Предисловие

     В конце восьмидесятых годов в телевизионной программе «Взгляд» промелькнул такой эпизод. Корреспондент пристает на улице к прохожим с вопросом: «Какая у вас мечта?» В ответ одна молодая женщина, полушутя, крикнула в телекамеру: «В Америку хочу!»
     Не думаю, что женщина эта была «подсадной уткой». Также ясно, что ни один кадр не мог появиться на советских телеэкранах случайно, без так называемого «согласования». И «мальчики из «Взгляда» — вполне кагебешные ребята, причем некоторые даже во втором поколении. Третьего поколения в то время почти не было — об этом в свое время позаботился Сталин.
     КГБ хорошо знал (и знает!) настроения людей. Показанная сцена — иллюстрация к той информации, которую хотел он вдолбить в упрямые головы сидевших на самом верху и давно уже не видевших и не слышавших, что происходит в стране.
     А в стране в это время половина сознательного населения мечтала уехать за границу. Небольшая часть мечтавших даже предприняла некоторые шаги в этом направлении. Небольшая часть из предпринявших некоторые шаги зашла в своих попытках достаточно далеко. Небольшая часть из зашедших в своих попытках достаточно далеко смогла действительно уехать за границу. И уж совсем немногие из уехавших за границу смогли там остаться. Но даже из тех, кто смог остаться, мало кому удалось не сбиться в русскую кучу, а адаптироваться и стать частью новой страны. Надеюсь, что к числу тех немногих принадлежу и я.

Глава первая
Казенный дом

     — Мне поручено сообщить, что решением Верховного Совета Союза Советских Социалистических Республик вы лишаетесь советского гражданства. Прошу сдать паспорт и военный билет.
     В голосе Елены Ивановны звучал не просто металл, но и демонстративное презрение. «Видимо, так ее проинструктировали», — подумал я.
     Елена Ивановна возглавляла местный ОВИР и по долгу службы встречалась и беседовала со мной уже несколько раз. На встречи эти я ходил с удовольствием и говорил обо всем, что в голову придет. Елена Ивановна почти всегда со мной не соглашалась, сдержанно и серьезно отстаивала правоту официальной точки зрения. В то время я наивно и горячо ненавидел коммунистов и как-то случайно в разговоре ляпнул:
     — Коммунистов можно разделить на две группы: дураки и сволочи, и еще неизвестно, какая из них хуже.
     От обиды у Елены Ивановны задрожали губы:
     — Я восемнадцатилетней девчонкой вступила в Партию, и тогда это был самый счастливый день моей жизни. Так кто же я по-вашему?
     Из наших разговоров я давно понял, что интеллектуальной глыбой она не является, кроме того я знал также, что она берет взятки, и даже знал людей, которые ей взятки давали. Но сказать честно «немного от первого и чуть побольше от второго» я, конечно, не мог. Если каждый будет говорить мне в лицо, что он обо мне думает, может быть, и я буду слышать одни оскорбления.
     Подошла секретарша забрать мои документы. На этот раз мы были в кабинете не одни. Кроме секретарши, обычно сидевшей в «предбаннике» и контролирующей поток желающих получить визы, здесь находился мрачный немолодой мужчина. Не знаю, кто это был. Мне его не представили, а сам он до конца не произнес ни слова.
     Я торопливо зашарил по карманам в поисках паспорта и военного билета. Как разволнуюсь, так становлюсь суетливым. Военного билета было не жалко. В свое время пришлось потратить много сил, чтобы уклониться от армии. И теперь в голове у меня мелькнула приятная мысль: «Больше уже не «забреют». А вот паспорт отдавать не хотелось. «Молоткастый и серпастый» хоть и звучит как «зубастый и клыкастый», но он был как бы частью меня самого.
     Взамен мне дали тусклую книжечку маленького формата с надписью «Удостоверение лица без гражданства». Все записи в ней были сделаны на двух языках — русском и, почему-то, французском. Я подумал, что это, наверно, с тех времен осталось, когда французские гувернантки учили детей русских дворян, и тихонько, про себя, рассмеялся. Нервное напряжение отступило.
     Елена Ивановна с той же брезгливо-презрительной интонацией зачитала, каких прав и обязанностей я лишаюсь. Меня это больше не волновало. В советской талонной системе я получал главный талон — на свободу.

Глава вторая
Пустые хлопоты

     Для отоваривания любого талона надо выстоять очередь. Самая длинная очередь была в американское посольство. Состояла она в основном из веселых парней моложе тридцати и серьезных женщин за сорок. Парни галдели, смеялись, некоторые небрежно обнимали подруг. Женщины были молчаливы, одиноки и явно страдали от избытка религиозности и подозрительности. Вокруг очереди, как слепни вокруг коровы, кружились непонятные личности — кто-то что-то предлагал, кто-то за кем-то следил, а кто просто глазел на всё это, наслаждаясь круговоротом жизни.
     Через два часа томительного ожидания подошла и моя очередь заглянуть в заветное окошко. Там я увидел усталую девушку, которая вежливо улыбнулась и сказала с легким иностранным акцентом:
     — Слушаю вас.
     — Вот, — я протянул ей свое удостоверение. — Я лицо без гражданства и хотел бы выехать в США. Что для этого нужно сделать?
     Девушка посмотрела на меня с недоумением:
     — Отсутствие гражданства — это ваша личная проблема, и права на въезд в Соединенные Штаты оно не дает. До свидания. Следующий.
     Такого удара я не ожидал и не представляя, что делать дальше, отошел от окна.
     С минуту я смотрел на очередь, потом вздохнул и подумал: «Ничего, посольств и консульств много, а я один». Шутка в стиле советской продавщицы была не очень удачной. Но шок прошел, я был готов действовать дальше.
     У немецкого посольства топтались даже две толпы, которые между собой не смешивались. Как я потом выяснил, одна состояла из интеллигентных евреев, вторая — из казахстанских немцев. Интуитивно я пошел сразу к первой. Высокий парень с ироничной улыбкой объяснил мне, что Германия евреев «принимает», и они ждут, как их запустят внутрь и раздадут анкеты.
     — Я не еврей, а лицо без гражданства, — смущенно сознался я.
     — Не знаю, — с сомнением сказал парень, — тебе надо у них спросить.
     И он показал на двух работников посольства, стоявших около толпы казахстанских немцев.
     В отличие от усталой американской девушки немцы были вежливы и терпеливы, но совершенно не говорили по-русски. Тут же какая-то бабушка, выделенная толпой за знание немецкого, добровольно выполняла обязанности переводчика. Результаты переговоров были печальны. Ни среди русских немцев, ни среди евреев родни у меня не было, а значит не было и шансов уехать в Германию.
     Я медленно шел вдоль длинного ряда «Мерседесов» и «Фольксвагенов» с оторванными московской шпаной эмблемами и думал, что делать дальше.
     Уже без какой-либо надежды, чисто из любопытства, я пришел к канадскому посольству. Толпы здесь вообще не было, зато стоял бдительный милиционер.
     Доблестных советских милиционеров я не видел, к счастью, уже больше десяти лет. Говорят, они сильно изменились, и нынешний, прежде чем задать вопрос, для начала пару раз стукнет тебе по почкам. Врут, наверно. За весь период моей бурной юности я знал только один достоверный случай милицейского рукоприкладства. Рассказал его мой тогдашний друг Сашка Глухов, которого я не видел уже двадцать шесть лет.
     На одной из вечеринок у Сашкиного знакомого украли дорогую ондатровую шапку, и всех участников этой вечеринки вызывали к следователю. Подошла и Сашкина очередь. Следователь встретил его приветливо, предложил сесть напротив, потом включил настольную лампу, направил ее Сашке в глаза и прежним приветливым голосом сказал:
     — Ну, рассказывай, кому ты шапку продал.
     — Не брал я ее, — удивился Сашка.
     Тогда следователь не спеша привстал, перегнулся через стол и вдруг сильно и резко ударил Сашку ладонью по лицу.
     Сашка заплакал.
     Следователь был неплохим психологом. С минуту он смотрел на плачущего восемнадцатилетнего студента из благополучной семьи, потом сказал:
     — Ладно, можешь идти. Но если ты чего-то знаешь, а нам не говоришь, — привлекём за соучастие.
     Это «привлекём» запомнилось Сашке очень надолго…
     Милиционер около канадского посольства заметил мои виражи и вежливо спросил:
     — Вы чего-то ищите?
     — Нет, — ответил я простодушно, — я лицо без гражданства и хочу узнать, есть ли возможность выехать в Канаду.
     — Лицо без гражданства? — вопросительно повторил милиционер, — Покажите-ка удостоверение.
     — Пожалуйста, — я протянул ему книжечку.
     Милиционер опытным взглядом сличил меня с фотокарточкой, потом перелистнул страницу:
     — У тебя нет разрешения на въезд в Москву, — он перешел на «ты».
     — Какого разрешения? — я понял, что влип, и испугался.
     — Тебе что, не сказали, что без разрешения ОВИРа ты не имеешь права отъезжать более пятидесяти километров от места прописки?
     — Нет! — прикинуться лопухом всегда был лучший способ поладить с милицией. Не любят они умников. Еще в студенческие годы было известно: попался поддатый — изображай колхозного тракториста, иначе будут неприятности с деканатом.
     Милиционер перелистнул ещё страничку.
     — Так у тебя и прописки нет!
     — Мне его только выдали и ничего не объяснили, — продолжал я испуганно играть свою роль.
     Милиционер внимательно посмотрел на меня. Кажется, он все понял, но раскручивать дело ему было просто лень.
     — Немедленно возвращайся домой и приведи свои документы в порядок, — благодушно сказал он и величественным жестом вернул удостоверение.
     — Ага, спасибо, — я постарался побыстрее уйти из поля зрения проницательного милиционера. Сержантские погоны не соответствовали его сообразительности и с самого начала ввели меня в заблуждение.

Глава третья
Червовый интерес

     Месяца через три стало ясно, что легальных путей выезда из СССР не существует. Нужно искать что-то другое. После некоторых размышлений я решил купить приглашение в одну из стран бывшего соцлагеря (в то время такими приглашениями в Москве торговали, нелегально, конечно), а затем перебраться дальше на Запад. Но сначала надо было найти деньги на покупку «липового» приглашения. Чтобы обсудить проблему, вместе подумать и, может быть, что-нибудь придумать, я зашел к брату. В то время у него денег было не намного больше, чем у меня. Это потом, при Ельцине, он быстро разбогател — завел личного шофера, стал спонсором какой-то спортивной команды, а его жена опубликовала в местной газете статью под названием «Как я стала женой миллионера».
     Была у брата одна ценная вещь — фотоаппарат «Зенит TTL» с объективом «Гелиос 44». Стоил он тогда 240 рублей, то есть примерно месячную зарплату. К тому же просто так его не купишь — дефицит.
     — Слушай, — сказал я ему немного смущенно, — подари мне «Зенит», я его в Москве на приглашение сменяю. А тебе потом «Поляроид» пришлю.
     Брат за всеми моими рывками и попытками наблюдал без особого одобрения, но в помощи никогда не отказывал. Вот и сейчас он сказал только одно слово: «Бери», а что при этом подумал, я не знаю. «Поляроид» я передал со случайным знакомым через полтора года, раньше не получилось. Знакомый этот жил в Харькове, Украина тогда уже во всю отделялась, и переслать фотоаппарат по почте он не рискнул, а в Россию поехал только через год. К тому времени, когда «Поляроид» дошел до брата, такая мелочь его не интересовала. На просьбу дать взаймы денег он мог ответить: «Возьми в ящике стола стопку в два сантиметра».
     По дороге домой, уже с фотоаппаратом, я привычно заглянул в магазин «Электрон». Заходил я туда два-три раза в неделю — посмотреть радио-фотоаппаратуру и потолкаться в отделе грампластинок. Техническими новинками советская промышленность баловала нас редко, но в музыкальном отделе могла улыбнуться удача. Улыбка эта иногда была очень скромной (Джеймс Ласт «Танцуем без перерыва»), а иногда и щедрой (Джон Леннон «Имеджин»). На этот раз в пластинках ничего интересного не было, зато в фотоотделе появилась вещь, о которой я раньше и не слышал — конвертер на объектив «Гелиос 44». Если его привинтить на теперь уже мой «Зенит», то обыкновенный «Гелиос» превращается в мощный телеобъектив. Суеверно рассудив, что совпадения случайными не бывают, я выложил за конвертер сорок пять рублей.
     В Москве по знакомой тропинке я пришел к американскому посольству. Из кучи толпящихся там подозрительных типов я выбрал, на мой взгляд, наименее подозрительного.
     — Дело есть, не можешь мне помочь? — с озабоченным видом сказал я ему.
     — Какое? — спросил он недоверчиво.
     — Нужно приглашение, лучше всего в Чехословакию.
     — В Чехословакию как раз легче всего сделать, — обрадовался парень и добавил: — А сколько дашь?
     — Фотоаппарат дам, «Зенит TTL», еще конвертер к нему есть. Смотри, приворачиваешь вот так, и объектив становится телеобъективом, приближает, как бинокль.
     — Дай гляну, — заинтересовался парень.
     Я протянул ему «Зенит». Он осторожно и неловко взял фотоаппарат двумя руками и, прищурив один глаз, другим заглянул в видоискатель. Результат ему явно понравился и, осваивая новую игрушку, он начал «стрелять» объективом в разные стороны.
     — Я его, пожалуй, себе оставлю, — вполголоса сказал парень, а затем громче, обращаясь ко мне: — Пойдет.
     — Нет, я его тебе сейчас не дам, только после приглашения, — испуганно возразил я.
     — Извини, я просто подумал, что не буду потом фотоаппарат продавать, а себе оставлю. Давно хотелось фотографией заняться.
     По тому, как парень смущенно оправдывался, я понял: не обманет. И когда он сказал, что для оформления приглашения ему нужен мой паспорт, я без колебаний отдал свое «Удостоверение лица» незнакомому человеку, понятия не имея, ни где он живет, ни как его зовут. Мы просто договорились встретиться завтра в этом же месте и в это же время.
     И действительно, на другой день, когда я подходил к посольству, парень был уже там и крутил головой во все стороны, не зная, откуда я появлюсь.
     — Привет, — сказал я ему как старому знакомому. — Ну что, всё получилось?
     — Порядок, — ответил он солидно. — На, держи.
     Он протянул мне «Удостоверение лица» и большой сложенный вчетверо лист бумаги. Я развернул его. Это было приглашение на мое имя от неизвестно, существующего ли на этом свете чеха. Внизу справа стояла маленькая круглая печать светло-коричневого цвета.
     — Вот спасибо, — обрадовался я, — получай «Зенит».
     — А где приставка к нему? — спросил парень подозрительно. Кажется, он доверял мне намного меньше, чем я ему. Конвертер лежал у меня в кармане и, разглядывая приглашение, я забыл про него.
     — Ах да, извини, — я отдал конвертер. — Надеюсь, приглашение не фальшивое?
     И, видя, что парень сделал обиженное лицо, я добавил:
     — Знаешь, в этих делах я совсем не разбираюсь.
     — Ты можешь идти в посольство и получить визу. Хоть сейчас, — парень все-таки обиделся.
     Но совет был хороший, и я пошел в чешское посольство. Впрочем, тогда оно было еще чехословацкое.
     В приемной посольства сидела странная семья. Судя по кружочкам над переносицей, скорее всего это были индусы. Муж, жена, двое детей — мальчик и девочка — лет примерно восьми и десяти. Но как они были одеты! За советское время мы привыкли, что иностранец в СССР — это или человек состоятельный (бизнесмен) или, по крайней мере, способный в течение двух недель изображать состоятельного (турист). Индусы были бедны такой бедностью, какую я не видел ни в одной советской семье. На мужчине были четырнадцатирублевые брюки, какие носят только старики в деревнях, и куртка, какие вообще никто не носит. Точно в такую куртку была одета и жена. Дети — как детдомовские, или даже еще хуже. Причем, вся одежда была новая, с иголочки, только что купленная в каком-то магазине уцененных товаров. Какими судьбами занесло их из теплых краев в холодную апрельскую Москву, и что они делают в чехословацком посольстве?
     В приемном окошке посольства показалась симпатичная сотрудница, и индус быстро, с робкой улыбкой, подошел к ней. Девушка что-то сказала ему и отрицательно покачала головой. Улыбка у индуса пропала. Он взял у девушки свои документы, вернулся к жене и тихо повторил только что услышанную фразу. У женщины на лице появилось отчаяние.
     — Слушаю вас, — девушка в окне обращалась ко мне. Нечего на чужую трагедию глазеть, своей драмы хватает.
     — Мне визу. В Чехословакию, — я постарался, чтобы моя улыбка не была похожа на улыбку индуса.
     — Вы как хотите, по приглашению?
     — Да, вот приглашение и удостоверение личности.
     Девушка с интересом посмотрела на «Удостоверение лица», а потом внимательно на приглашение. Я перестал дышать.
     — Когда вы хотите поехать в Чехословакию и на какой срок?
     — Через месяц. Думаю, дня три мне хватит. Вы знаете, гостям рады два раза: когда приедут и когда уедут.
     Короткий срок и не сразу, а через месяц, я выбрал не случайно. Это менее подозрительно, чем виза с сегодняшнего дня и на максимальный срок.
     — Подождите минутку, — девушка улыбнулась на мою шутку и скрылась где-то в глубине.
     Я отвернулся от окна, чтобы перевести дух и успокоиться. За время моего разговора с девушкой в приемной появился еще один человек — парень лет двадцати пяти, в дорогом джинсовом костюме и эффектных кроссовках на толстой белой подошве. Он стоял позади меня и вежливо ждал своей очереди.
     — Пожалуйста, — вновь услышал я в окошке. Симпатичная девушка продолжала улыбаться. В одной руке она держала приглашение, а в другой — раскрытое, чтобы я мог видеть стоящую там визу — «Удостоверение».
     — Спасибо, — почему-то грустным голосом сказал я и забрал документы. Путь на Запад был открыт.
     Пока я аккуратно упаковывал свои документы во внутренний карман, парень подошел к приемному окошку, о чем-то по-чешски поговорил с девушкой, поблагодарил ее — это, кажется, на любом языке понятно — и быстро вышел. Я поспешил за ним.
     — Извините, — я догнал его метров через сто. Парень остановился и вопросительно посмотрел на меня.
     — Я вас видел в Чешском посольстве и через месяц еду в Чехословакию. Не могли бы вы мне помочь купить доллары?
     — Сколько вам нужно и по какой цене? — деловито поинтересовался парень.
     — По двадцать пять рублей за доллар. Десять долларов.
     Парень достал кошелек, вынул десятидолларовую бумажку и протянул мне.
     — Согласен.
     Моя зарплата за последний месяц — десять новеньких четвертных — перешла к чеху. Он их с удовольствием пересчитал, похрустывая купюрами, положил в кошелек и удалился быстрой спортивной походкой, слегка пружиня шикарными кроссовками.
     У меня осталось два рубля бумажками, тридцать семь копеек мелочью и билет на обратную дорогу — из Москвы домой. Это будет мой последний билет на обратную дорогу, купленный в Советском Союзе, и вообще на следующие десять лет — последний билет назад. Мне предстоит купить еще много билетов, но все они будут в одном направлении — вперед.

Глава четвертая
Дальняя дорога

     В самую главную поездку своей жизни — навсегда из СССР — я решил отправиться налегке. Никаких чемоданов, сумок или пакетов. Один старенький «дипломат», в котором кроме электробритвы, зубной щетки и белья уместились еще подготовленные на продажу три двухсотпятидесятиграммовые чекушки «Столичной», маленький складной «дорожный» утюг и женские часики на красивом браслете. «Дипломат» надулся, как барабан, но закрылся. Немного подумав, я его снова открыл и положил в верхний карман две тоненькие тетрадки со стихами. Хотел было еще и книгу Варгаса Льосы «Зеленый дом» (серия «Мастера современной прозы») положить, но «дипломат» взять его отказался.
     Одна из тетрадок — со стихами Эдуарда Лимонова — была написана моим корявым почерком. За несколько лет до того я услышал по радио «Свобода» необычные, буквально загипнотизировавшие меня стихи. Минут через десять догадался нажать кнопку записи у магнитофона. Потом с магнитофонной записи переписал их в тетрадку и тысячу раз перечитывал, наслаждаясь необычной мелодикой, хотя давно знал всё наизусть.

     «Глубокие» знатоки поэзии и «продвинутые» эстеты могут, конечно, презрительно сморщить носы, но для меня Лимонов открыл дверь в поэзию, за что ему навсегда спасибо. По его собственному признанию, стихи он бросил писать в начале восьмидесятых потому, что понял: лучше Бродского не напишет. Можно спросить, что это он вдруг вторым поэтом быть отказался, а сто тридцать вторым прозаиком согласился. Ответ простой: стихи не принесли ни денег, ни славы, а на гонорары от романов можно жить. Даже остается немного на удовольствия, например, на собственную партию. Ну так захотелось в вождя поиграть, никаких денег не жалко!
     Вторая тетрадочка — совсем маленькая книжка серии «Библиотека «Огонька» — Александр Еременко «Добавление к сопромату». Купил я ее случайно, в каком-то газетном киоске и с тех пор с ней не расставался. Даже на работу, в школу, приносил и ученикам на уроке читал. Преподавал я историю в старших классах, а не литературу, и чтение стихов было не совсем по делу. Я приходил в класс и вместо объяснения нового материала доставал из портфеля тетрадочку, раскрывал наугад и начинал читать вслух:

     Ученики ничего не понимали и только недоуменно переглядывались. В другом же стихотворении —

     Некоторые девочки принимали слово «дебильная» на свой счет и обижались.
     До сих пор время от времени я предпринимаю попытки чтения вслух стихов Еременко своим знакомым. Результат примерно такой же. Послушайте и вы, честное слово, в последний раз.

     Пышных проводов и глупых гулянок по поводу предстоящего отъезда мы устраивать не стали. Даже не стали никому говорить. Получится — потом узнают, а нет — к чему лишние разговоры. Единственное исключение — я ездил к родителям. Попрощаться. Это будет последняя встреча с отцом. Он умрет через три года в возрасте шестидесяти лет. В тот день я не смогу утром поехать на работу — у моего автомобиля неожиданно полностью разрядится вполне исправный до того аккумулятор. А через несколько часов из России позвонит брат и скажет, что сегодня утром умер отец. Остановилось сердце.
     Более трех тысяч километров разделяли меня с севшим аккумулятором и моих родственников, оплакивающих так рано ушедшего хорошего человека, у которого было много друзей и просто не могло быть врагов. Царство ему небесное!
     В день моего отъезда у дочери было хорошее настроение. Она твердо знала, что скоро поедет к папе в другую страну, где ее ждет новая, интересная жизнь. Я тоже в это верил. К сожалению, из огромного числа возможностей чаще всего реализуются самые неблагоприятные.
     Мы с женой проводили дочку в школу — она училась во вторую смену — и поехали в город. Побродили по парку, посидели на скамейке перед фонтаном, пообедали в кафе «Солнце» и потихоньку дошли до вокзала. Я вдруг заметил, что выражение печали у нее на лице сменилось на безысходность и отчаяние. Ни она, ни я не знали, куда я еду, в какой стране окажусь, и когда мы снова встретимся. Я сказал ей, что если у меня не получится вызвать ее к себе, то к следующей осени я вернусь. Она не поверила и заплакала.
     Последнее, что навсегда осталось в памяти: она стоит на перроне — скромная серая юбочка, вязаная коричневая кофта, дрожащие от беззвучного плача плечи, текущие по щекам слезы и огромные, потемневшие от горя, глаза. Я стоял в вагоне, прижавшись лицом к оконному стеклу, и тоже плакал.
     Поезд тронулся.
     Лет десять спустя в небольшой семейной ссоре жена вдруг вспомнит этот мой отъезд в неизвестно куда и скажет полным обиды голосом:
     — Я тебе это никогда не прощу.
     В Москве нужно было быстро пересесть в пражский поезд, так что я едва успел в привокзальном буфете купить две банки рыбных консервов и батон. Этот неприкосновенный запас я решил оставить на самый крайний случай, а до Праги кормиться в вагоне-ресторане — проесть оставшиеся двадцать восемь рублей.
     В одном купе со мной оказались двое сотрудников, точнее, сотрудник и сотрудница, какого-то «отраслевого издания». Название журнала я забыл — то ли «Столичное свиноводство», то ли «Проблемы внутреннего строительства», то ли что-то подобное.
     Мужчина был молодой, около тридцати, невысокий, широкий, с крупными волосатыми руками и начавшим расти животом. Женщина, напротив, очень худая, высокая, немного сутулая, чем-то напоминающая покойного к тому времени члена Политбюро Суслова. Определить ее возраст оказалось непросто. Скорее всего около сорока, но ошибка могла быть на десять лет в любую сторону.
     С попутчиками мне повезло. Во-первых, они оказались приятными и интересными собеседниками, а во-вторых, точнее, даже во-первых, они взяли в дорогу такое количество продовольствия — всевозможных вареных куриц, колбасы, консервов, паштета и прочая, и прочая — что ходить в вагон-ресторан мне уже было не нужно. Чтобы не совсем чувствовать себя нахлебником, я покупал на всех троих чай у проводника.
     С нами ехала еще одна женщина лет тридцати пяти. Она вышла замуж за чеха, работавшего у них на заводе, и теперь переезжала к нему с огромным количеством сумок и чемоданов разного размера. На ПМЖ — как пишут чиновники в своих документах. Наших разговоров о последних публикациях в «Новом мире» и «Знамени» она поддерживать не могла и почти все время проводила в соседнем купе.
     Сотрудники отраслевого журнала (кажется, он все-таки назывался « Мелиорация и ДОСААФ») собирались изучать в Праге зарубежный опыт. Подобные командировки хорошо дополняли не слишком развитый в советское время иностранный туризм. Конечно, приходилось ограничиваться в основном соцстранами, но зато за казенный счет. Как стали говорить несколько позже: «Халява, сэр».
     Я вызывал у них интерес тем, что уклонялся от ответа, куда и зачем еду. Честно говоря, точного ответа я и сам не знал. Часа за два до прибытия в Прагу мой попутчик не выдержал и сказал:
     — Ну вот, мы почти и приехали. Скоро разойдемся по своим дорогам и никогда не встретимся. Может, на прощанье откроешь свой секрет?
     — Да нет никакого секрета, — ответил я смущенно. — Я — лицо без гражданства, еду на Запад, а где остановлюсь — сам не знаю.
     На лицах у обоих моих попутчиков появилось разочарование, словно я их в чем-то обманул. Кажется даже, они подумали, что зря меня кормили всю дорогу. Скучно, когда пропадает таинственность.
     К сожалению, я на самом деле забыл и название теперь уже вряд ли существующего журнала, и имена моих интеллигентных попутчиков. Может, вы вспомните — середина мая тысяча девятьсот девяносто первого года, поезд «Москва — Прага», на верхней полке одного из купе лежит какой-то парень, читает полученного от вас «Николая Николаевича» и смеется так, что вы начинаете за него опасаться: или он от смеха свалится вниз и при его немалом весе серьезно пострадает, или же ему станет плохо прямо там, на полке, и придется искать врача.
     Я радостно машу рукой в случайно направленный на меня объектив телекамеры и говорю им спасибо за вкусные московские харчи и за то вежливое любопытство по отношению ко мне, которое было приятнее гусиного паштета.
     Но если это и произойдет, то много лет спустя, а пока мы подъехали к Чопу, с интересом понаблюдали за сменой колес в поезде на узкоколейные и медленно въехали в пограничную зону. Советских пограничников традиционно опасались, ставя почти в один ряд с кагебешниками. Вот и сейчас все засуетились, зашебуршились, как мыши. Меня даже попросили на минуту выйти из купе, чтобы что-то где-то спрятать. Мне скрывать было нечего, но я тоже занервничал — частично из-за документов, частично из-за общей атмосферы.
     И напрасно. Таможенный досмотр прошел быстро, корректно, а мое «Удостоверение лица» вызвало у проверявшего лейтенанта лишь презрительную усмешку.
     Поезд перекатил на чешскую сторону. Что произошло дальше, было для меня совершенно неожиданно. Сначала — грубое и хамское обращение чешских пограничников с теми, у кого был советский паспорт, в том числе и со мной. Чехи чувствовали наступавшее освобождение и скорее всего бессознательно мстили бывшему «старшему брату» за десятилетия унижений. Но главный сюрприз был даже не в этом. Нашу тихую, неразговорчивую попутчицу, ехавшую к мужу-чеху, отказались впустить на территорию Чехословакии.
     — Как! — возмутилась было женщина, — Вот приглашение, вот виза, я к мужу еду.
     — Смотрите, — сказал чешский пограничник, — на вашем приглашении такая печать, а нужно вот такую, — он ткнул пальцем в мое приглашение, которое всё еще держал в руке.
     На моем листке печать была в два раза меньше и другого цвета. «Ай да московский парень — на самом деле не обманул», — подумал я и облегченно выдохнул. Последние две минуты я не только не дышал, но даже сердце уже не билось.
     — Берите ваши вещи и выходите из вагона, — сказал пограничник женщине. — Со следующим поездом вы вернетесь назад.
     — Никуда я не пойду, меня муж ждет в Праге, — мрачно ответила женщина.
     — Это ваши вещи? — пограничник показал на длинный ряд сумок и чемоданов, подготовленных к таможенному досмотру.
     — Мои, — ответила она.
     Пограничник выглянул из купе и что-то крикнул по-чешски. Зашли еще двое. Пограничник взял ее под руку, двое других забрали багаж. Все было проделано привычно, ловко и равнодушно. Это равнодушие почему-то особенно подавляло.
     Неожиданно женщина сделала резкое движение, освободилась от руки пограничника и закричала: «Не трогайте меня, никуда я не пойду, меня в Праге муж ждет!»
     После этого она села на свое место, вцепилась двумя руками в вагонный столик и заплакала. Двое пограничников вынесли ее багаж на перрон, вернулись, взяли женщину за руки и собрались было тащить ее из вагона, как чемодан.
     — Подождите, — вдруг властным голосом сказала интеллигентная сотрудница редакции. Чехи с удивлением посмотрели на нее. — Успокойтесь, пожалуйста, — продолжила она, обращаясь к женщине. — Скажите, где вас ждет муж, мы ему сообщим, что вы его ждете здесь. Он позвонит и все уладит. А вы, — она обернулась к пограничникам, — подождите часов десять, пусть женщина у вас посидит; если никто не позвонит, отправите ее назад. Я сейчас запишу, как называется эта станция и ваш телефон.
     — Он на вокзал придет. Номер вагона он знает и будет меня встречать, — всхлипывая сказала женщина.
     — Не волнуйтесь, все будет хорошо, — успокоила ее неожиданная защитница.
     Пограничники увидели, что разговор окончен, и увели под руки плакавшую и все еще слегка упиравшуюся женщину.
     Было около полуночи. Поезд тронулся, и мы в подавленном настроении легли спать.
     Утром, так же мрачно, мы смотрели, как незнакомые сельские пейзажи в окне сменились городскими. Поезд шел все медленнее и медленнее. Вокзал.
     По перрону к нашему вагону подбежал мужчина с большим букетом цветов и с радостной улыбкой. Мои попутчики подошли к нему и стали что-то объяснять. Я не стал вмешиваться в разговор, прошел мимо, не сказав даже «до свидания». Через зал пражского вокзала я шел со все усиливавшимся сердцебиением. До меня начинало доходить, что я сделал — оказался в чужой стране, без языка, без денег, без знакомых и без возможности вернуться назад. Я вышел с вокзала и здесь, на верхней ступеньке широкой лестницы, спускающейся к тротуару, меня вдруг проняло, что называется до конца. Нет, в обморок я не упал и коленки не подкосились. Но то, что я испытал, можно описать одним коротким словом — шок.
     Глава последняя
     Козыри крести — дураки на месте
     Проверенный способ снятия нервного напряжения — вспомнить подходящую по теме глупую шутку или анекдот — на этот раз не сработал. Я сделал глубокий вдох, сбежал вниз по ступенькам и слился с толпой, идущей от вокзала. Метров через пятьсот поток вынес меня на небольшой рынок. Я подошел к киоску, торговавшему вино-водочной продукцией, и постоял несколько минут, изучая цены.
     Свои чекушки «Столичной» я решил продавать процентов на тридцать дешевле, чем в киоске. Сколько просить за часы и утюг было неясно.
     Дальний конец одного из рыночных прилавков оказался свободен. Я подошел и выставил на него свой товар. Стоявшая рядом пожилая женщина посмотрела на меня, улыбнулась и сказала по-русски:
     — Вы из Союза?
     — Да! — обрадовался я. — Вы говорите по-русски!
     — Я русская, — ответила она, — уже тридцать с лишним лет здесь живу.
     — Везет Вам, — искренне сказал я.
     — Почему же мне везет? — удивилась женщина. — Я уже старая, а жизнь везде одинаковая. Работать нужно, денег не хватает... Ну, покажи, что привез, — она сменила тему.
     — Не много. Водка, утюг складной и вот еще часы женские.
     — Так, утюг я у тебя, пожалуй, куплю. Дочери на дачу. Не очень он мне и нужен, просто помочь хочу. Водку мы тоже сейчас продадим, — она окликнула молодую пару богемного вида, продававшую картины за соседним прилавком.
     Девушка в узких, плотно облегающих джинсах и просторном свитере быстро подошла к нам, поговорила с женщиной по-чешски, не торгуясь купила одну чекушку водки и убежала к своему длинноволосому другу. Он тут же открыл бутылочку, сделал осторожный глоток, важно кивнул и вернул ее девушке. Девушка тоже глотнула «из горла», отдала остаток парню, подошла ко мне, купила остальные две чекушки и что-то сказала женщине.
     — Она спрашивает, нет ли еще, — перевела та.
     — Нет, — ответил я и посмотрел на длинноволосого: первую чекушку, уже пустую, он поставил на прилавок рядом с картинами.
     Стоять здесь дальше с одними часами было как-то неловко.
     — Может, вы у меня часы купите? — спросил я у женщины. — Смотрите, какие красивые, и отдам недорого.
     — Зачем они мне, — пожала та плечами.
     — Спасибо большое, Вы мне очень помогли, — с чувством сказал я, затем положил часики в карман, взял сильно полегчавший дипломат и медленно пошел смотреть красавицу Злату Прагу. Спешить было некуда.
     К вечеру усталость, жажда и голод заставили меня вернуться на вокзал. Я купил там литровый пакет молока и пошел искать укромное место — раскрыть банку консервов посреди зала было как-то неловко. Немного помотавшись по задворкам, я наконец нашел закуток с каменной стеной с одной стороны, деревянным забором с другой, железнодорожной насыпью с третьей и пустырем с четвертой. Здесь, спрятавшись от всего мира, я съел первую банку консервов, погрыз окаменевший за три дня батон и выпил полпакета молока. Жить стало легче.
     Уже давно стемнело, а я все сидел, прислонившись спиной к холодной каменной стене, пока совсем не замерз. Нужно было возвращаться на вокзал и что-то предпринимать.
     На вокзале я подошел к огромной, в полстены, карте Чехословакии с нанесенной разными цветами схемой железнодорожных путей. Минут пять я стоял перед ней и наконец решился — покупаю билет до Железной Руды, оттуда три километра до немецкой границы, а там видно будет.
     Билет купить оказалось непросто — девушка в кассе демонстративно отказалась понимать русский язык. Я встал в очередь в другую кассу, составил пару предложений по-английски и без проблем купил билет. Как я заметил, это было нормой — хамить русским и прогибаться перед иностранцами, говорившими по-немецки или по-английски.
     «По-русски — только с русскими», — решил я. Потом подумал и сообразил, что устанавливать контакт с живущими здесь русскими тоже не самое безопасное занятие. Днем в городе я видел несколько русских, торговавших на рынке (не на том, где был я, а на другом, большом) всякой всячиной. Вид у них был уголовный. Меньше говори, больше слушай — правило универсальное. А уж если что нужно спросить — ломаный английский здесь лучше правильного русского.
     Поезд на Железную Руду уходил рано утром, и я поднялся в зал ожидания на второй этаж — отдохнуть и подремать. Около полуночи появились несколько полицейских и стали проверять документы. От страха я покрылся испариной. Почему я стал так бояться полицейских — не знаю. Виза у меня была не фальшивая. Билет на утренний поезд, дающий право спокойно сидеть и ждать, тоже имелся.
     Пока я себя так успокаивал, один из полицейских уже дошел до меня, вежливо улыбнулся, прошел мимо и спросил документы у сидевшего через два места парня в джинсах и с рюкзаком. Это первый случай, когда мой типаж сработал так, как мне бы хотелось. Розовощекий, с несколько избыточным весом, в кожаном плаще, с «дипломатом» и при галстуке — больше всего я был похож на чиновника средней руки. Вообще-то, плащ не кожаный, а дерматиновый, но импортный, югославский, и единогласно признавался кожаным. Сшит он был в то короткое золотое время, когда Тито уже умер, а югославы еще не успели передраться.
     Утром я погрыз немного батон, допил молоко и сел в поезд на Пльзень. В Пльзени благополучно пересел со скорого на региональный, но до Железной Руды доехать не получилось. На каком-то участке дороги нужно было выйти из поезда, пересесть на автобус, проехать километров двадцать, а дальше — снова поездом. Все это я выяснил, когда из вагона меня выгнали, а автобус уже ушел.
     Следующий приходил через два часа. Погода хорошая — тепло, солнышко. Я посидел немного на скамейке у вокзала, потом решил попытать счастья на автостопе. Повезло сразу. Остановилась новенькая «Шкода-Фаворит», и на мои слова, произнесенные с максимально английским акцентом, — «Железна Руда?» — шофер согласно кивнул в ответ. По дороге выяснилось, что по-английски он не говорит, зато знает немного русский. Мы разговорились. По профессии он шахтер, «Шкоду» купил недавно и очень ей гордился. В Союзе был один раз в Донецке, в командировке. Впечатления остались самые лучшие: работали мало, гуляли много. И вообще, этот последний встреченный на территории Чехословакии чех был первым, кто ничего не имел против русских. На волне его положительных эмоций я тоже разоткровенничался, сказал, что из СССР уехал навсегда, где остановлюсь — еще не знаю. Пока еду в Германию, а там, может быть, дальше.
     — Дальше не надо. В Германии хорошо, — сказал чех.
     — Чего же там хорошего? — спросил я.
     — Всё хорошо. Много денег, порядок. Увидишь.
     Чех тоже ехал в Германию по каким-то своим делам. В нескольких километрах от границы он остановился.
     — Не хочу проблем. Полиция, граница — понимаешь?
     Я понимал и оставшийся путь прошел пешком.
     У контрольно-пропускного пункта стояла небольшая очередь из пяти-шести легковых автомобилей. Над двумя первыми наклонились пограничники и проверяли у водителей документы. Я с независимым видом прошел за их спинами и вышел на нейтральную полосу. Полоса была широкая, метров в двести, а может, мне просто так показалось. Я шел спокойно и прямо, не спеша и не оглядываясь, и холодный пот тек по ложбинке спины вниз. Без всяких шуток — я ждал автоматной очереди.
     Около пограничной будки на немецкой стороне стояла деревянная скамейка. Из последних сил я дошел до нее, сел, откинулся на спинку и вытянул ноги. Будка закрывала меня от пограничников, и несколько минут я мог сидеть и думать, как пройти мимо, и можно ли вообще пройти. Тут мне снова улыбнулась удача — с немецкой стороны прямо к будке подъехал автобус, и из него высыпала орава ребятишек. Они окружили пограничников и загалдели, как на большой перемене. Не совсем привычные к такому гвалту, пограничники закрутили головами, пытаясь разобраться в ситуации. Я понял, что мне можно идти, и смешался с толпой. Опять сработал типаж — я выглядел учителем среди учеников. В этой привычной для меня роли я прошел мимо пограничников, вышел из галдящей кучи и не оглядываясь зашагал по дороге.
     Я был на свободе, на Западе, в Германии.
     О том, что количество свободы измеряется количеством денег на твоем счету в банке, мне еще предстояло узнать.
     Метров через пятьдесят дорога огибала небольшой холм и делала поворот вправо. Я остановился и посмотрел назад — границу за холмом уже не было видно.
     «Ну вот, я и за бугром», — подумал я и поднял руку для автостопа. Первая же машина — старенькая спортивная «Тойота» — притормозила.
     — Мюнхен? — спросил я.
     — Найн, Реген, — ответил молодой парнишка за рулем.
     Что такое «Реген» я не знал, но «Тойота» ехала в направлении «от границы», и, значит, нам было по пути.
     Ощущение только что совершенного подвига переполняло меня. Я повернулся к парнишке:
     — Ай`м фром Совьет Юнион.
     — Оу, — вежливо ответил он.
     — Я остаюсь на Западе, — сказал я по-английски.
     Парнишка напрягся, улыбка исчезла с его лица.
     — В Германии остаться очень трудно, — сказал он на хорошем английском, потом добавил еще что-то, но так далеко мои знания языка не простирались, и я ничего не понял.
     Одно было ясно — я не Щаранский с Солженицыным, и моему приезду радоваться здесь никто не будет.
     Чтобы снять возникшее напряжение я достал непроданные часики и протянул их парнишке.
     — Бери, подарок.
     Он с удивлением посмотрел на меня и, видимо, решил, что что-то не понял.
     — Бери, подарок, — повторил я.
     — Спасибо, — несколько смущенно сказал парнишка и взял часики.
     Через пару минут он снова достал их из кармана и принялся разглядывать. Даже к уху приложил, проверить, как тикают.
     — Хорошие часы, о`кей, — сказал я, чем еще больше его смутил.
     Пару лет спустя я уже знал, что подобные часы-браслет стоят не меньше ста марок, и такие подарки здесь делают только близким людям по важному поводу.
     Реген — маленький городок в горах, километров тридцать от границы. На съезде с главной дороги парнишка притормозил, выпустил меня, приветливо помахал на прощание рукой, свернул направо и укатил рассказывать друзьям про странного русского, плохо говорящего по-английски и делающего дорогие подарки.
     Я «голосовал», пока не стемнело. Водители из проезжавших машин смотрели на меня с недоумением и не останавливались.
     «Нужно искать, где переночевать, сегодня уже никуда не уедешь», — решил я и стал думать, что предпринять. Собственно, и думать-то было нечего, возможностей две: первая — идти в город и искать вокзал, но тогда я стопроцентно попадал в полицию. Вторая — в десяти метрах от дороги начинался сосновый горный лес — там и переночевать. К сожалению, я не знал, что ночью в середине мая температура в горах опускается ниже нуля.
     Когда совсем стемнело, я зашел в лес метров на пятьдесят — приходилось идти круто вверх — и нашел сухое место под сосной, рядом с пеньком, который не давал мне съехать вниз. Достал последнюю банку консервов и каменную четвертинку батона. Поужинал. У батона смог отгрызть только то, что удалось размочить в масле от консервов. Остаток убрал на завтрак. Очень хотелось пить. Последний раз я пил пятнадцать часов назад — молоко на вокзале в Праге. Ничего, сегодня так усну, а завтра найду где-нибудь воду, напьюсь и размочу остаток батона.
     Я на часок задремал и проснулся от холода и рева мотоциклов внизу на дороге. Вероятно, там проходили какие-то ночные гонки, и вой высокооборотных моторов я слышал всю ночь. Но к этому можно было как-то привыкнуть, к холоду — нет.
     Часа через два температура упала так, что когда я ворочался, хрустели льдинки. Чтобы совсем не замерзнуть до утра, я снял плащ, завязал узлом рукава, застегнул все пуговицы, достал из дипломата и одел под костюм все рубашки, сложил в несколько слоев полотенце, положил его на голову и сверху, как чехол, натянул плащ. Полотенце заткнуло горловину и утеплило конструкцию. Затем положил дипломат около пенька и сел на него, поджав ноги. Получилось что-то вроде палатки. Мешал только кусок батона — единственный твердый предмет в дипломате. Самое ценное — тепло выдыхаемого воздуха — терять было нельзя, и выдох я делал себе за пазуху — под лацкан пиджака. Так и просидел свою первую ночь на Западе, мечтая иногда о несбыточном — стакане горячего чаю с лимоном, иногда о вполне реальном — паре больших картонных коробок, которые лежали позади большого плоского здания на окраине Регена.
     С рассветом я уже стоял на дороге и протягивал руку к каждому проезжавшему автомобилю. Но удачи не было. Примерно через полтора часа на дорогу, метрах в пятидесяти от меня, вышли два толстых и усатых немца рабочего вида. Не прошло и трех минут, как около них остановился микроавтобус. Пока немцы в него залезали, я успел подбежать.
     — Плиз... — начал было я, но последний немец обернулся, что-то гаркнул, грубо толкнул меня в плечо и захлопнул дверку.
     Так, еще один урок. Не суйся, куда тебя не просят. Несколько минут я переживал унижение. Потом вздохнул, расправил плечи, огляделся по сторонам и понял наконец причину неудачного «голосования», — дорога проходила чуть выше Регена, и я стоял не на выезде, а на въезде. Выездом этот перекресток тоже был, но в другую сторону, к границе.
     Несколько километров быстрым шагом помогли согреться, но пить захотелось еще сильнее. На «автостопе», как на рыбалке: выбрать правильное место — гарантия успеха. Уже через пятнадцать минут у меня «клюнул» шикарный новенький «Опель-Омега». Водитель, по виду — молодой бизнесмен, сидел за рулем в рубашке. Пиджак на плечиках мотался над задним сиденьем. На английском он, к счастью, не говорил, только на немецком, французском и итальянском. «Ну вот, доеду до Мюнхена без глупых разговоров, в тепле и тишине», — подумал я. Тепла было с избытком: я сидел, как капустный кочан: в плаще, пиджаке и трех рубашках. Но тишины не было: после того, как выяснилось, что цель поездки у нас совпадает, а знание языков — нет, водитель включил радио и с интересом слушал какой-то разговор на немецком. Пару раз даже рассмеялся. «Неужели и я когда-нибудь все это буду понимать?» — тоскливо подумал я и решил до Мюнхена подремать: хорошо, тепло, попить бы еще чего-нибудь. Но подремать не пришлось. «Омега» вышла на автобан и набрала двести километров в час.
     Я сам много ездил, особенно на мотоцикле, и привык считать скорость сто километров в час очень быстрой, а больше ста двадцати — просто неразумной. Сейчас же было что-то новое: ощущения высокой скорости, а тем более опасности, не было вообще. Мягко и плавно покачиваясь, мы летели по автобану, обгоняя старенькие «Асконы» и пропуская вперед «Порше» и седьмые «BMW». Последнее меня особенно поразило. Как это можно — обгонять автомобиль, мчащийся со скоростью двести километров в час?! Причем, обгонять как-то равнодушно и спокойно, без эмоций. Кажется, я — единственный, кому эта гонка была интересна. «Дикарь в цивилизации» — нет, так оскорбительно, лучше по-другому: «я в Будущем». Пару недель спустя я скажу одному новому знакомому: «Мы попали со свиной рожей в калашный ряд, и нам эту рожу начищают».
     До Мюнхена мы доехали быстрее, чем я ожидал. Где-то на окраине «Омега» притормозила на светофоре, и водитель показал рукой, что можно выходить. Покидать теплый и комфортабельный салон не хотелось. Я вежливо улыбнулся, сказал «сэнк ю» и поспешил выйти до того, как на светофоре загорится зеленый.
     На перекрестке я огляделся. Жилой район, невысокие дома. Куда идти и что делать дальше — не знаю. Для начала решил шагать прямо — в том направлении, куда укатила «Омега». Километра через полтора дома кончились, впереди был выезд на автобан. Я повернул назад, дошел до знакомого перекрестка и оттуда повернул направо. Через несколько сот метров дома снова кончались, начиналось поле. Вдали, за полем, были видны высотные здания индустриального типа. «Что такое? Где же Мюнхен?» — ничего не понимая, я снова повернул назад, пересек ставший почти родным перекресток и пошел дальше в единственном оставшимся неисследованном направлении. И, разумеется, через пару километров вышел на окраину. Мистика какая-то! До сих пор не знаю, где я был, что это было и почему.
     Я медленно побрел назад. Куда идти? Что делать? Даже людей на улице не было. Наконец, около одного из домов увидел немца, аккуратно вытряхивающего коврики у своего «Гольфа». Я перебрал в уме весь свой словарный запас немецкого. «Хенде хох» и «Гитлер капут» совсем не подходили. Еще я знал «цурюк», но не помнил, что это означает. Вдруг меня осенило. Я быстро подошел к сосредоточенно работавшему щеткой немцу и громко сказал:
     — Полицай?
     Немец вздрогнул и обернулся.
     — Вэа из… — начал я по-английски и закончил по-немецки: — Полицай?
     — Полицай? — переспросил немец и добавил, тоже по-английски, — двести метров прямо, с левой стороны.
     Действительно, метров через двести я увидел круглую зеленую вывеску с надписью «Polizei» и большую стеклянную дверь под ней.
     С секунду поколебавшись, я вошел. Внутри было пусто — ни людей, ни мебели. Только приемное окошко у противоположной стены. За ним сидел мужчина средних лет в зелено-коричневой форме и что-то сосредоточенно писал. Я подошел к этому окну и сказал по-английски самое главное, давно сжигавшее меня изнутри слово:
     — Воды!

Эпилог

     Мне казалось, что так начинается свобода, но впереди были многие годы ограничений, унижений, тяжелой физической работы. Откуда мне было знать, что по закону о беженцах мне будет разрешено отъезжать только на расстояние не превышающее тридцать километров от места прописки. Или что имею право лишь на примитивную работу по найму, да и то, если на это место в течение месяца биржа труда не найдет немца.

     Как-то вечером жена неожиданно расплакалась.
     — Что случилось? — испугался я.
     — Мы так и доживем здесь свой век: ты — грузчик, а я — уборщица, — ответила она и вытерла слезы.
     Мне проще: я деревенский, крепкий мужик. А она окончила хорошую школу с золотой медалью. «Красный» диплом не получила только потому, что один выживший из ума старик заявил, что студентка-мать — это преступление. И поставил ей тройку на одном из экзаменов на третьем курсе, исходя не из ее ответа, а из того, сколько раз за семестр она осталась на лекции слушать его бред, а не убежала домой кормить грудного ребенка. С кафедры его не увольняли по уважительной причине — ветеран войны.
     — Все будет хорошо, — ответил я и тоже проглотил комок в горле. Старею, стал сентиментальным и слезливым.
     Прошло еще несколько лет. Если что и меняется, то очень медленно и не всегда к лучшему. Но я знаю, правильность принятых решений часто зависит от усилий по их выполнению. Мы стиснули зубы, немного наклонились — так легче тянуть лямку — и идем вперед. Жизнь продолжается.