Мои друзья все чаще уходят от нас. Тяжелые болезни, несчастные случаи или непреоборимые жизненные ситуации уносят жизни лучших из них.
     Это — не любовный роман, хотя это — роман о любви.
     Это — опыт преодоления кризисных ситуаций.

     Иудина Татьяна Дмитриевна 

Фрагмент 1

Сижу в гипсе, и основная моя работа — как можно выше задирать ногу. Голова ничем не занята. Впервые за много лет у меня есть свободное время. Я могу делать, что хочу (в пределах допустимого в моем положении), спать, сколько хочу, читать, что хочу, смотреть телевизор, размышлять. Странно, но те жизненные ограничения, которые на меня наложили вместе с гипсом, стали предпосылками настоящей свободы.
     Свобода приоткрывала мне свое лицо неоднократно: первый развод — робкое дуновение свободы сквозь страх перед будущим: диплом, годовалый малыш, чужой город, расставание с друзьями, отсутствие жилья и работы. Потом, через много лет, когда мой старший Малыш (так я называю обеих дочерей) будет осваивать азы художественного мастерства, он попытается объяснить мне, что такое модерн: «Вот представь свалку металлолома, ржавые, покореженные детали, острые углы, рваные края — и среди всего этого нагромождения металла — роза. Неважно, откуда она взялась. Она есть, и она цветет».
     Это была жизнь в стиле модерн, и на ее развалинах уже расцветала роза — роза свободы. Я и ощущала себя чем-то вроде дворняжки — ни кола, ни двора, зато весь мир твой — и прошлое, с неблагополучной, но щемящей любовью, и настоящее с Малышом, ближе и дороже которого нет в мире, и руинами надежд, и розой свободы в душе; и будущее — манящее, неопределенное, страшное и восхитительное.
     Уйти от мужа, которого не просто любила, боготворила — шаг странный и непостижимый. Можно найти тысячу причин, сотни обид, обосновывающих такой шаг, но все они будут поверхностны и, объясняя все, не объяснят ничего. Он был поэт. Он был красив, талантлив и беспутен. Не знаю, кого я любила больше — мужчину или поэта. Скорее поэта. Его стихи завораживали, возбуждали, лишали воли. Чем глубже меня засасывал мир его поэзии, тем в большую зависимость я попадала от его человеческой сущности — очаровательной и мелочной, эгоистической и непосредственной, мудрой и деспотичной. Еще немного, и я растворилась бы в нем без остатка.
     «Инстинкт самосохранения личности» — так я назвала бы ту силу, которая однажды сказала мне: «Стоп, в тебе достаточно любви, чтобы простить. Но твоя любовь превращается в психологическую зависимость. Через несколько лет от тебя не останется ничего, что представляло хотя бы малейший самостоятельный интерес». И тогда я разозлилась. Не знаю, зачем я пришла на эту землю, но уж, наверное, не для того, чтобы стать чьей-то тенью. Любовь сохраняют по-разному. Я прихватила с собой самое главное — Малыша и экземпляр любимых стихов, написанных моим уже бывшим мужем. И когда я читаю те его стихи — я люблю этот мир той картинной, грустной любовью, которую он в них вложил:

Пили пыльные вина — ты не знаешь таких.
Что напиток не вынешь — настойка тоски…

     Он, как и положено великому, написал своего «Узника», глядящего на мир сквозь прутья стальной решетки:

О, мой Король! Когда б Вы только знали,
Какая здесь тоска…
Решетки, копья, лица — все из стали,
И только дюны — дюны из песка…

     «Ну, уж нет!» Вот она, моя опорная фраза. Когда моя картина мира начинает напоминать взгляд пленника из мрачного зиндана, я говорю себе: «Ну, уж нет!» И если Скарлет ставила точку плохим мыслям, откладывая их на завтра, мое «ну, уж нет!» просто означает: «Этому не бывать никогда!»

* * *

Высоту я связываю со стихией Воздуха, так подвластной мне во сне, и такой опасной наяву. Я не собиралась бросать вызов стихии, я хотела стать частью ее, ощутить ее дружественность, проверить, способна ли я преодолеть страх. Все началось летом с моей младшей сестры. Она всегда отличалась какой-то детской бесшабашностью, ей интересно все. Она может ходить босиком по раскаленным углям и осколкам стекла, лазать по скалам и купаться в проруби. На этот раз она прыгнула с парашютом.
     Мы гуляли с ней и моей старшей дочерью по лесу и слушали восторженную речь. Мой Малыш поплыл сразу. Единственный вопрос, который его волновал, это недостаток веса. До пятидесяти он явно не дотягивал. Но сестра сказала, что на плюс-минус пять килограммов никто не обращает внимания, в крайнем случае, снесет немного в сторону. Поскольку в сестре тоже нет и пятидесяти, мы сразу поверили. Меня тоже начали беспокоить живописуемые картины. Поэтому дальше стали обсуждать мой вес и возраст. По последнему параметру ограничений не было. А мой вес, который меня всегда слегка смущал, оказался идеальным, попадая примерно в середину допустимого диапазона: «от 50 до 90». Оказывается, еще существует вид спорта, для которого я вполне подхожу. И никаких требований к росту, так как вся наша семейка, кроме моей младшей дочери, относится к категории «метр с кепкой». Конечно, о спорте и речи не могло быть, но разок попробовать… сама я бы ни за что… вру, конечно.
     Дочь загорелась. Сбор справок и организационное собрание она брала на себя. Почему-то мне показалось, что, если я отпущу ее одну, то сойду с ума. Я частенько придерживаюсь в воспитании принципа: «Со мной можно, без меня — ни-ни». Легкий червячок сомнения шевельнулся во мне: маленькая, жилистая и спортивная, слегка перевалившая за двадцать пять, моя дочь явно имела больше шансов благополучно приземлиться. Но и себя я слабым звеном никогда не чувствовала.
     Робкая надежда на то, что дочь поленится собирать справки в двух разных районах, позволила мне отмахнуться от рассуждений на тему «зачем». Желание было почти не мотивированным. По крайней мере, логические мотивации отсутствовали. К тому же погода окончательно испортилась, лили бесконечные дожди. Но справки были собраны. Прыжок намечался на субботу. В пятницу небо прояснилось, и тепло вернулось. И мы уже не решали проблему глобально, мы решали тактические вопросы: что взять с собой и как добираться. Аэродром находился примерно в пятидесяти километрах от города. Можно было добраться на электричке и протопать двенадцать километров, или на автобусе, причем от автобусной остановки, по слухам, было ближе. Мы отправились на автобусе, и, выйдя из дома в шесть утра, с опозданием в полтора часа, грязные и запыхавшиеся, притащились на аэродром.

Мне повезло. Душа моя осталась живой и открытой. Она влюблялась и парила над миром, когда встречались взгляды, она искрилась и светилась, когда тело томилось и наслаждалось. Человеку, познавшему любовь однажды, пресной и бессмысленной кажется жизнь без любви. И каждое новое чувство добавляет в мозаику новый кусок. И, когда кажется, что мозаика уже почти полностью сложилась, в ней вдруг снова оказывается море пустого места. Наверное, когда мозаика любви будет заполнена полностью, я умру. Я просто войду в нее, как в воду, и окунусь, и поплыву, и стану ее последним фрагментом, и эта картина моей души станет частью океана любви Вселенной. Какой прекрасной может быть смерть!
     Но не стоит спешить. Нужно тщательно работать над картиной своей души. Не нужно разбивать вдребезги мозаику каждый раз, когда что-то не сложилось. И каждый раз я добавляю тот фрагмент, который делает ярче и полней картину мира.
     Как скульптор, отсекаю все ненужное, делающее картину ущербной.
     Так я воспринимаю «Черный квадрат» Малевича. Он отсек все, что уродует его картину мира, остался маленький черный квадратик, точка, в которую сходится, в конечном счете, вся личность. Может быть это — пугающая пустота вселенной, черная дыра, в которой аннигилировала вся материя его любви? Меня эта картина пугает. Мне страшно за художника, который, боясь лишнего, отсек необходимое.
     Каждый неудачный опыт любви удачен по определению понятия «опыт»: все плохое забывается, пусть и не сразу, а душевный опыт и потребность любить и дарить любовь остаются.
     Иногда мне кажется, что таинство любви открылось мне: любовь есть единый и непрерывный процесс, и не суть важно, есть ли в данный момент рядом человек, которому ты ее даришь — она уже есть где-то внутри тебя. Иногда она дремлет, и ты живешь как зомби, отправляя функции организма, иногда просыпается, освещая и освящая все вокруг, и тогда достойным любви является каждый человек, каждый цветок и каждая молекула. Да, может быть, мне просто везет!
     Меня всегда смущали литературные опусы об одной большой любви на всю жизнь. Я, любившая неоднократно, казалась себе ущербной, пока не поняла, что, по сути, это — одно и то же, просто существуют разные способы собирать мозаику любви. Очень хотелось бы, чтобы мои дочери тоже это почувствовали (это нельзя понять, это можно только ощутить), и тогда любой разрыв, любое расставание не сможет причинить им вред, лишь бы цвела роза свободы над могильником разбитых надежд.
     На какой почве растет это избалованное создание, требующее ухода и тепличных условий? Оно расцветает только на почве любви, которая изначально есть в каждой душе. И даже, если с течением жизни любовь в вашей душе уменьшается, как шагреневая кожа, после каждой подлости, которую вы не простили, после каждого разрыва, который вы прокляли, то и тогда в ней всегда останется маленькая искра — та любовь, с которой вы пришли в этот мир.

* * *

Дорога от автобуса представляет собой бесконечную размытую полосу чернозема, а мы оказываемся единственными, кто приехал не на машине. Видимо, такие капризы, как прыжок с парашютом, приходят в голову в основном мужчинам, а им для самоуважения сначала желательно приобрести автомобиль, а потом уже пробовать свои силы в других областях. Риск представляется им гораздо более острым, когда есть, что терять. Наше появление не остается незамеченным. Очаровательная девушка и ее увеличенная вширь и немного постаревшая копия, пришедшие пешком, грязные и веселые. Инструктор хватается за нас, как за мишень для шуток. Мы слишком отличаемся от остальных. Дочка явно не добирает по габаритам, а я явно перебираю по возрастным и спортивным качествам, что, видимо, слегка беспокоит инструктора, бывшего спортсмена, летчика-парашютиста.
     Сначала я не понимаю, в чем дело. Женщины присутствуют всех возрастов, есть и потолще меня, и постарше. Но позже выясняется, что прыгать они не собираются, а присутствуют в качестве зрителей, заснимая на фото- и видеокамеры самые яркие моменты подвига их мужей и сыновей. Мы с дочерью настолько не считаем предстоящий прыжок подвигом, что даже не догадались взять фотоаппарат.
     Всего претендентов — человек тридцать, из них, кроме нас, еще пять женщин, молоденьких, то ли решивших прыгнуть за компанию с парнями, то ли желающих испытать себя. Девушки тоже очень разные, не все спортивные, но все решительные. Мужчины — всех возрастов, начиная от 16-летних подростков, которым нужно совершить три прыжка, чтобы их взяли непременно в десантные войска (надо же, такие ребята еще существуют в природе!), до моих ровесников. Откровенно седых всего двое.
     Один — высок, красив, строен и потянут; второй поменьше, похожий на Олега Борисова. Поскольку, под краской, я тоже седая, то я решаю, что мы примерно одного возраста. Дочь вспоминает пожилого красавца: более десяти лет назад, когда восточные единоборства перестали быть запрещенным видом спорта в нашей стране, пройдя жесточайший отбор, они оказались в одной секции у-шу, мужской, так как женской тогда не было. Малыш был единственным представителем женского пола, прошедшим отбор, и пару лет тренировался до изнеможения, легко отжимаясь на пальчиках и разрубая доски ребром ладони. Конечно, она сильно изменилась за эти годы, но по взгляду пожилого спортсмена становится ясно, что он мучительно пытается вспомнить, где он ее видел.
     Ко мне подходят дамы из эскорта и спрашивают, в самом ли деле я собираюсь прыгнуть. Я всем отвечаю одинаково: «Если переживу тренировку». Кстати, так я рассуждаю и про себя.
     Тренировка предстояла, по моим меркам, жестокая. Особенно, если учесть утренний марш-бросок. Сначала следовало прослушать теоретическую часть, затем пройти практическое обучение и физический тренинг. Глобальность подготовительной работы настраивает на серьезный лад, и мы с дочерью быстро перестаем прикалываться, не мешая в то же время инструктору подшучивать над нами. Инструктаж слишком серьезен, и, чтобы не перепугать притихшую кучку претендентов, нужна разрядка. Пусть оттягивается на нас, мы не обидчивые.
     Пара лиц кажутся мне знакомыми — мужчина и женщина, пришедшие вместе. Женщина, небольшого роста, отнюдь не спортсменка, страшно возбуждена, ее буквально «колбасит». Оказывается, что они уралмашевские, и мы тоже кажемся им знакомыми. Она страшно боится, и спрашивает, не страшно ли мне.
     — Я пока об этом не думаю, может быть, позже испугаюсь? — отвечаю я совершенно искренне.
     Обстановка вокруг достаточно сурова и романтична одновременно. Какое-то устройство типа огромного сачка ловит ветер и указывает его силу и направление. Самолеты, кажется, ПО-2, — «небесные тихоходы» времен войны. Экипировка примерно того же образца. Крошечный аэродром, занимающий пару покрытых травой гектаров земли между лесом и полем, скорее напоминает базу партизанского отряда, чем спортивный центр. Из общей картины выбиваются нарядные многоцветные, напоминающие дельтапланы, парашюты спортсменов «не чета нам», сыплющихся с неба. Этот фон завораживает и успокаивает.

Фрагмент 2

Мне кажется, я знаю тайну: не бывает безответной любви. Любовь, лишенная эгоизма и притязаний на свободу другого человека, всегда находит отклик. Но я не могу сказать, какое чувство сильнее: любовь, скрепленная страстью, или любовь-дружба, когда взаимопонимание является полным и абсолютным, или любовь-ощущение, когда на событийном уровне не происходит ничего, когда ни страсть, ни дружба не связывают двух людей.
     В моей жизни было такое общение с человеком, с которым у меня никогда ничего не было и не могло быть — настолько, что мы даже никогда не затрагивали эту тему. Мы практически никогда не оставались вдвоем, но, сколько бы людей ни присутствовало в комнате, мы безошибочно улавливали настроение друг друга, мы были эмоциональным отражением друг друга. Я — открытая, безудержная, не воздержанная на язык, толстушка-хохотушка, и он — холеный интеллектуал, закрытый для свободного общения, сноб до мозга костей, скупой на улыбку и комплимент.
     Между нами существовала бесспорная связь на недоступном пониманию уровне, на котором не существовало никаких различий: мы ощущали мир где-то там, внутри, абсолютно одинаково, выдавая при этом абсолютно противоположные внешние реакции. Он не был для меня мужчиной, а я для него женщиной. Не знаю, кто из нас первый почувствовал близость между нами, мы вообще об этом никогда не говорили. Стоило мне мысленно обратиться к нему, как он тут же поднимал взгляд. Если я, думая о нем, неправильно трактовала его ощущения, его взгляд темнел, его боль отзывалась во мне, — и мне становилось зябко и неуютно. Если я точно улавливала его эмоцию, солнце заполняло и его глаза, и каждую клеточку моего тела.
     Мы могли не разговаривать. Просто однажды я тепло подумала о нем, почувствовав его какое-то вселенское одиночество, и вдруг в ответ уловила благодарность, волнами идущую от него. Однажды, среди достаточно жаркой полемики, в которой мы тоже принимали участие каждый со своих позиций, я мысленно погладила его по голове, и он прикрыл глаза, и волны его нежности, почти физического удовольствия накатили на меня. Я могла пойти дальше, но моя мысль об этом, едва промелькнув в моем сознании, вызывала его столь напряженное ожидание, как будто он состоял из одних антенн, и я прекратила опасные игры. Возможность обмена эмоциями и так была запредельной, но существовала черта, за которой, как я чувствовала, нас ждала пропасть, — это была возможность управлять процессом физического возбуждения друг друга на расстоянии. Я испугалась, что мы оба почувствовали — то, чем мы наделены в отношении друг друга, — гораздо больше физического влечения, и, перешагнув черту, мы лишимся этого навсегда.
     А может быть, мы были не готовы к развитию событий? Может быть, нас ждали непокоренные вершины, и от не имеющей физического проявления любви мы перешли бы к бесконтактной, но чувственной страсти? Но мы оба чувствовали табу. Позднее жизнь развела нас в разные стороны, мы изредка встречаемся, мгновенно схватывая все трансформации, произошедшие друг с другом, и болтая о всякой ерунде. И долго потом тепло разливается по телу, и счастье, и ощущение, что одиночества не существует, пока есть человек, который чувствует так же, как и ты. И этот свет переполняет душу и переливается через край, и хочется сделать хоть что-то, чтобы каждый испытал нечто подобное. И я заполняю еще один фрагмент в моей собственной мозаике, втайне надеясь чуть-чуть обогатить чувственную картину Вселенной:

Весенний свет мою наполнит душу.
Своей любви я больше не разрушу.
Я жизнь любовью до краев наполню
К тем, кто забыл, и к тем, кого я помню,
К тем, кто ушел, и кто остался возле,
Кто был до нас, и к тем, кто будет после...

* * *

Почему-то все лекторы всегда читают лекции лично мне. Я — их точка опоры в зале. На свежем воздухе, как выяснилось, тоже. Инструктор рассказывает, что нам предстоит и как себя вести:
     — Прыжок осуществляется с высоты 800 метров… Парашют «Юниор» — аналог десантного парашюта… Принудительное раскрытие… Впереди — запасной парашют… Площадь поверхности купола — 82 метра, длина строп… Самолет сконструирован в 1937 году.
     Честное слово, я молчу, но, видимо, глаза отражают недоумение, и он, назвав мою фамилию, уточняет специально для меня:
     — Этот самолет выпущен в пятидесятых годах. Он, видимо, ваш ровесник. Не такой уж и старый, не правда ли?
     Мне приходится парировать удар:
     — Господа, все в порядке, если он — мой ровесник, то он еще о-го-го!
     Группка одобрительно хихикает. Инструктор тоже улыбается.
     — Прыжки осуществляются при скорости ветра не более… Сегодня ветер предельный для прыжков. Поэтому прыгать будем тремя группами: сначала самые подготовленные мужчины, а в последнюю очередь, ближе к вечеру, когда ветер утихнет — самые худые и слабые (кивок в нашу сторону). Уж и не знаю, что мне с ней делать (кивок в сторону дочери), не могли ее за две недели откормить?
     — А вы думаете, почему мы опоздали? Раз пять останавливались для откорма. Ничего, к вечеру еще раз пять ее покормим, и порядок.
     Инструктор машет рукой, и мы понимаем, что к Малышу претензий не будет.

Фрагмент 3

Понимание, влечение, легко переходящее в близость, влюбленность яркая и короткая, как вспышка. Непривычное ощущение заботы и привязанности не только ко мне, но и к моему Малышу. И вдруг — четкое нежелание находиться рядом. Это трудно объяснить, и нужно ли прислушиваться к внутреннему голосу, если хорошо тебе и твоему ребенку? Вас любят, о вас заботятся. Мужчина, пытающийся сделать карьеру, — перспективный кадр. Ну, подумаешь, не теми средствами, какими хотелось бы. Он не так наивен, как ты. Все люди разные.
     Несколько постановочных ситуаций, и соперники остались далеко позади. Сказать, что я осуждала такие шаги, — да, пожалуй. Но все, что идет от сознания, может быть решено и изменено, стоит только научиться называть вещи своими именами и выяснять позиции друг друга. Но где-то на уровне подсознания возникает ощущение, что любовь с человеком, презирающим других людей, всегда находится под угрозой. Можно ли любить конкретного человека, относясь к остальному человечеству, как к быдлу? Похоже, я и в самом деле наивна. Однажды, уже в зрелом возрасте, я услышала от женщины, которой много помогала в предыдущие годы, но впервые отказалась выполнить ее очередную просьбу, считая ее неправомерной как ущемляющую интересы другого человека:
     — Ну, ты и дура. Нельзя так относиться к людям. Тебя вечно обманывают, потому что ты не понимаешь людей. Тебе кажется, что все хорошие, ты всем доверяешь! А кругом одни сволочи!
     Я не стала с ней спорить. Если доверие к людям связывать напрямую с умственными способностями, то у меня с мозгами явный недобор. Но вот что интересно: вокруг меня всегда было полно хороших людей, а вокруг нее — только интриги и обиды. Аналогичные заявления я слышала и от выросших детей: «Мать, ты всегда была такая наивная, всегда так нам доверяла, что тебе даже врать было неинтересно!» Очень любопытная трактовка. И все — правда. Я всегда им верила, даже когда чувствовала, что они врут, выдавая желаемое за действительное. Просто я так воспринимала их ошибки: желаемое, красивое и расчудесное — не меньшая реальность, чем зло, которое им прикрывают. Интуиция подсказывала мне, что лучше похвалить за хорошие намерения, чем отругать за плохой поступок.
     Конечно, мы расстались, постепенно и почти безболезненно. Без видимых причин. Разное мироощущение. Не мировоззрение, потому что оно является продуктом сознания, а именно ощущение мира. Несовместимость на каком-то необъяснимом логикой уровне познания. Но сколько еще неоконченной любви осталось в душе! Может быть, когда люди расстаются, пробыв вместе годы, раздражение и озлобление первое время перевешивает то светлое, что было между ними. Но неоконченный роман, как прерванный звонком будильника полет во сне, — вроде и не было никакого полета, но осталась память, каким упругим может быть воздух, каким послушным тело, парящее над землей.
     И долго по утрам, в переполненном трамвае, где нет никому до тебя дела, зато есть свободное время, и мысли плавно текут, не направляемые и не подстегиваемые ничем, в голове складывались слова, фразы и строки, и, проговаривая их, я становилась сильнее:

Я разучилась плакать по ночам.
Быть женщиной, растерянной и слабой.
Капризничать и лгать по мелочам,
Как девочка, как женщина, как баба.

Я не грущу — всему своя чреда.
С другой мирись и ссорься по субботам.
Я не жалею, милый, никогда,
Ведь у меня другие есть заботы:

Боюсь забыть я ласковый испуг,
Закрытых глаз доверчивую близость,
Победу губ и дерзость жадных рук –
Боюсь, уйдет любви неверный призрак…

Пока любовь я в памяти храню,
Не стану я доверчивой и слабой.
И никогда себя не уроню,
Как девочка, как женщина, как баба…

* * *

Дочь проходит тренировку с легкостью и решимостью, а я с трудом. И чем тяжелее мне дается следующий этап, тем сильнее становится желание прыгнуть.
     Дурацкий характер! Так было всегда. На работе мне всегда было интересно, пока что-то не получалось. Как только механизм начинал работать без сбоев, я начинала скучать. Неразбериха внедрения всегда была мне не менее интересна, чем спокойная сосредоточенность разработки. Наверное, поэтому меня любое руководство очень быстро начинает ставить на «нераспаханный» или заваленный участок. Всегда начинать с нуля или с отрицательной отметки — мой удел и мой конек.
     На первом этапе нас учат правильно вышагивать из самолета по команде «Пошел». Высота не больше метра. Всех дел-то — локти при выпрыгивании до касания с землей должны быть прижаты к телу, а ноги вместе. Но локти у меня упорно не желают прижиматься к телу, и меня заставляют прыгать снова и снова. Я ворчу про себя, но прыгаю, так как нам хорошо объяснили: растопыришь локти или ноги при прыжке с самолета — и тебя закрутит, и стропы могут спутаться, и парашют может неполностью раскрыть купол. А нам это надо? Нам это не надо. И я бурчу про себя: «Такой хоккей нам не нужен» и снова лезу в самолет, и снова выпрыгиваю, пока не слышу: «Достаточно».
     Больше всего меня напрягает, что я всех задерживаю, что все внимание акцентировано на мне. Но после «достаточно» слышу общий вздох облегчения и понимаю, как все за меня переживают. За меня, и за ту, которую «колбасит». Инструктор говорит ей, что она слишком возбуждена, и советует ей отказаться от прыжка. Она упирается. Он пытается выяснить, чего она боится, и ее ответ меня смешит: «Я боюсь, что испугаюсь выпрыгнуть!».
     Я бурчу: «Какая предусмотрительность! Боюсь, что испугаюсь!»
     И спрашиваю, выпихивают ли из самолета силой?
     — Конечно, кто забоится — получит под зад. Если вы уже в самолете, и замешкаетесь, следующий за вами может опоздать с прыжком. Интервал между парашютистами — десять секунд. Иначе за один круг пять человек не успеют выпрыгнуть. Так что «назвался груздем…»
     Сообщение о том, что в самолете никто не останется, странным образом успокаивает ее. А я-то подумала, что она скажет что-то вроде: «А теперь я боюсь, что испугаюсь сесть в самолет…» Но она не такой клоун, как я, она берет себя в руки и очень старается.

Фрагмент 4

Я прощала и прощалась. И чувствовала освобождение, не от любви, а от физических чар, и менялась сама, и добавляла новый кусочек в мозаику, и очищалась, и оставляла место для новых чувств. Я становилась взрослее и сильнее, и роза свободы снова цвела и благоухала. И ее запах пьянил и привлекал, и вскоре новая любовь, снова особенная и не такая, как прежде, заполнила мою жизнь.
     Я не стремилась к браку, я побаивалась своего непостоянства и обязательств, но, чем меньше я к нему стремилась, тем неотвратимей он был. Я столкнулась с феноменом под названием «любовь порядочного человека». Скромный, немного замкнутый, умный и добрый, в толстенных очках, делавших его глаза крошечными и беззащитными. Он ухаживал, помогал, возился с Малышом и всегда неохотно уходил домой. И однажды мой трехлетний Малыш сказал: «Мама, пусть он у нас остается, все равно ведь завтра придет!» Так состоялся мой второй брак. Мой счастливый брак, длившийся почти двадцать лет, подаривший мне второго Малыша, дом, семью, человеческое тепло, кучу проблем и под конец — настоящую мужскую дружбу.
     Возможно, я была его первой женщиной, первой любимой, и он был твердо уверен, что последней и единственной. Он легко взял на себя обязанности отца семейства и даже, будучи абсолютно беспомощен в быту, пытался помогать, чем мог. Он был жутко сексуален, необычайно нежен и страшно ревнив. Его обижала моя улыбка, адресованная не ему, мой смех не над его шуткой, мой взгляд не в его сторону, и я перестала при нем смотреть на других мужчин, улыбаться чужим шуткам, научилась опускать глаза, отвечая на обращение ко мне. Я стала контролировать свои слова и обуздывать в его присутствии свое чувство юмора. А чувство юмора у меня было своеобразное. Я не ханжа и люблю крепкую шутку, даже «с душком», при условии, что соль ее неожиданна и остроумна. Я перестала проявлять инициативу в сексе, так как любая инициатива с моей стороны рассматривалась как неприличная для женщины, а любая новация — как почерпнутый на стороне опыт.
     Возможно, дело было не только в ревности — он должен был быть ведущим, это льстило его мужскому самолюбию. И он вел мягко, настойчиво и результативно. И это тоже устраивало меня, роль ведомой имеет свои прелести, если тебя ведут с любовью и страстью. Постепенно самоограничения с вешнего уровня вошли в мою плоть и кровь, и уже не в присутствии мужа я ограничивала свои отношения с мужчинами рамками доверительной дружбы, легко пресекая любую попытку выйти за ее пределы. Так что ревновать меня не было никаких оснований.
     Я делала все, чтобы не задеть его самолюбие. Он был не просто молчун — он не умел говорить о том, что его волнует. Он мог придумать себе обиду и ждать, пока я сама догадаюсь, что ему не понравилось. А поскольку он и раньше молчал, а я была слишком занята делами, детьми, работой и решением продовольственной проблемы, то могла и не заметить, как просто молчание переходило в напряженное молчание. Когда же я осознавала, что есть проблема, я всегда делала первый шаг, выясняла, в чем дело и сглаживала углы.
     Иногда он становился очень разговорчивым, но для этого ему нужно было изрядно выпить. В таком состоянии он был совершенно не агрессивным, начинал говорить раскованно и красиво, клялся в вечной любви и был очень нежен.
     Он мог написать искреннее стихотворение и невероятной красоты программу. Программистом он был от бога. Даже сейчас, когда на рынке труда тысячи молодых совершенствуются и добиваются успеха, он, обладая мощным системным мышлением, легко даст фору любому из них. Я училась по его программам. Я сильно отставала, пока сидела в декрете и ухаживала за болевшими детьми, и он помогал мне, давая свои программы в качестве образца. В них я находила то, чего не найти ни в одном учебнике — на каждый типичный случай он писал коротенькие программы-функции, которые можно было просто брать и вставлять в любую программу, собирая ее как конструктор, по кирпичику. Простота его решений завораживала, работоспособность поражала.
     Современных компьютерщикам не понять ценность таких наработок, так как программирование развивалось в дальнейшем именно в этом направлении, и тысячи проблем, которые приходилось решать нам, сейчас просто решены изначально в стандартном обеспечении. Большинство пользуется готовыми формами, не представляя, как они созданы и что представляют собой изнутри.
     Он становился настоящим трудоголиком, работа приносила ему удовлетворение. Мастерство «игры в бисер» росло вместе с самоуважением, на работе его побаивались и боготворили женщины, составлявшие большинство. Перестройку он просто не заметил, так как мощная фирма, в которой он работал, достаточно плавно перешла в рынок, после чего его услуги стали цениться еще больше.

* * *

Я тоже стараюсь. Следующий тренажер представляет собой подвесную конструкцию, имитирующую лямки и стропы парашюта, что-то вроде качелей. Мы по очереди садимся в него и пытаемся «управлять» парашютом. Инструктор проверяет, как мы освоили теорию. Он командует: «препятствие справа»,
     «препятствие слева», «поворот по ветру», «поворот на 180 градусов», «препятствие на земле» и прочее, а испытуемый должен правильно отреагировать — подтянуться и перекрутить стропы.
     С виду все просто, но когда сам сидишь «на качелях», почему-то начинаешь все путать. Со мной еще хуже. У меня дополнительная задача — взгромоздиться, так как конструкция, которая у большинства находится «пониже спины», маячит у меня сзади на уровне лопаток. Дочь вскакивает и придерживает конструкцию, и я в прыжке хватаюсь за то место на лямках, за которое другие берутся, стоя на земле, и с трудом подтягиваюсь на руках, устраиваясь на тренажере. Инструктор ворчит на дочь, ворчит на меня. Мне кажется, что я выполняю команды правильно, он не делает серьезных замечаний, но я вижу, что он недоволен. Когда последняя четверка подходит к тренажерам, и остается одно свободное место, инструктор спрашивает: «Есть желающие повторить?» — я лезу снова. Зачем ждать приглашения?
     Я чувствую себя как двоечник, решивший порадовать маму на 8 Марта пятеркой в дневнике.

В моем мире происходил слом сознания, структура, в которой я работала, рушилась на глазах, немолодые женщины с академическим образованием вмиг перестали котироваться на рынке труда. В обиход вошло страшное слово «невостребованность». Последнюю попытку найти работу по специальности я запомнила надолго. Размышляя перед очередным собеседованием, как мне получить эту работу, я решила пойти ва-банк. В комнате было несколько человек, которые засыпали мня вопросами, я легко отвечала на них, так как то, над чем они работали, было для меня вчерашним днем. В конце собеседования начальник сделал умное лицо и сказал: «Все, что вы говорите — очень интересно, но мы не знаем, каков уровень ваших практических знаний…» Я достала из сумочки дискету.
     — Если вы позволите, я покажу Вам комплекс программ, аналогичный тому, над каким вы работаете. Это моя разработка.
     Я подошла к компьютеру и загрузила комплекс прямо с дискеты. Все столпились вокруг. Это было слишком хорошо. Специалисты задавали вопросы, по их реакции я видела, что им нравится, разговор перешел в чисто рабочее русло и был прерван начальником: «Достаточно. Мы посоветуемся и вам позвоним». Никто не позвонил. Я решила сходить и узнать, каковы перспективы. Место было занято. С одним из тех, с кем мы тогда активно общались на собеседовании, мы покурили на лестнице:
     — Не расстраивайтесь, Ваш уровень здесь не нужен. Начальник испугался, что если у Вас есть амбиции, то он долго не протянет. Взяли нулевую девицу, учим азам.
     Я пришла злая как собака. Нет у меня никаких амбиций. Мне просто нужна работа! Я разозлилась. Ну, уж нет. Меня не хотят, и я больше не буду унижаться. Я не компьютерный гений, я просто хорошо умею делать свою работу. Я просто умею работать, и я смогу так же хорошо выполнять любую другую работу. Свет клином не сошелся.
     Муж не знал, как мне помочь, но помогал терпением и невмешательством.
     — Ты вполне можешь не работать. Скромненько, но проживем, — утешал он меня.
     Как это было важно тогда! И он работал еще больше, пока я искала свое место, пока бросалась в авантюры, проходила тесты и собеседования, переучивалась, сдавала экзамены, осваивала новое поле деятельности. Не знаю, почему, но чем больше мне удавалось, тем меньше ему это нравилось. Я переставала соответствовать его идеалу жены. Я становилась все более независимой материально. Он все еще был доволен, как я воспитываю детей, но во всем остальном появилось большое напряжение: там, за стенами дома я вела совершенно другую жизнь, общалась с сотнями людей, и это вызывало его неясные опасения, потому что он уже не мог контролировать значительную часть моей жизни.
     В доме наконец-то появился компьютер, по тем временам это было круто, с зарплаты, которую инфляция съедала наполовину до ее получения, это было невозможно. Он «халтурил», и сам заработал на долгожданное чудо прогресса, и теперь он мог работать еще и дома. Неправда, что изменилась только я. Он тоже менялся. Он был востребован, ему платили за его мозги! Он, всегда равнодушный к одежде и быту, стал подбирать ботинки под цвет рубашки, начал набирать вес и солидность, еще больше работать и регулярно напиваться до бесчувствия.
     Понять причину пьянства мне было не под силу, но где-то на уровне интуиции я понимала: корень зла находится не только внутри него, но и внутри меня. Став послушной управляемой моделью и живя по его принципам, таким правильным и скучным, я могла сохранять семью как угодно долго, теряя себя, а следовательно, и его интерес ко мне, но не давая ни малейшего повода для разрыва. Обретая самостоятельность, я становилась для него интересней и притягательней, но в его представление о семейной жизни переставала вписываться. У меня постоянно обострялась язва, он начал пить регулярно.
     Любовь уходила с каждым днем. Он постоянно был чем-то недоволен. Меня мучили сомнения: имею ли я право бросить его, такого беспомощного в быту, давно не ориентировавшегося в реальном мире, жившего в виртуальной компьютерной реальности и возвращавшегося в реальный мир, чтобы в одиночку опрокинуть сто грамм. Расслабляться иначе он не умел.

* * *

И вот последний этап тренировки: три тумбы высотой один, полтора и два метра. Нужно с них прыгнуть и технично приземлиться.
     Это то самое, что я имела в виду, когда говорила, что прыгну с парашюта, если переживу тренировку. При моем росте и весе прыжок даже с высоты полутора метров представляется мне чистой воды авантюрой.
     Сегодня утром, на автовокзале, дочка прыгнула с бордюра высотой сантиметров 50, чтобы не идти лишние десять метров до ступенек, а я благоразумно отказалась, после чего мы, поняв идиотизм моего поведения, долго хохотали. Сейчас было не до смеха. Но будничность тренировочного процесса исключала возможность отказа. Все прыгали по очереди, и сзади уже поднимался следующий, и обратного пути не было. Нужно было не просто свалиться кулем, нужно было сначала прыгнуть на ноги, держа их вместе, потом — так же с перекатом. Первое упражнение я довольно легко выполняю с метровой тумбы, не без усилий — с полутораметровой. Не знаю, прыгнула ли бы я с двухметровой, но напряженная тишина, наступившая после моего взгромождения на тумбу, сразу сделала отступление невозможным. Инструктор шагает мне навстречу со словами: «Я подхвачу!» Я представляю комизм ситуации: «Тумба на тумбе!», мысленно крещусь и плюхаюсь. Удар весьма ощутим, но я даже почти не падаю. Примерно такой силы удар мы должны будем испытать при соприкосновении с землей. Дочка гордится мной. Зрительницы-болельщицы чуть не получают по инфаркту, так они за меня переживают. Инструктор бормочет тихонько: «Эта прыгнет», но в наступившей тишине его все отчетливо слышат, и он тут же начинает меня поругивать, но мне уже все равно: во-первых, я смогла, а во-вторых, страшно испугалась, но никто этого не заметил, так как я, по своему обыкновению, испугалась не до, а после.
     Я присаживаюсь на травку, ощущая поджилки и подсчитывая синяки. Кости уцелели, а синяки проявятся позже. Наконец, сосредоточенность на себе прошла, и я наблюдаю, как прыгают другие. «Та, которую уже не колбасит», отрабатывает технику на полутора метрах, и никто ее за это не ругает. Пожилой красавец прыгает легко и изящно, и уже перешел к отработке прыжка с перекатом. Перекатывался он тоже очень технично. Мой Малыш сигает с двух метров, как будто всю жизнь только этим и занимается, а после ее стремительного переката они обмениваются с инструктором короткими словами: «Карате?» — «У-шу!», и сзади меня доносится радостное: «Вспомнил!» Мне нравится смотреть, как прыгают другие. Но нужно вставать и отрабатывать перекат.
     Я тоже ограничиваюсь полутораметровым тренажером, и никто меня больше не заставляет прыгать с двух, да я бы и не стала. Очень не хочется переломать себе что-нибудь до основного прыжка.
     В конце тренировки инструктор выбирает человека три-четыре, поругивает за неспортивность и как-то вяло советует хорошенько подумать. Я, конечно, в «группе риска». Но это уже ничего не меняет. Неужели я перенесла все муки сегодняшнего дня только для того, чтобы присоединиться к зрительницам? Ну, уж нет! Не дождетесь. Мы помалкиваем, и инструктор понимает, что никто из нас уже не откажется. Впереди нас ждут еще теоретические занятия, медосмотр, и долгое ожидание «у моря погоды».

Я чувствовала, что чем меньше любви оставалось между нами, тем сильнее он пил. Или наоборот? Потерпев неудачу в бесплодной борьбе с зеленым змеем, я стала просить Бога о том, чтобы он послал ему новую любовь, чтобы заполнить ту пустоту в душе, куда он заливает спиртное. Ведь он достойный, добрый и умный человек, неужели Господь допустит, чтобы он погиб, чтобы умерла его душа? Чтобы высохли его мозги?
     И Господь услышал мои молитвы. Мой муж влюбился. Я не выдерживала никаких сравнений. Она была немного моложе, немного красивей, и уж, конечно, намного умней. Она никогда не была замужем, у нее не было детей, у нее не было и половины моих проблем. Он стал задерживаться после работы, приходил радостно возбужденный… и напивался еще сильней.
     Лезть к нему с разоблачениями у меня не было никакого желания. Я уже знала, кто она, и благодарила судьбу, что послала ему такую женщину. Они подходили друг другу так, как могут подходить мужчина и женщина. У них были общие профессиональные интересы, она, к счастью, была намного практичнее его, что и требовалось для их выживания.
     Понять, почему он стал больше пить, я не могла. Я обложилась книгами по мужской психологии. Книги были примитивные до зубовного скрежета, но по крупицам в моем сознании сложилась следующая картина: его порядочность, его представления о том, как мужчина должен относиться к своей семье, его давние клятвы в вечной любви, его привычка к устроенности и комфорту не позволяли ему сделать первый шаг. Мысль о возможном разрыве отношений так пугала его, что он задвигал ее на задворки сознания, упившись до беспамятства.
     Те крупицы любви, которые еще теплились в моей душе, те глыбы взаимопонимания, которые возникают в процессе совместного преодоления трудностей, делали для меня очевидной необходимость разрыва. И инициатива должна была исходить от меня. Но решиться было тоже не легко. Воспоминания бередили душу, картины счастливых моментов нашей жизни наполняли ее теплом.
     Вот нашей младшей дней десять от роду. Я в больнице, у меня отказала почка. Каждые три часа он приносит мне ее на кормление, успевает отвести в садик старшую, приехать ко мне с коляской и сумкой пеленок. Между кормлениями ему не хватает времени вернуться домой, и он дремлет на скамейке в больничном скверике у меня под окном, не переставая покачивать коляску, а вечером снова в садик, снова на кормление, искупать ребенка, уложить обеих, а утром все сначала. Огромная нежность заполняет всю меня и вытесняет физическую боль. Я выздоравливаю быстро и надолго, мы снова все вместе.
     Вот мы заблудились в лесу. Старшей девять, младшей четыре, но старшая такая маленькая, а младшая такая большая, что их обычно принимают за погодков. Мы бродим по лесу уже десять часов, все устали, день начинает угасать. Наконец, мы выходим к чужой деревне, покупаем булку черного горячего хлеба и ломаем его на куски. Вкусно необычайно. Деревня стоит вдалеке от шоссе, и мы не можем сориентироваться. Нас подбрасывают на местном автобусе до ближайшей деревушки, стоящей на трассе, по которой можно вернуться обратно рейсовым автобусом. Оказывается, мы более чем в двадцати километрах от нашей деревни. Плюс пять километров от трассы. Последний автобус уходит без нас, так как мелочи, собранной по карманам, хватает только на одного взрослого и одного из детей.
     Но четыре на два не делится! И мы решаем идти пешком все вместе. Это наше общее решение. Поздний субботний вечер. Мимо изредка проносятся битком набитые легковушки. Больше всего я боюсь, что младшая попросится на руки, сил нет ни у меня, ни у папы. К тому же папа сердит: конечно, заблудились из-за меня. Я пытаюсь тормошить девчонок, чтобы они не думали об усталости и о десятках километров впереди. Мы маршируем, горланя пионерские песни и солдатские марши, мы подпрыгиваем и хохочем. Дети не ноют. Они переживают веселое приключение. Мы ничего не боимся. Потому что с нами папа.
     Каким большим может быть счастье! Такие моменты навсегда остаются с нами, они тоже укладываются в мозаику любви.
     В трудные моменты жизни, когда сам еще не можешь сформулировать словами, что ты чувствуешь, мне всегда помогают чужие стихи, и в те дни Ахматова более всего была близка мне:

И, как всегда бывает в дни разрыва,
К нам постучался призрак первых дней.
И ворвалась серебряная ива
Седым великолепием ветвей.

Нам, исступленным, горьким и надменным,
Не смеющим глаза поднять с земли,
Запела птица голосом блаженным,
О том, как мы друг друга берегли…

Развод состоялся, по моей инициативе, после долгих уговоров, размена жилья и всех сопутствующих неприятностей. Конечно, всем занималась я. «Тебе нужно, ты и занимайся». Все было так не просто, но твердая внутренняя уверенность, что так нужно, позволила мне выстоять. Интересно, что после развода мы еще жили в одной квартире несколько месяцев, и не плохо жили!
     Сначала он без конца ставил мне какие-то условия, выдвигал какие-то требования, но, поняв, что я соглашаюсь с любыми доводами, даже абсурдными, даже во вред себе и дочерям, запал у него прошел, и он расслабился. Видимо, чувство вины диктовало ему, что его должны гнобить, а ему следует защищаться. Но никто не нападал, и защита становилась явно излишней. Мы перестали ощущать взаимные обязательства, каждый стал вести себя естественно. Вернулось понимание, мы могли доброжелательно подтрунивать друг над другом и каждый над собой.
     Все было кончено для нас двоих, и все начиналось заново для каждого из нас. Мы успели разорвать внешние путы до того, как ненависть переполнила наши сердца и выжгла там все живое. Может быть, поэтому мы остались очень близки, часто видимся, болтаем о детях, работе, общих знакомых. Теперь, когда вопрос пьянства не стоит ребром, мы даже можем вместе выпить вина. Иногда, когда нам нужна помощь, мы обращаемся к папе, и он делает, что в его силах. И очень радуется. Конечно, мы не сидим у него на шее.
     Он стал самостоятельнее, меньше пьет, стал заботиться о своем здоровье. Он не женился, но не создает впечатление заброшенного, он ухожен и спокоен. Счастлив ли он, я не знаю. Трудно поверить, но мы никогда не говорили ни о его женщине — он боится сделать мне больно, а я делаю вид, что ничего не знаю. И конечно, мы никогда не говорим о моем любимом: я упорно делаю вид, что я одинока, и это тешит его мужское самолюбие. Вот такой любовный паритет.

* * *

«Та, которую уже не колбасит», спрашивает меня, что я загадала.
     Я страшно удивляюсь:
     — А зачем?
     — Я загадала желание настолько невероятное, что, если я прыгну, то оно сбудется.
     — Если очень хочешь, то оно и так сбудется.
     — А если у вас нет желания, то зачем вы прыгаете?
     — Просто у меня есть желание прыгнуть.
     — Ну, ничего себе. Неужели вы больше ничего не хотите?
     — Действительно странно. У меня все есть.
     — Ну, такого просто не может быть.
     — Еще как может.
     Не знаю, понимает ли она меня, но заставляет задуматься на тему «какого рожна мне еще надо?» У меня отличная работа. Прекрасные дочери. Младшая проявила благоразумие, отказавшись участвовать в сегодняшнем мероприятии и решив, что ей вполне достаточно двух сотрясений мозга. У меня есть любимый человек. Есть минимальный, но вполне достаточный набор материальных благ. Конечно, хотелось бы настоящего счастья дочерям, но они сами должны сначала понять, какого счастья они хотят, а то выпрошу им такого счастья, как я его понимаю, и сделаю их глубоко несчастными. Нет, об этом просить нельзя. Чего же я хочу?
     Мне мало плавать, как рыба, я хочу летать, как птица? Ощутить парение наяву, а не во сне? Или доказать что-то самой себе? Уж чего я точно хочу, так это благополучного приземления своему Малышу. И я просто хочу прыгнуть. Я хочу знать, насколько правдивы рассказы тех, кто не может жить без неба. В чем его притягательная сила — в выбросе адреналина или в ощущении беспомощности перед лицом стихии, а значит, единства с ней?

Фрагмент 5

Дети подрастали, старшая уже была вполне самостоятельной, младшая поступала в университет. Мы здорово пахали. Обе понимали — если не поступить на бесплатное обучение, то получение приличного образования становится весьма проблематичным. По некоторым предметам занимались с репетиторами, по некоторым упирались вдвоем, иногда страх заползал к ней в душу, и тогда я, пробормотав про себя: «Ну, уж нет!», успокаивала: «Ничего, Малыш, прорвемся!» И, после зачисления, я испытывала не просто радость, это было чувство освобождения, будто розданы все долги.
     Теперь я никому ничего не должна, я вырастила детей, дальше все зависит от них. Конечно, это не совсем так: дети всегда нуждаются в нашей любви, иногда — в помощи (когда сами об этом попросят), но надоевшая и им и мне опека больше им не требовалась. Ощущение свободы стало огромным и всеобъемлющим. У меня появилось время. У меня появились права. Право любить и быть любимой. Право ничего из себя не строить, ни под кого не подлаживаться, право быть самой собой. Радость переполняла меня, смывая обиды и разочарования прошлого.
     Иногда мне кажется, что за одну земную жизнь мы проживаем несколько разных жизней. И каждый раз нам выпадает новый шанс, и только от нас зависит, как мы его используем. Наверное, мне везет, и каждая новая жизнь охватывает все лучшее, что было со мной в предыдущих жизнях, и она всегда лучше, чище и счастливее предыдущей. Что это — парадокс или защитное свойство памяти? Все плохое со временем становится мелким и незначащим, поистине трагическое приобретает величественность и становится личным душевным богатством, а картины, переполняющие душу нежностью, не меркнут никогда.

За стыд и боль минувших лет,
За все, что раньше с нами было,
За твой нарушенный обет,
За все, что в нас давно остыло, —
Дана нам жизни острота
Сверх всякой меры,
И чувств последних простота,
И радость Веры.

Когда неизбежность разрыва встала передо мной в полный рост, я потеряла точку опоры. Потребность молиться возникла в моей душе. «Отче наш» в древнерусском варианте поразил мое воображение. Почему-то современный вариант так не тревожил, я не чувствовала в нем музыки. Плавно текущие фразы старого произношения завораживали и уносили ввысь. Смысл казался таким многоплановым, что и сегодня, много лет спустя, я нахожу в нем новые и новые оттенки мысли. Но главный смысл для меня неизменен — это мысленное возвращение к истокам, связь с Отцом. Возможно, если бы мой отец был жив, а мать умела слушать, у меня не было бы необходимости обращаться так высоко. Я запомнила эту молитву с первого раза, что бывает у меня только с настоящей поэзией.
     Так пришла уверенность, что поэзия и молитва близки друг другу по сжатости и метафоричности выражения чувства и по музыкальности формы. К сожалению, ни одна молитва больше не произвела на меня такого впечатления. Может быть, я еще не доросла до остальных? Логика подсказывала мне, что поэзию надо искать не в молитвах, а в псалмах — ведь именно они являлись художественными образцами обращения к Господу. Псалмы были красивы по форме, они, несомненно, были поэтичны, но исторические реалии, отраженные в них, были от меня так далеки! Ничтожность человеческого бытия перед лицом Бога вызывала у меня противоречивые чувства: c одной стороны, мы, конечно, ничтожные песчинки в пустыне мироздания, бесконечно малая величина, которой пренебрегают математики, но с другой стороны, каждая песчинка наделена разумом, волей и душой, которые являются частицами единой Божественной души, вселенского разума, Господней воли.
     У меня получался парадокс: мы столь же ничтожны, сколь величественны и могучи. В псалмах я признавала необходимую дозу самоуничижения, но не могла принять полное отсутствие самоуважения. Мне казалось, что, уважая себя, мы уважаем Бога, живущего в нас. Смущал меня и крен псалмов в сторону лести: зачем постоянно нахваливать Господа, если мы — частица его. Ему это надо? Понравится ли отцу, если любой разговор о наболевшем дети предваряли бы долгим вступлением на тему об отцовском величии? Мысль составить современный сборник псалмов показалась мне заманчивой, но непосильной. Учить других верить — большая наглость со стороны человека, погрязшего в грехах и не усвоившего церковную премудрость. Другое дело — составлять для своего употребления словесные формулы, представляющиеся себе исполненными магического смысла. Так потребность молиться выливалась у меня в форму стиха — обращения к Отцу.
     В его фигуре для меня присутствовали два отца — Господь и мой давно умерший отец. Он был для меня самым мудрым, самым ласковым и самым любимым. Таким я представляла и нашего общего Отца. Конечно, любое представление неверно по определению, но мой Бог всегда помогал мне. И в минуты, когда любовь, казалось, покидает меня, я молилась так, как это было нужно моей душе:

Научи меня любить
Вопреки всему.
Не давай меня судить
В жизни никому.

А когда придет Конец, –
Встречу я Тебя, –
Бог мой, ласковый Отец,
Осуди, любя.

* * *

Нас приглашают на медосмотр. Врач, спокойная женщина средних лет, проверяет справки и страховку. Она задает всем одни и те же вопросы:
     — Вас ничего не беспокоит? Травмы за последний год были?
     Конечно, все отвечают: «нет», я тоже. Честно говоря, это было не совсем правдой, точнее — совсем не правдой. Это было зимой. Младшая сдала последнюю сессию, вышла на диплом, активно искала работу. Старшая снова училась и осваивала новое поле деятельности, но это были самостоятельные поиски себя, которые могут длиться сколько угодно. Главное, что я уже чувствовала уверенность, что они, имея характер и твердое желание работать, не пропадут.
     Хроническое неумение пользоваться блатом и связями делало вопрос трудоустройства более сложным, но мы достигли, раз и навсегда, понимания простой истины: в любой, самой престижной фирме, не все работают по знакомству или родству. Всегда, везде нужны люди, которые приходят работать со стороны. С которых можно спросить. Так что эти вопросы дети уже решали сами. Я зарабатывала достаточно, чтобы нам с младшей хватало на самое необходимое, а старшей на учебу. И свобода опьянила меня. Хотелось заново попробовать все, в чем себе много лет отказывала из-за безденежья, хронической усталости или отсутствия времени.
     Этой зимой я впервые за много лет встала на лыжи. Первые полчаса были мучительны: я задыхалась, путалась в лыжах, дико вопила, летя с горок, но постепенно дыхание нормализовалось, ноги стали слушаться, пришла радость. Жар разгоряченного тела, бодрящий ветерок, пронизывающий тебя, когда летишь с горы, отчаянный азарт, когда катишься по наклонной петляющей лыжне впервые и не знаешь, что там, за поворотом. Белизна снега, переливающегося на солнце, от которой мы давно отвыкли в городе. Необъяснимое ликование оттого, что есть этот день, подруги, солнце, такой ласковый ветер и такой чистый снег. Ветви елей, присыпанные снегом. А потом банька, жар, снимающий напряжение мышц.
     Оказывается, мы еще очень даже можем. Мы играли в преферанс с живыми людьми, а не с компьютером. Оказывается — «две большие разницы». И главный интерес — понять характер и манеру игры, просчитать следующий шаг партнера и любоваться эмоциями, которые выплескиваются через край. Люблю игру не за холодный расчет, а за азарт и эмоциональность. И иногда превращаю в игру серьезные занятия.
     Для меня любой спорт — игра. В конце зимы выехали с коллективом на турбазу. Такие поездки просто необходимы. Каждый расслабляется, как может. Но фирма, где я тогда работала, считала себя очень важной и солидной, поэтому все шло достаточно чинно и благородно. Ужин с вином и танцами, потом сауна. Меня тошнит от скованности и официоза. От сухого вина у меня просто изжога, и я понемножку пью водочку, и меня тянет на безудержное веселье. Я танцую вместе с парой заводных девчонок, как будто со столов не наблюдает за нами чопорное начальство, мы понемногу заводим всех, танцы превращаются в полную «расслабуху», когда все скачут, потому что им нравится, потому что надоело быть важным и чопорным. Слова песен настолько дурацкие, что, если не танцевать, они начинают раздражать, а мелодии у них вполне зажигательные, и, когда вибрации тела попадают в ритм музыке, вся отрицательная энергия покидает тебя. И ты становишься легким и пустым, как барабан. После танцев — сауна. Все в купальниках, никакой порнографии. Немного попарившись, большинство тихонько рассаживаются вокруг директрисы и, интеллигентно потягивая из бокалов сухое вино, ведут неспешные разговоры на тему: «Какие мы могучие слоны и как мы всех сделаем».
     Мне это абсолютно не интересно. Я дорвалась до воды, и, с десятком таких же неудержимых и жадных до жизни коллег, ныряю, так что брызги летят до потолка. Мы плаваем, хохочем, паримся до изнеможения и снова ныряем. Мы теряем очки в борьбе за место возле руководства, но получаем огромное удовольствие. После сауны основная масса разбредается по номерам, чтобы, наконец, напиться вдали от неусыпного ока, а наша неугомонная компания находит теннисный стол, и мы режемся до утра с таким азартом, что на мне лопаются старенькие джинсы.
     После двадцатипятилетнего перерыва я играю второй раз, и меня не перестает удивлять, как быстро возвращаются навыки. Я играю с ровесниками и молодыми парнями и даже нередко выхожу победителем, но это жестокая, изматывающая и веселящая борьба. К четырем утра мы расходимся с твердым намерением встретиться после завтрака на катке.

Фрагмент 6

Я еще не знала, что все всегда сбывается, если очень хочешь. Сбывается, разрушая все твои представления о том, что такое хорошо, и что такое плохо, что допустимо, а что — нет. Сбывается, сметая привычные рамки и разрушая стереотипы. Дается всем, вопрос — сумеем ли мы это принять?
     Мы просто оказались в одном месте, в одно время, в одном состоянии души. Мы были знакомы несколько лет, случайно встречались у общих знакомых, мы были интересны друг другу, испытывали дружеские чувства, но и только.
     До того как встретиться здесь, мы работали в одном здании, но никогда не замечали друг друга. Однажды мы выяснили, что примерно в одно и то же время стояли в многочасовой очереди в одном и том же магазине за детскими колготками. Мы ездили в командировки в одни и те же города, наши дети рождались одновременно, да и жили мы неподалеку друг от друга. Стоило мне назвать какой-то год или город, как оказывалось, что и он был в это время там же. Мы работали в соседних организациях, похожих по профилю, но обеспечивали процесс с разных сторон — как сбыт и снабжение, как анализ и синтез. И иногда вынужденно общались. Иногда препирались, иногда прикалывались, но всегда понимали друг друга с полуслова. Изредка интересы наших фирм сталкивались, и тогда он шел мне навстречу или я признавала его правоту. Это было хорошо для дела. Это было целесообразно.
     Мы были самыми старшими в своих компаниях по возрасту, у нас были дети — ровесники. У нас был близкий жизненный опыт и похожие проблемы. Мы решали их по-разному, нередко обсуждая между собой. Иногда он пробовал обращаться с детьми, как это делаю я, иногда я поступала, как он, и это всегда давало неожиданные результаты. Наши дети разом заканчивали школы, влюблялись, выходили замуж, расходились. Наши судьбы переплетались много раз, но мы всегда проходили мимо друг друга, почти задевая плечами, почти дыша в затылок. Он учился в институте, в котором я работала, мы работали почти в одно время на одном заводе, мы ездили студентами с подругами в Москву на Новый год, и нам негде было остановиться, и мы бродили по городу трое суток, пока не стали валиться с ног, и спали на Курском вокзале; и он в то же время бродил по тем же улицам, а потом спал на Казанском вокзале.
     И вот сошлось, как в классической драме: единство времени и места вдруг дополнилось единством действия.
     Была весна. Солнечная, бурная, волнующая. Пятый десяток начинал набирать обороты. От прошлой любви осталась грустная, щемящая прощальная картина, уже вошедшая в мозаику любви. И огромное чувство свободы, и готовность принимать и дарить любовь. Роза свободы цвела и источала аромат. И этот запах свободы был настолько силен, что вскружил нам голову.
     Наши организации располагались по соседству, и неудивительно, что праздник мы справляли в одном кабачке.
     Раньше я всегда убегала с вечеринок пораньше, чтобы навести порядок дома, приготовить стол. Сейчас это было уже ненужным, и я махнула на все рукой. Мы неслабо выпили, и я танцевала так, как не танцевала много лет — до седьмого пота, до боли в мышцах, с молодыми девчонками, пластичными и азартными. Мне было все равно, как это выглядит. Пелена многолетних запретов, налагавшихся на мое поведение супругом, больше не существовала, и я отплясывала, смеясь над собой, над остальными, над шутками и гримасами. Я не смеялась так много лет.
     Почему-то мы пили с ним шампанское из горлышка, он отплясывал, смахивая пот, что-то среднее между брейком и русским трепаком, смешно и зажигательно. Он вертел меня в аргентинском танго — и оказалось, что в детстве мы учились танцевать в одном и том же месте в разное время, оба недолго и безуспешно, и аргентинское танго — единственный танец, который мы освоили до конца. Я представляла, как мы выглядим со стороны: не молодые и не стройные, он — с блестящей от пота лысиной, я — растрепанная, как после марафона. И это не смущало. Это было смешно и весело. Разгоряченные, мы выбегали на улицу остыть и перекурить.

* * *

Коньков немного, но нам, пришедшим первыми, хватает. Конечно, это та же компания, что и вчера. И когда подтягиваются «приближенные особы», узнавшие о том, что мы пошли на каток, то им уже приходится ждать, пока мы накатаемся. Это чистой воды авантюра, так как на двух молодых, для которых конек — продолжение ноги, приходится пятеро таких, как я, которые по двадцать-тридцать лет не вставали на лед.
     Я выхожу первая. Коньки теперь совсем не такие, какими мы помним их с детства, они охватывают ногу, как жесткий деревянный каркас, сковывая свободу движений. Или это ноги — деревянные? Но тело снова вспоминает движение за движением, и я отпускаю бортик и сначала качусь, как конькобежец, пригнувшись, далеко отставляя ногу и давая отмашку рукой, потом из еще более глубинных слоев памяти всплывают другие движения, тело воспроизводит их, и я уже еду, прямо неся спину и слегка отталкиваясь ребром конька. Когда на поле появляются остальные, я уже держусь достаточно уверенно, и это придает им решимости. Первые минуты у всех одинаковые — растерянность, неуверенность, радость узнавания ощущений.
     Подруга вспоминает фигуры, которые исполняла в совершенстве когда-то, остальные просто носятся по кругу. Фигуристка из меня не вышла еще в детстве. Я смотрю на свои детские фотографии и вижу сардельку в платье с блестками. Дальше виражей дело не пошло, но как я всегда любила гонять по кругу, так, чтоб ветер свистел в ушах! И сейчас я делаю то же самое. Я все такая же сарделька, как в детстве, только это меня уже не волнует. Многие стройные и изящные подруги детства давно переплюнули меня в ширину и двигаются с некоторым трудом, так что меня давно все устраивает в моей фигуре. Что плохо в семь или четырнадцать, к пятидесяти становится не просто нормой, но и недостижимым идеалом для многих. Я чувствую себя легкой, изящной, быстрой и счастливой. Улыбка рождается где-то внутри и не сходит с лица.
     Я набираю скорость, я лечу, я слышу знакомые голоса, меня окликают, я резко поворачиваюсь на левом коньке, гашу скорость зубцами правого и с ужасом обнаруживаю, что привычных нижних зубцов у коньков нет. Коньки стали другими, а техника катания у нас не изменилась. Я падаю так стремительно, что не успеваю подставить руки. Я падаю на грудь, и боль сковывает меня. Боль уходит под левую лопатку, и я боюсь, что сердце разорвалось. Я прислушиваюсь — сердце бьется ровно где-то внутри, боль охватывает снаружи. Ура, слава Богу. Я поднимаюсь. Мне больно дышать, но, в остальном, все в порядке. Я стараюсь улыбаться, чтобы не портить другим удовольствие, и качусь дальше. Наше время заканчивается через двадцать минут, и меня вполне хватит, чтобы потерпеть.
     Я уже не гоняю, поэтому могу посмотреть на своих товарищей. Я замечаю, что один из них катается, неестественно улыбаясь и напряженно держа руку. Понятно, он тоже ушибся и тоже не хочет мешать остальным. Наш номер на арене закончился, и нужно как-то снять боль. Я не нахожу ничего умнее, чем отправиться в сауну. Вот это глупость! Я ведь прекрасно знаю, что нельзя греть ушиб. Но мне кажется, что боль становится меньше. Праздник заканчивается, мы возвращаемся в город. Каждое движение дается мне с болью. После праздника, взяв неиспользованный отпуск, ухожу зализывать раны. У меня ушиб грудной клетки. Боль сильная. Я могу сидеть, но не могу лежать. Через пару недель полегчает, но очень хочется лечь и спать, спать, спать. И дышать полной грудью.
     В поликлинике полно пострадавших в праздники: поскользнувшихся на раскатанном за зиму до блеска снегу, поломавшихся по пьяному делу или в драке. Женщина-хирург смотрит на меня осуждающе — мол, зажрались, по каткам ходят. Мне стыдно. Хотя, строго говоря, час на катке стоит столько же, сколько бутылка водки. Я помалкиваю, потому что понимаю, какой у нее наплыв пострадавших. Услышав, что мне не нужен больничный, она становится мягче и даже выписывает УВЧ. Сначала меня удивляет, что врачи стараются не смотреть больных, и, только очень озябнув, понимаю — поликлиника не отапливается. Да, наши медики сильны и духом, и телом. Они работают. Они работают почти бесплатно. Они работают почти бесплатно в неотапливаемой поликлинике без пальто!
     Через неделю мне предлагают выйти на работу, у нас проверка, и никакие оправдания не принимаются. Я выхожу на работу, и в суете и напряжении почти перестаю обращать внимание на боль, и она постепенно затухает, не то от работы, не то от УВЧ. Я горжусь своими ребрами: ушиб — да, был. Но ведь не перелом. Удар был сильный, но кости выдержали. Значит, у меня еще вполне крепкие кости. Вот такой вывод я делаю из травмы и не считаю нужным сейчас упоминать о ней. И уж тем более вспоминать о боли, которая не дает спать ночами и мешает дышать. Видимо, урок не пошел впрок.
     Именно такое поведение, не вписывающееся в рамки благоразумия и возрастного стереотипа, мы позднее назвали с подругами «печальные кануны».

Как и почему мы начали целоваться, я не помню. Это было неожиданно. Это было так естественно, так возбуждающе, томяще и просто, как будто все давно было решено и сказано, и не хватало только последнего штриха. Не знаю, было ли это с его стороны результатом какого-то чувства? С моей-то точно, не было. Не было до этой минуты. Ощущение защищенности, ощущение себя слабой и податливой, ощущение его силы, все перепуталось и исчезло. Мне, просто не любившей целоваться, хотелось, чтобы этот поцелуй никогда не кончался. Это не был робкий поцелуй-знакомство. Это был поцелуй настолько уверенного в его уместности человека, что эта уверенность передалась и мне. Этот поцелуй длится уже много лет. Он стал частью нашей жизни, и если старость отнимет у нас радость более интимную, то эта — навсегда останется с нами.
     Мы виделись часто, но встречались изредка. И наш город, неласковый и строгий, стал меняться на глазах. И набережная Плотинки, и Харитоньевский парк, и литературный квартал, и Дом Правительства, и пригороды — все они были свидетелями наших безумных поцелуев, и каждое из этих мест обрело для нас свой сокровенный смысл, и подернулось сказочной дымкой, и стало декорацией в театре для двоих. Первое время мы просто не замечали окружающих, мы были частью пейзажа, как голуби или воробьи, которые живут своей жизнью, не обращая ни на кого внимания. Их можно спугнуть, но нельзя остановить. И эти редкие встречи делали счастливыми и одухотворенными долгие недели и месяцы разлуки.
     И стоило в любую минуту неприятностей или нервных перегрузок вспомнить ощущение прикосновения его губ, как дыхание становилось глубоким, глаза закрывались сами собой, а тепло волной окутывало тело. Мы оба понимали, что следующий шаг неотвратим, но страшились его, оттягивали, боялись, что очарование юношеской влюбленности пройдет. Мы боялись обыденности. Мы боялись разочарования. Какое емкое и точное слово. Разрыв чар. Не хотелось превращать сказку в обычный адюльтер, прелюбодеяние. Мысли о греховности приходили нам в головы, и если мне терять было практически нечего, то его семья была большой и незыблемой, его более чем скромные доходы — единственным источником существования для всех, его загрузка семейными делами — беспредельной.
     Он постоянно должен быть думать не только о том, как прокормить детей, внуков и стариков, но и постоянно выполнять их бесчисленные просьбы и поручения. Вынужденно неработающая жена становилась все капризней и придирчивей, и по некоторым поручениям я могла судить о ее неполной психической состоятельности. Мы почти не говорили о его жене, а если у него возникала потребность как бы вскользь упомянуть о каком-то ее поступке, который он не понимал, то я старалась найти этому шагу разумное объяснение.
     Я представляла, что, если бы мне пришлось последние годы просидеть дома, то что бы стало со мной? И я успокаивала его, пытаясь объяснить женскую логику поступка или мотивацию очередного каприза.
     — Ты представь, как изменилась жизнь за последние годы! Конечно, она не научилась адекватно реагировать на изменившуюся реальность, но ведь она не виновата, так сложилась жизнь, что ей нужно ухаживать за старыми и малыми. И только ты связываешь ее с внешним миром. И если наши встречи изменят хоть что-то в твоем отношении к ней в худшую сторону, это может быть непоправимо. Я тебя прошу, будь к ней внимательнее, никогда не пренебрегай ее мнением, не забывай о том, что она женщина. Конечно, мне тяжело думать об этом. Но я постараюсь не думать. Я не хочу быть слоном в посудной лавке. Одно неосторожное слово или поступок может нанести непоправимый вред всем. Ты сможешь?
     Я чувствовала, что после моего заявления ему стало легче. Любой мужчина боится претензий, а уж человек, имеющий стабильную и дружную семью, — и того больше. Противоестественно, неправдоподобно, но мы много лет придерживаемся бережного отношения и к его семье, и к моим проблемам, ведь отсутствие мужа — это вовсе не решение всех вопросов. Иногда я подсказываю ему, как помочь своим женщинам решить какую-нибудь неожиданную жизненную задачу, иногда он учит меня, как справиться с проблемой, требующей мужского участия.
     Конечно, мне бывает и грустно, и одиноко. И помощь иногда бывает очень нужна, но, в конечном счете, я всегда справляюсь сама. Я знаю, что если наступит крайний случай, когда у меня не хватит сил, он поможет. Но обычно я справляюсь, потому что любовь дает мне силы все преодолеть. Потому что в трудную минуту я думаю о том, как я потом все расскажу, и как он выслушает, и не станет осуждать, просто возьмет за руку, и прислонится к ней щекой, и посмотрит ласково, и все поймет.

* * *

И врачу я честно отвечаю: «Нет». Потом мы подписываем кучу бумаг, суть которых сводится к тому, что никто за нас не отвечает, и снова разваливаемся на травке. Солнце печет, вода заканчивается, есть почти не хочется, мы покуриваем, лениво обмениваясь фразами. Мы мало общаемся, но уже чувствуем себя одной командой. Все мы имеем справки из психушки, и все были всегда слегка ненормальны. Это сближает. Я пытаюсь читать, но не наблюдать за спортсменами невозможно.
     Это красиво и создает ощущение простоты предстоящего. Я все время бегаю в туалет, не от страха, а оттого, что все время жду, что пригласят надевать снаряжение, а бежать до заветной будки далеко, и все улетят без меня, или со мной, но с полным мочевым пузырем в придачу, и я вдруг испугаюсь и обмочусь с перепугу. Я еще не знаю, как медленно потечет время ожидания.

Мы боялись сделать последний шаг, и оба хотели его. Огромным счастьем было его умение все обсуждать, говорить очень просто об очень сложном, о том, что он чувствует и думает. Это не были бесконечные признания, скорее четкие и незатейливые формулировки намерений, причин и обстоятельств. Он не был Цицероном, но обладал незаменимым и редко встречающимся у мужчин качеством — честно и прямо говорить о своих желаниях и своих проблемах. И до того, как это случилось, мы не просто почувствовали неизбежность последнего шага, задача была сформулирована самым прямым и понятным языком. Мы хотели быть еще ближе, и любое кокетство было бы неуместным.
     Мы были несовершенны и не стеснялись этого. Первая близость была скорее утолением страшного голода, а не актом любви. И мы смеялись над собой, и пробовали друг друга снова и снова, и каждая следующая попытка была нежнее и ярче, сильнее и бережнее. Каждый пытался доставить максимальное наслаждение другому, оба отдавали, а не пытались получить, и возбуждение одного передавалось другому, и это было так, как должно было быть.
     Мы редко могли позволить себе такие праздники. Мы планировали их, мы ждали их, мы готовились к ним. Мы осуждали себя за них. И стоило только начать рассуждать о греховности, как тут же начинались мелкие и крупные неприятности, делающие невозможными наши встречи: то заболевали дети или внуки, то именно в назначенный день начинали течь трубы, или возникала срочная работа именно на этот вечер. Сомнения отравляли жизнь. Но стоило обстоятельствам перемениться, и мы снова возвращались в исходную точку. Мы не могли друг без друга, и обстоятельства могли только отсрочить праздник. Иногда отсрочки длились месяцами, и грусть о невозможности быть вместе, и сомнения в своем праве любить вставали в полный рост.

Когда зима тряслась, как в лихорадке,
То плача, то в бессилье сатанея,
Разлуки между встречами украдкой
Все дольше становились и больнее...

Любовь металась, словно дикий зверь,
Израненный, но все еще могучий.
И наша страсть в предчувствии потерь
Свинцовою окутывалась тучей.

Но вот пришла беспечная весна.
По миру разбросала в беспорядке
Цветы, деревья, лодки, семена,
Любовь и страсть в заштопанной палатке.

Где под высоким, предрассветным небом
Спала река, укрытая туманом,
Там, силы подкрепив вином и хлебом,
Друг другу мы зализывали раны.

* * *

Наконец пригласили по списку первую десятку. Девять мужчин и одна женщина, высокая, не худая, но крепкая. Тех, кого не снесет ветром. Тех, кому физическая подготовка поможет управлять парашютом, а нервы не сдадут. Наш знакомый пожилой красавец был вторым. Им долго подгоняли снаряжение, потом выдали шлемы времен отечественной войны, они посидели на дорожку и в строгом порядке, какого требует безопасность прыжков, бодро пошагали к самолету. Все было четко, строго и романтично. Своей решимостью и экипировкой они напоминали партизанский десант, который должен высадиться в тылу врага.
     Самолет разбежался по короткой взлетной полосе (точнее, по примятой предыдущими взлетами траве), и мы оценили его несравнимые качества — никакой современный самолет не смог бы взлететь с такого короткого разбега.
     Самолет набрал высоту, сделал круг-другой и выбросил что-то яркое и трепещущее. Эта тряпица должна была подсказать летчику направление и скорость ветра, чтобы знать, когда и где начать сбрасывать парашютистов. Неожиданно они посыпались, один за другим. И почти сразу над каждым расцветал белый купол, и мы, затаившие дыхание и почему-то вставшие с травки, хотя видно было и сидя, вздохнули с облегчением. Мы знали, что парашюты раскрываются принудительно. Всегда. Но висящий спереди запасной парашют наводил на мысли…
     Напряжение спало. Все идет нормально. С земли, с помощью какого-то прибора, наблюдали инструкторы. Нас предупредили, что если что-то пойдет не так, с земли начнут подсказывать.
     Раньше прыжки обставлялись не столь серьезно, прыгунов почти не тренировали, а после краткого инструктажа сбрасывали с парашюта. Один знакомый рассказывал, как, паря в воздухе в состоянии полной эйфории, он услышал «глас Божий»: «Сынок, не верти башкой. Разворот по ветру, мать твою!»
     И только последние два слова вернули его к действительности. Голос шел из передающего устройства, вмонтированного в шлем.

Конечно, мы возвращались друг к другу снова и снова. И однажды неприятности кончились. Все препятствия были внутри нас. До тех пор, пока мы осуждали себя, пока нам казалось, что мы крадем свое счастье, судьба пыталась разлучить нас. Но стоило однажды преодолеть барьер внутри себя, иначе оценить происходящее, как судьба стала благосклонной к нам. Может быть, она устала нам противостоять? Или все-таки мы нашли правильное решение неразрешимой задачи? Постепенно возникла уверенность в том, что любовь не может быть грехом. Скорее прелюбодеянием может считаться удовлетворение похоти в ущерб супружеской любви. Мы ничего не разрушали, старались никому не делать больно, мы просто любили друг друга. И если нам дано такое счастье, если Господь послал нам его, то нет в том греха. Есть только благодарность к пославшему нам любовь. К научившему нас так просто, так остро и так полно чувствовать, испытывать одновременно такую тихую нежность и такую пылкую страсть.
     И иногда, в минуты слабости, я прощалась с любовью, и это было совсем не страшно, потому что даже в случае разрыва, она была кругом вокруг нас, она была во времени и пространстве, мы могли расстаться, но не разлюбить.

Тихо музыка играла,
И метался свет свечи...
Я с тобою танцевала
Танго белое в ночи...

И, непознанная прежде,
В этом танце родилась
Необузданная нежность
И доверчивая страсть...

И в окно на нас глядела
Одинокая звезда,
И я так тебя хотела,
Как никто и никогда...

И твои коснулись губы
Обнаженного плеча...
И в твоих ладонях грубых
Я мерцала, как свеча...

И, непознанную прежде,
Разбудил в тот вечер ты
Необузданную нежность
Догорающей звезды...

Ты уйдешь — в потоке света
Мне уж больше не парить,
Страсть доверчивую эту
Никогда не утолить...

Я, склонная все анализировать и раскладывать по полочкам, пытаюсь понять, почему все остальные влюбленности, любови и близости меркнут на фоне так поздно и так вовремя пришедшим чувствам? Романтичен ли мой любимый? Скорее нет. Умен ли необыкновенно? Не дурак, слава Богу, но и не Спиноза. Красив ли он? Объективно — не Ален Делон. Богат ли? Даже вопрос кажется смешным.
     И все же для меня нет ничего романтичнее, чем неожиданный поцелуй или легкое касание руки, нет никого умнее, чем человек, который понимает меня без слов или с полуслова, нет никого красивее, и, непонятно почему, я вижу сквозь сеть морщинок прекрасное юношеское лицо, которого никогда не знала. Нет мужчины богаче, чем тот, который подарит тебе розу, которая не вянет месяцами. Нет запаха изысканней, чем терпкий запах желания. Нет места безопаснее, чем у него под мышкой, нет места уютнее, чем у него на животе. Нет большего наслаждения, чем дарить любовь. Невозможно чувствовать большего доверия, чем безграничное приятие человека целиком, таким, какой он есть, без желания что-то менять и улучшать. И нет большего счастья, чем полная свобода и естественность в поведении, когда знаешь: что бы ты ни сделал, будешь понят и прощен. Нет сильнее чувства, чем то, которое невозможно объяснить никакими доводами разума. Господи, спасибо тебе за все, что ты даешь нам. Будь столь же терпим и щедр к нашим детям, как ты добр к нам!

Господи, спаси своих рабов,
Всех, кого так искренне любила!
Всех друзей, любовников, врагов,
И прости их так, как я простила.

Господи, прости мои грехи,
Что жила на свете, как умела.
Что в простые женские стихи
Я молитву обратить посмела.

За одно прощенья не прошу -
Что люблю так страстно и греховно,
Что так сладко и светло грешу,
Что почти не верю в грех любовный.

Дочерям прости мои ошибки,
За мои грехи их не суди,
Тихою отеческой улыбкой
От обид и боли огради.

* * *

Наши шлемы попроще, и голос инструктора, вырвавшийся из рупора, разнесся по всему стадиону: «Второй номер, не маши руками, земля близко, ноги вместе, согни колени!» Парашютисты приземляются один за другим, все касаются земли ногами и перекатываются, как их учили. И нам кажется, что все прошло хорошо, и мы расслабляемся, довольные за тех, кто уже укладывает парашюты.
     Вторая десятка сидит, уже экипированная, ожидая возвращения самолета. Мы ничего не успеваем понять. Какая-то суета, потом «Нива» направляется в сторону леса. Мы смотрим, куда она едет, и через несколько минут понимаем — туда, где приземлился второй номер. Вторая десятка идет на взлет, еще не зная о случившемся, и им легко и радостно. Первая десятка возвращается почти в полном составе, последним подходит мужчина, который приземлился рядом со вторым номером. Мы бросаемся к нему:
     — Что там?!
     — Открытый перелом голени. Кость торчит, кровища хлещет. Там врач и инструктор. Сейчас отправят в город. Просили спросить, у кого с собой права и он не за рулем, чтобы отогнать в город его машину после прыжков.
     Мы молчим, подавленные услышанным. Игра становится опасной. Это вообще уже не игра. Обстановка на аэродроме накаляется. Никто не смеется, все напряженно всматриваются в небо, откуда должна начать сыпаться вторая десятка.
     — Малыш, что будем делать?
     — Прыгать, что же еще. Мы ведь и до этого знали, что бывают травмы.
     — Я думала, что это бывает крайне редко.
     — Сегодня уже было. Вряд ли бывает по две травмы в день. Их бы уже закрыли, или ни одна страховая компания не стала бы их страховать.
     — Мужика жалко. Мне казалось, что он в отличной форме. И на нем ботинки высокие, жесткие, как положено.
     — По краю ботинка, поди, и сломалась. Мать, он растерялся. Он приземлился на прямых растопыренных ногах. Нас же предупреждали.
     — На спортсменов насмотрелся, они все так прыгают.
     — У них другой парашют, другая техника.
     — Ладно, давай лучше посильнее прибинтуем стопу и голень эластичными бинтами, мы-то в обычных кроссовках.

Фрагмент 7

Моя стихия — Земля. И все, что растет на ней, все, что живет на ней, все, что открыто нашему взору, и все что скрыто от него — все близко и дорого мне. Мне нравится суровое величие скал, роскошь южных пальм и кипарисов, цветение садов и первая зелень листьев, осеннее буйство красок и белизна первого снега.
     Но, где бы я ни была, какой экзотикой ни пресыщались бы мои глаза, по-настоящему душа моя раскрывается только в уральском лесу. Лето, прошедшее без еженедельных прогулок по лесу, я просто не могу себе представить. Лес дает мне силу и радость, чувство единения с природой и величайшее эстетическое наслаждение, какого не даст созерцание ни одного самого гениального пейзажа. Я люблю ковыряться в земле, непременно голыми руками, чтобы чувствовать контакт с Землей.
     Вообще-то я не умею петь. Слух у меня отсутствует полностью. Но и в лесу, и ковыряясь в земле, я всегда пою. В такие минуты мне кажется, что я пою хорошо. Каждую субботу, конечно летом или ранней осенью, я хожу в лес.
     Таких фанатов, которые часами гуляют по лесу пешком, имея возможность выезжать на природу на машине, осталось немного. Честно говоря, нас всего двое — я и мой приятель, которого я называю «мой лесной друг», потому что нас связывает именно тяга к пешим походам. Наш маленький коллектив очень открытый и демократичный: любой из нас может брать с собой хоть кого, любого друга или приятеля, причем возраст тоже может быть любым — от юного до пенсионного. В лесу все равны. В лесу все располагает к откровенности, здесь невозможно врать. Состояние у всех расслабленное и благодушное, поэтому любой новый человек воспринимается как свой. В лесу невозможно поссориться, обидеться или обидеть.
     Если компания не собирается, я отправляюсь в лес одна.
     Конечно, одной в лесу может оказаться небезопасно, но я не верю в это. Я не чувствую никакой опасности, исходящей от изредка встречаемых грибников. Уральский лес — не липовая аллея, и встречаются места, где одной лучше не ходить — огромные пихты и лиственницы так густо растут, переплетая ветви, что сквозь них почти не проникают солнечные лучи. Когда я одна, я обхожу такие места. Они кажутся мне обитаемыми невидимыми духами леса.
     У нас с детьми есть любимая деревенька — Раскуиха. Кто придумал такое название, не знаю, но такого ощущения раскованности и душевного покоя, которые испытывает любой, оказавшийся на берегу Чусовой, петляющей вокруг горы, на которой красуется крохотное поселение, я нигде больше не испытывала. На другой от деревни стороне горы смешанный лес ближе к подножью резко заканчивается большой прямоугольной поляной, на которой, от покоса до покоса, стоят травы, расцвеченные всеми цветами, которые только встречаются на Урале. Мы называем эту поляну Солнечной. От верхнего края поляны открываются взору бесконечные просторы ельников и полян, и кажется, что здесь, в километре от жилья, цивилизация заканчивается. И эту картину невозможно охватить взглядом, невозможно испить разом и уместить в душе эту чистоту неба, многоцветье трав, зеленые квадраты ельников, уходящие вдаль, и мрачные чащобы с одной стороны, и светлый березняк — с другой. Сюда мы приезжаем только с близкими друзьями, о которых ты точно знаешь, что они поймут и оценят, и не повредят ни словом, ни мыслью эту первозданную ширь природы и широту души, исходящую из своих пределов и ликующую, и сливающуюся с душами леса, реки, поляны и болота.

* * *

И мы крепко бинтуем голени. С неба сыплется вторая десятка. В ней — девчонки, пожилой мужчина, похожий на Олега Борисова, и остальные мужчины, помладше. Рупор молчит. То ли все идет правильно, то ли всем не до них. Наша землячка-уралмашевка, «Та, которую уже не колбасит», прыгает под четвертым номером. Мы следим за ней глазами, ее немного сносит. И это — мой момент страха. Я боюсь за нее. От напряжения меня прошибает пот. Она приземляется на поле вблизи аэродрома. Мы не дышим. Она встает и начинает собирать парашют. Нам становится легче. Она смогла. Она возвращается последней, с трудом волоча тяжелое снаряжение.
     Мы идем навстречу.
     — Ну, как? Страшно?
     — Страшно. Самое неприятное — тащить через все поле тяжелое снаряжение.
     — Ты скажи, выходить из самолета страшно?
     — Не поняла, не успела. Я сразу попросила меня вытолкнуть. Я только подошла к двери, не успела подумать, как получила под зад. Страшно, когда земля начинает стремительно приближаться. И удар.
     — Удар очень сильный?
     — Существенный.
     — Ты молодец, у тебя все сбудется.
     — Я надеюсь.

Фрагмент 8

Огонь, как и всех людей, завораживает меня и привлекает взор. В ночном, на рыбалке или в походе я не ложусь спать, а всегда напрашиваюсь в «костровые». Костер днем так не захватывает мое воображение. Чаще всего он служит либо для согрева, либо для приготовления пищи, и его утилитарная функция лишает его загадочности, хотя не лишает стихийной мощи.
     Ночной костер — совсем другое дело. Если вы не один у костра, то огонь сплачивает всех, сидящих возле него. Огонь будит воображение и поражает силой и красотой, даже маленький костер является всего лишь частью неуправляемой лавины огня, способной уничтожать и разрушать. Почему «Сидящие у ночного костра» испытывают потребность в самовыражении, поют песни или читают стихи, по-хорошему молчат или думают о вечном? Почему так прекрасна дань духу огня? Наверное, человек неосознанно пытается умилостивить его, чтобы он дал ему частицу своей созидающей силы. Костер, это маленькое, ручное животное, лижущее мои ноги горячим языком, способно вырасти в огромное дикое пламя, в несокрушимого злобного зверя, пожирающего все, что дает Земля.
     Огонь может спасти жизнь и отнять ее, как Земля, которая дает жизнь всему сущему и погребает все отжившее. Возможно, поэтому я никогда не смогу уснуть, пока тлеют угли костра. Я — Земля. Я должна подкармливать маленького зверька сухими ветками, и любить его, и любоваться им, и преклоняться перед ним, и приручать его, и укладывать спать на рассвете.

* * *

Они возвращаются довольные, шумно обмениваются впечатлениями, но через несколько минут притихают, узнав, что произошло с их товарищем.
     «Олег Борисов» подходит ко мне и очень серьезно говорит:
     — Удар, действительно, очень сильный. Кроссовки амортизируют, но будьте очень внимательны, помните инструкции.
     Я вижу, что он волнуется за меня.
     — Мы постараемся. Спасибо.
     Те, кто отпрыгался, собираются домой. Аэродром пустеет. Спортсменов тоже становится заметно меньше. Ветер стихает. Нам предстоит ждать еще долго. Для нас нет парашютов, их складывают у нас на глазах. Этим занимаются подростки, мальчишки и девчонки, видимо, начинающие. Они работают «за прыжок». Они надеются, что им дадут возможность прыгнуть после нас. Они здесь уже свои, их уже ничто не может напугать, и они, уставшие за день не меньше нас, перебрасываются шутками и прибаутками. От них зависит наша жизнь. Они прекрасно понимают это, и то, что они работают спокойно и весело, делает предстоящий прыжок обыденным и нестрашным.

Фрагмент 9