НОВЫЙ РУССКИЙ ЯЗЫК

     Недавно я перечитывал «Анну Каренину». И убедился, что не понимаю Толстого. Хотя роман написан в 1877 году, то есть не так уж и давно. Всего-то во времена наших дедушек. Или прадедушек.
     Нет, дело не в том, что сегодня мне как психологу кажутся неуместными истерические метания Анны и невротические комплексы Левина, толстовского любимца. (Вообще Стива Облонский, кажется, единственный нормальный человек во всем романе.) И даже не в том, что все эти «кареты, сани, ваньки, жандармы» давно исчезли из нашей жизни, а что такое «мочежина», «третьяк» и «кочкарник», без словаря и не разберешься.
     А в том, что теперь так не говорят. И, разумеется, не пишут. И моя дочь, вынуждаемая школой читать классику, недаром морщится:
      — Это же по-старорусски!
     Я долго не понимал, что происходит, и всегда становился на сторону тех, кто ратовал за сохранение традиций — помните многочисленные книги и статьи на тему: «Как мы портим русский язык»?
     И в свою очередь морщился, слыша от молодежи выражения вроде: мне впадлу чапать такую даль! (то есть: невмоготу идти так далеко), — забывая, что студентом сам говорил: «клевая герла», «отпад» и «мимо кассы».
     Не говоря уже о нецензурщине и блатном жаргоне, потоки которых затопили не только улицу, но и эфир, и литературу. Но жаргоны — это жаргоны, предмет особого исследования, равно как и мат, о роли которого в русской культуре написаны уже целые тома. Это — окраины языка, его болотные топи или, если хотите, уникальные заповедники. Я говорю о «ядре» языка, о том обычном, среднестатистическом русском языке, на котором мы с вами общаемся, не задумываясь о том, как.
     «Брелки для ключей».
     «Оплачивайте за проезд».
     «Я тут не при чем».
     «Созвездие Овена».
     «Он ходил в церковь каждое воскресение».
     «Однако, в этот момент дверь открылась».
     Ах, вы тоже считаете, что здесь нет ошибок?..
     Что ж, вас можно понять. Ведь и в газетах пишут: «кокоин», «дезентеграция» и «трипанация черепа», и даже, пардон, слово «говно» через «а». И это не опечатки. Это то самое «безумие, в котором есть система», как говорил Шекспир, потому что они повторяются и дважды, и трижды. Об опечатках я вообще не говорю.
     Обороты речи наших журналистов, телеведущих и политиков давно уже стали расхожей темой для анекдотов. Вспомните хотя бы «наши шаги уже на столе переговоров» или «мы их и в сортире замочим».
     В книгах — в книгах! — появляются «фигуры в золотистом ареоле» (что это, «ореол» или «ареал»?), путаются «преемник» и «приемник», «кампания» и «компания», и даже Христа называют Христосом. И это опять-таки система, а не опечатки.
     С переводами еще хуже.
     В переводах библейский царь Давид превращается в «короля Дэвида», философ Ямвлих — в «Джамблико», путешественник Ганнон — в «Ханно», а художник Тициан — в «Титьена». Древние греческие Фивы становятся американскими Тебами, и попробуйте найти на карте Европы город Люттих, который на самом деле Льеж.
     На титульном листе недавно переизданных сочинений знаменитого византийского царедворца значится: «Михаил Псёлл»! За что с ним так обошлись — пёс его знает. О японских, китайских и прочих экзотических именах и реалиях лучше и не вспоминать. И даже прекрасная фраза Экзюпери: «Зорко одно лишь сердце, самого главного глазами не увидишь», ставшая у нас классической в переводе Норы Галь, превратилась в каком-то репортаже из Парижа в неуклюжее: «Человек не может хорошо видеть ничем, кроме сердца».
     В прежние времена переводчик бы десяток энциклопедий облазил, чтобы выяснить, о ком или о чем идет речь, и как это правильно пишется по-русски. А сегодня вся эта путаница тиражируется в тысячах экземпляров, и люди тебе с книжкой в руках доказывают, что «так правильно».
     Да в прежние времена и редактор не пропустил бы ничего подобного. Кто-то из писателей вспоминал, что редакторы прежде были образованнее авторов. Что, впрочем, не удивительно, ибо за пропущенную ошибку редактор мог ответить головой. Сегодня же его ничто не волнует, и не только потому, что не стало ни парткома, ни Главлита. Старые редакторы уходят, а вместо них ломать глаза за такую мизерную плату соглашаются лишь... Ах, оставим эту печальную тему.
     Прежде и я писал в газеты возмущенные письма, бранился с редакторами и потрясал «Орфографическим словарем» как знаменем борьбы за чистоту языка.
     А теперь нет.
     Однако не потому, что я сдался или мне надоело.
     А потому что я понял одну вещь.
     И, кажется, не один только я.
     «Я воспринимаю себя просто сумасшедшим, — говорит писатель Владислав Отрошенко, — сижу, оттачиваю фразу, пытаюсь писать тем чистым литературным языком, которым владели наши классики и который ныне стал музейным. Но послушаю радио, почитаю интернетовские тексты, включу телевизор и понимаю: былой организации речи нет. Общество пришло к хаотичному существованию языка. И самое удивительное — людей это устраивает, все понимают друг друга...» («МК» от 4.09.99, выделено мной — Е.К.).
     Однако это ничуть не удивительно.
     «Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними», говорили древние. Так вот, это неправда. Времена действительно меняются, а мы — лично мы, каждый из нас, учившийся чему-то, в том числе и языку, много лет назад, — нет. Язык же все время меняется вместе с упомянутыми временами. А мы, не замечая этого, валим все на «безграмотную молодежь» или злополучных политиков.
     С чего мы взяли, что безграмотны они, а не мы? В новые-то времена?
     Мир изменился, вместе с новыми временами в него вошло много новых вещей, а вместе с ними и понятий. Сканер и ксерокс, роуминг и рейтинг, тампаксы, памперсы, чартерные рейсы и какой-то таинственный толлинг. Да хоть те же клипсы, джинсы и чипсы. И даже без кавычек. Одно время издательство «Русский язык» выпускало ежегодные словари новых слов, да потом бросило: за языком не угонишься.
     У старых вещей появились новые имена, у старых имен — новая форма. Вы ведь тоже скажете «бартер», а не «натуральный товарообмен», «менеджер», а не «приказчик», «актуальная», а не «злободневная» проблема, — хотя бы для того, чтобы другие не вытаращили на вас глаза.
     Мы и не заметили, как «рояль» и «лебедь» поменяли свой исконный женский род на мужской, как «тандем» стал «тандемом», а «грейпфрут» — «грейпфрутом», как в эфире зазвучали обращение «гражданинка» и клятва «родною матью».
     У старых слов появились новые значения. Что такое для вас, например, «сеть», «привод» или «пробка»? И что подумал бы, услышав эти слова, Пушкин?
     Мы уже не обращаем внимания на переносы, идущие не только против школьных правил («под-робный» вместо «по-дробный»), но и против всякой логики («пои-грается» вместо «по-играется»). Тут, кстати, деструктивная роль компьютерщиков несомненна: эти их «проверялки»-спеллеры не оставили от «старорусской» орфографии камня на камне. А что они сделали с клавиатурой, куда распихали все знаки препинания?
     Пятерка по математике, видимо, не может уживаться с пятеркой по русскому языку и литературе.
     Сегодня вы можете держать пари, что девять из десяти человек, спрошенных на улице, не вспомнят множественного числа от слов «дно», «кочерга» и «барин», сделают неправильное ударение в словах «лоно», «догмат» и «катарсис», и нипочем не справятся с «735 пассажирами на борту». Да и кому теперь это нужно?
     Для наших прадедушек это не было проблемой. Они тогда постепенно привыкали к «керамике», «сенсации» и «элементам» (таблицы Менделеева), удивлялись таким выражениям, как «стушеваться» Достоевского или «все образуется» Толстого и мечтали об отмене правописания с «ятями», «ижицами» и твердыми знаками. Они были молоды, и их словечки: «ферт», «фат» и «фефела» раздражали стариков — их собственных дедушек.
     Те, в свою очередь, восхищались легким языком Пушкина и посмеивались над тяжелым слогом Тредиаковского. Сам Василий Тредиаковский, в отличие от Ломоносова, считал, что русский язык сильно обеднел и испортился со времен допетровского протопопа Аввакума — кстати, как на самом деле произносятся эти сан и имя? И кто сумеет сегодня без ошибок прочесть вслух хотя бы одну строчку из его «Жития»?
     Между тем Аввакум — это всего лишь XVII век, полтора десятка поколений до нас с вами. Однако за это время русский язык изменился так сильно, как, наверное, никакой другой, если не брать превращение английского языка в американский. Язык Мольера (тот же век!) во Франции до сих пор считается образцом изящного слога, а не замшелой древностью. Лютеровскую Библию, переведенную на немецкий в XVI веке, без затруднений можно читать и сегодня. У нас же не только церковнославянский, но и русский перевод Библии невозможно понять без специальной подготовки.
     Считающийся ныне каноническим перевод Библии на церковнославянский, в XVII веке нововведенный, был одним из поводов раскола, крупнейшим вождем которого и был Аввакум, подданный царя Алексея Михайловича. А Алексей Михайлович был отцом Петра I, если не начавшего, то по крайней мере бурно продолжившего очередную ломку устоев всей русской жизни, а тем самым и языка. Не удивительно, что после этого и двух веков не прошло, как назрела необходимость нового перевода, теперь уже на тогдашний «новый русский» — тот самый, на котором писал Лев Толстой. Теперь и этот перевод невозможно читать.
     Россия — страна бурная, и язык в ней меняется быстро. Тут, правда, работает еще один закон, из области не языковедения, а общественной психологии.
     Был такой советский ученый Борис Поршнев. Полемизируя с энгельсовским «Анти-Дюрингом», он писал, что молодежь искала новых мест обитания не потому, что на старом месте уже все было съедено, или пришел ледник. А потому, что ей «впадлу» было жить с предками, навязывавшими им свои законы, правила поведения — и язык.
     Вот почему молодежь, а также другие маргинальные группы в любой стране (воры, политики, компьютерщики, негры) создавали и будут создавать свои жаргоны, нарочито коверкая общепринятый язык. Думаете, «Мой дядя был мужик прикольный, и, от болячек оборзев...» — это пародия? Нет, это и есть новый язык. Вернее, его зародыш. Ведь, как потом ни исправляй, что-то от всего этого в языке остается...
     Значит, так надо. Значит, «закон такой», как выражались Митьки. И это не им (молодежи, политикам, «крутым») надо исправляться, а нам — переучиваться и привыкать: к новым словам, запятым, клавиатуре. Отказываться от старых табу и «Орфографических словарей». В самом деле: кому нужны сейчас все эти родительные разделительные и деепричастные обороты? Умер же дательный самостоятельный, и никто о нем не вспоминает.
     Что это такое? А это уже забыто, но интереса ради напомню. Родительный разделительный — это «чашка чаю» и «килограмм сахарного песку». Проще же сказать: «чашка чая» и «кило песка»: Недаром МХАТ тоже умер с его дореволюционным «московским выговором». Дательный самостоятельный — это «бывшу мне на море, разыгралась сильная буря» (XVIII век). Люблю музейные редкости.
     И вместо деепричастий проще всюду подставлять слово «который», как в американском английском:

Мальчишек радостный народ
Коньками звучно режет лед;
На красных лапках гусь тяжелый,
Который задумал плыть по лону вод,
Ступает бережно на лед,
Скользит и падает; веселый
Мелькает, вьется первый снег,
Который звездами падает на брег.

     Поэтам, разумеется, конец. В новом веке будет новая поэзия. Без этих устаревших красот, без рифм и ритмики. Но тем не менее: что, собственно, мешает нам поменять устаревшее спряжение глаголов и склонение существительных? Отменить дедовское различие между «ться» и «тся» (все равно его все путают)? Плюнуть на переносы и запятые? Вон сколько всего наотменяли в 1918 году, и нечего Бунину было плакать.
     Да и не только у нас наотменяли. Другие языки тоже упрощаются (меняются), хоть и не так быстро, как русский. После двух Великих орфографических конференций (1876 и 1901) немецкий язык упростил свою орфографию, в 1940 г. перешли к новому письму датчане, а с 1982 года греческие газеты стали выходить без традиционных знаков придыхания. Ах, как облегченно вздохнули бы наши дедушки-гимназисты!
     Да, увы, это тот самый орвелловский новояз, это «Возвращение со звезд» Станислава Лема, где космонавт оказывается на Земле сто лет спустя после старта и не понимает, о чем вокруг говорят. Но это неизбежно. Так что это мы с вами, уважаемые господа и господинки, товарищи и товарищицы, отстали от века, сиречь от своего собственного народа и языка. Людей устраивает их язык, и корить их за это нечего. «Не учи людей жить», — писал Ницше в «Заратустре». — «Лучше подстройся под них и помоги им нести их бремя».
     Так что будем подстраиваться.
     Будем блин писать и базлать как Бог на душу положил. Бог «все сечет» он умный а мы нет. И если старики будут возникать то ответ один: а пошли вы мамонты дремучие на фиг, мы говорим на языке нового века.
     И «Анну Каренину» Толстого придется переписать и снабдить картинками в интернете, чтобы следующие поколения могли хотя бы догнать, о чем в этой книге был базар.

Кажется, трудно отрадней картину
Нарисовать, генерал?

     И чапать нам теперь с вами по пыльному хайвэю XXI века, пока новая жизнь не раздавит нас своим колесом.