь собственных гипотез,
Живёт, о бренном суетно заботясь,
Но и – на всякий случай – о Душе...

И пусть поэта дёгтем кормят с ложки,
И в 23 копейки на обложке
Оценена открытая душа,
Приучен он довольствоваться малым:
Чужой солонкой... Ласточкой... Бокалом...
Звонком – взахлёб, и словом – не спеша...

И плащик есть... Но – Господи – плащи-то –
Такая ненадёжная защита
От моросящей грусти сентября...
И зябнет радость первых впечатлений
В ночном дозоре смутности осенней,
Дыханьем тёплым воздух серебря...

Куда идти? Ещё не знает сам он,
Весь – в мимолётных искорках лавсана,
Помимо бед мирских принявший сан
Святейшего из грешников – Поэта...
Во исполненье лунного обета
Идет поэт в далекий горд Санктъ...

(Зарывшись ночью в жёлтые страницы,
Так переходит времени границы
Душа – к Душе – подросшею сестрой...
Не потому, что лучше там (О, Боже...),
А просто близких родственников больше,
По крайней мере, кажется порой...)

Судьба и подвиг (не медальки ради) –
С пером в перстах родиться в Ленинграде.
И счастье...
                        Блещет строгая вода...
(В награду нам за пешие привычки
Со дна «Невы», закованной в кавычки,
Всплывешь ли ты, «Полярная звезда»?..)

И глух гранит, но сердце бьётся сладко –
Не крылья пусть, но всё-таки крылатка
Растёт...
                        И с невским ветром заодно
Легко дышать... И думается просто
На сквозняках, где выгорели ростры,
А солнце в лето кануло давно.

Иного нет пристанища.
                        Природа?
Там без тебя достаточно народа
Тень городов наводит на плетень...
И всё равно увидишь почему-то
Листвы цыплячьей ветреную смуту
И ястреба распластанную тень...

Фантастика? Для прозы – тривиально,
А для поэта – вовсе нереально,
Да и настигнет время беглеца...
...И аморальна в чём-то мудрость басен:
Глагол – он жжёт и шёпотом, и басом,
Но только лишь от первого лица...

И фейерверк метафор – не спасенье:
Ещё видней в хаосе дождь осенний –
Сквозь звёздный снег и солнечную рожь...
И не спасенье, если всё прогоркло,
Что не тоска тебя берёт за горло,
А ты её за горлышко берешь...

И есть о чём сказать, но как-то нечем...
И боль саднит и колет под предплечьем,
Как будто сердцем Бог не начинил...
И, наконец, уже вконец измучит
Век изобилья шариковых ручек
И дефицита внутренних чернил...

Пусть говорят, что кто-то пишет кровью,
Доверья больше к тем, кто, сдвинув брови,
Глядит в окно, и в книгу, и в глаза,
Не очерняя, и не обеляя
Ни жёлтый свет, ни сырость – штабелями.
И не возводит образ в Образа...

Большой поэт, когда ему под сорок,
К приметам жизни пристален и зорок,
Устав от всех Сицилий и Харибд...
Чем он мудрей, тем больше он ребёнок,
Светлеет взгляд, и чистый голос тонок:
Его устами Муза говорит:

«Прекрасна жизнь...»
                        Но это так пристрастно...
А если жизнь, действительно, прекрасна?
Топлёный снег... Творожная зима...
Вкус бытия, молочный, как вначале,
Когда прозрели губы...
                        До печали –
До голубой трагедии письма...

Уходит грусть в безадресном конверте...
Возьмите в руки, на слово поверьте.
Поэта грусть – и всем, и никому.
И так прекрасен риск её и абрис.
И на конверте есть обратный адрес...
Побродит и воротится к нему.

И до подхода рая или ада
Живет он с ней в пределах Ленинграда.
Аэрофлота ангелы...
                        Метро...
В нем всё уже при этом свете наго,
И щит поэта – вещая бумага,
А меч поэта – певчее перо.

P.S. «Первые впечатления», «В ночном дозоре», «Приметы», «Письмо» – названия книг А.Кушнера. В те же годы А.Кушнер написал стихотворение «Вместо статьи о Вяземском» . Отсюда – название поэмы...


АЛЕКСЕЮ КУЗНЕЦОВУ

Любимый, прощай и прости,
Что мало стихов посвятила.
Сначала ссыхались в горсти,
Мерцая гордыней чернила.
Потом наших дней круговерть,
Пелёнки, и плёнки, и гости.
И кажется столько стерпеть
Должны мы без приступов злости.
И вот роковая черта –
За ней не напишешь и строчки.
Любимый! Я больше не та,
Я вижу моря и листочки.
На ней, на черте роковой
Виднее любовь и разлука,
И если б Амур был живой,
Он выстрелил снова из лука.

24 августа 2006 года
(Последнее стихотворение Ольги Бешенковской,
4 сентября 2006 года её не стало.)
 

Личный сайт Ольги Бешенковской
www.beschenkovskaja-poesia.de

 

На первую страницу Верх

Copyright © 2007   ЭРФОЛЬГ-АСТ
 e-mailinfo@erfolg.ru